Вячеслав Белоусов
Прокурор Никола

А между тем, погожим поздним утром…

Кто-то щекотливый и настырный горячим языком облизывал ей голые пятки, чмокая и повизгивая от удовольствия.

– Бим! – вскрикнула Майя, просыпаясь и поджимая ноги под покрывало. – Безобразник! Как ты меня напугал!

Она вскочила на ноги, едва не перевернув палатку, в которой спала; щенок залаял и запрыгал вокруг нее, сумасшедший от счастья.

– Майя! – донесся от домика голос матери. – Завтракать!

– Я сейчас. Только искупаюсь, – отозвалась она, набрасывая на плечи халат и разыскивая полотенце. – Этот проказник всю меня обслюнявил.

– Поспеши. Собираемся к столу, – Анна Константиновна прошла мимо палатки к берегу. – Мне рыбачков неугомонных собирать.

– Несносный щенок! – смеясь, отмахивалась Майя полотенцем от расшалившегося пса. – Он еще и кусается!

– Не ругай Бимку. Бабушка послала его тебя будить. Припозднились вчера у костра?

– Я и без него бы поднялась, – запрыгала Майя к речке. – Ишь, будильник нашелся!

Лохматый хлопотун с лаем понесся вслед, хватая развевающиеся на девушке полы халата, и замер только у плескавшейся волны. Хлебнув с разбега остужающих брызг из-под ног хозяйки, он фыркнул недовольно и, обидевшись, залег в траву, спрятался в кустах, но не выдержал и минуты, пустился в погоню за мельтешившими перед его носом назойливыми кузнечиками и нахальными бабочками.

– Папка! – позвала отца Майя, заплыв чуть ли не к середине речки. – Давайте ко мне с Николаем Трофимовичем! Бросайте удочки! Вода теплющая!

Игорушкин и неразлучный его заместитель похаживали в тени дерева у воткнутых в берег длинных удилищ с неподвижными загрустившими поплавками. Оба были в видавших виды обвислых соломенных шляпах, темных куртках на голое тело, трусах и резиновых по колено безразмерных сапогах. Униформу эту, несомненно, с известной картины Перова, подобрал им непререкаемый авторитет и спец по рыболовной части Михал Палыч. С его слов, при другой одежке ни о каком клеве и помышлять не стоило. Впрочем, судя по удрученному виду обоих рыболовов, сегодня тоже был не их день: на кукане у дерева лениво плескалась в воде чахлая тарашка, прячась со стыда.

– Папка! Плывите ко мне! – надрывалась Майя, несмотря на протестующие знаки отца, подплывая ближе, шумом и криком отпугивая его последние надежды на рыбацкое счастье.

– И то дело, Петрович, – быстро стянув с себя шляпу, сбросив куртку и сапоги, рванулся к воде Тешиев. – Хватит без толку спины гнуть. Я уже спарился совсем.

– Коля! – замахал ему вслед удилищем с пустым крючком Игорушкин. – Наживи мне червячка. Опять сожрали «пожарники»^[7].

– Банки на них не хватит! – не останавливаясь, отозвался Тешиев. – Червей на завтра поберечь надо.

– Наживи, Коля! И сигай себе с Богом.

– Не могу, Николай Петрович, – Тешиев бултыхнулся в речку, вынырнул и теперь блаженствовал лежа на спине, выпуская изо рта вверх веселые фонтанчики воды, словно кит. – Анна Константиновна вон кушать звать пришла, а мы и не купались.

– Не заслужили мы кормежки, Аннушка, – смущенно улыбнулся муж. – Рыба без уважения пошла. Вчерась еще клевала, а сегодня как отрезало.

– Лето жарит, – подплыл ближе Тешиев. – Борису Васильевичу следовало пораньше приезжать. Весной. Какой теперь клев? В мае бы, вот тогда – да!

– Раньше и вода мокрее была, – съязвил Игорушкин, сматывая с сожалением удочку. – Оправдывайся теперь. Вы что мне с Михаилом обещали?

– Что?

– Забыл?

– Рыбу-то? Вон ее сколько! – Тешиев закатил глаза, вылезая на берег, ступил в траву и запрыгал на одной ноге, склонив голову на бок. – Вода в ухо попала!

– Так тебе и надо, – буркнул Игорушкин, отворачиваясь от него. – Обещалкины!

– Вчерась же уху хлебали! Котел не доели.

– Рыба, она на крючке должна быть, – Игорушкин покачал головой. – Сердце рыбака радовать. Страсть разжигать. А в котле – это уже кулинария.

– Это моя радость, – засмеялась жена. – Ну, хватит, спорщики! Айда к столу!

– А вон и Борис Васильевич! – крикнула Майя, вскидывая руку из воды в сторону камыша.

Действительно, в плотной стене зеленого тростника за ее спиной ясно послышались голоса, всплески воды. Голосов два, один – требовательный, командирский, наставляющий, другой – вежливый, мягкий, вопрошающий.

– Михал Палыч, не иначе, – прислушавшись, хмыкнул Игорушкин. – Загонял он Бориса Васильевича. Ишь, покрикивает!

– Ему наше начальство нипочем, – поддакнул Тешиев. – Попадись маршал, он и тому спуску не даст. Я раз на охоту с ним поехал…

– Не приморил бы он нам его? – забеспокоился Игорушкин. – Городской человек все же! Отдыхать приехал. А мы его в такую рань подняли!

– Ты же сам, папка, только что про страсти мужские рассуждал? – Майя вышла из воды, приняв от матери полотенце. – Не пойму я тебя!

– Страсть, она в меру хороша, – нашелся отец. – А с возрастом забываться негоже.

– Вот те раз! – Тешиев хлопнул себя по мокрой коленке. – Это кто же здесь про возраст вспомнил? Стыдись, Петрович!

Освободившись, наконец, из тростникового плена, на гладь речки выкарабкалась маленькая легкая лодчонка, управляемая Нафединым, восседавшим подобно куперовскому следопыту на корме с веслом. На дне в середине лодки сидел Кравцов, улыбающийся от избытка чувств и не без усилий удерживающий над водой здоровенный кукан с несколькими золотобрюхими сазанами, сверкающими на солнце чешуей. Хвосты рыбин тонули в глубине.

Игорушкин и Тешиев, не скрывая восторга, закричали, замахали руками, приветствуя счастливчиков, Майя запрыгала с полотенцем, щенок залаял, забесновался. Спокойной и невозмутимой осталась одна Анна Константиновна, не понимая их восторга и укоризненно покачивая головой.

– Еле-еле уговорил возвращаться, – кивая на Кравцова, залебезил перед Анной Константиновной Михал Палыч. – Не оттащу его от коряги, и все тут! Там такие сазанищи полощутся!

– Время-то! Время! Михаил Павлович! – стыдила его Игорушкина. – Я же предупреждала! У Бориса Васильевича режим! Я на час вас отпускала. Вчера договорились же!

– А вы попробуйте! – Нафедин валил все беды на Кравцова. – Сладьте с прокурором страны! Небось, послушает?

– Простите покорно, Анна Константиновна, – вылезая из лодки на берег, поклонился хозяйке Кравцов. – Не сдержался. Совсем про все забыл. Такой рыбы я не видел. Простите покорно.

– Ну что с вами поделаешь, – Анна Константиновна, улыбаясь, погрозила пальцем. – Последнее предупреждение. Следующий раз несдобровать.

– Вот и славненько, – Кравцов повернулся к Игорушкину. – Как улов, Николай Петрович?

Тот только разводил руками, а Тешиев забежал наперед, перехватил у Нафедина кукан. Рыба, еще живая, лениво и величаво таращила на людей глаза.

– Я сам таких давно не видел, – радовался, как ребенок, заместитель. – Все на сковородке как-то. В жареном виде.

– А я что вам говорил? – Нафедин приостановился, схватил Тешиева за руку. – Кто сомневался, что рыба в Волге есть?

– А кто сомневался? – Тешиев вперился в Игорушкина.

– Ловить надо уметь, – не унимался Нафедин. – Мы вот с Борисом Васильевичем на завтра решили еще в одно местечко сгонять. Махнете с нами? На двух лодках?

– А чего же…

– Мы разом.

– Так, друзья мои, – прервала всполошившихся рыбачков Анна Константиновна. – Давайте эти разговоры пока прекратим…

– Мама! К нам кто-то приехал! – Майя, схватив Анну Константиновну за руку, повернула ее в сторону ворот, где неистовствовал, заходился в лае пес.

– Это к тебе, конечно, – отмахнулась Анна Константиновна. – Ребята, наверное, из института? Ты же приглашала?

– Нет, – Майя вспомнила обиду, надула губки. – Папка же запретил.

– Кому там быть? – Игорушкин тоже обернулся на лай собаки. – Мы никого не ждем.

За забором никого не видно. Лишь возбужденно прыгающий на калитку пес заходился в громком лае да слышен едва различимый шум работающего автомобильного двигателя.

– На машине кто-то, – Тешиев передал кукан с рыбой Нафедину. – Я схожу посмотрю.

– Я сбегаю, Николай Трофимович, – блеснув глазами, вдруг сорвалась с места Майя, махнув собаке полотенцем. – Бимка! Прекрати дурацкий концерт!

И она, тонкая и легкая, припустилась к калитке.

– Бимка! Фу!

Но пес уже и сам перестал бесноваться, притих и только прыгал вокруг калитки, повизгивая и виляя хвостом, словно уже получил вкусненькое.

– Бимка, ко мне! – подбежала Майя и открыла калитку.

Вытянувшись в струну, поедал ее жгучими глазами высокий черноволосый старший лейтенант милиции, гвардеец с картины, весь в кожаных ремнях, с пистолетом на боку и в облаке пьянящих духов.

– Здравия желаю! – лихо приложил он к козырьку форменной фуражки два пальца правой руки.

– Здравствуйте, – обмерла заалевшая вдруг Майя, поправляя разметавшийся на груди и в ногах легкомысленный, ставший маленьким халатик. – А вам кого?

– Прокурор области Николай Петрович Игорушкин здесь, простите? – красавчик не стоял, а выскакивал из сапог, и Майя отражалась вся в его распахнутых от восторга глазах.

– Тут. – Девушка не слышала своего голоса, она никак не могла справиться с непослушным халатом.

Офицер пришел в себя и улыбнулся.

– Папа! – позвала Майя, но ей только показалось, что она кричала.

Черные люди

Мисюрь оперся о косяк входной двери горячим потным лбом, перевел дух, перекрестился. Ну вот. Он и дома.

– Слава Богу, – прошептал спекшимися губами. – Самое страшное позади.

Мисюрь оглядел тяжелым взглядом коридор подвала, где в однокомнатной дворницкой стояли метла, ведра, лопаты; сейчас отдохнет на лежаке, вздремнет с часок до полного рассвета, а там и за уборку улиц примется, как раз пора настанет, считай, ночь всю на ногах отмотал…

«Намучился, – пронеслось в гудящей голове. – Сколько месяцев уже не ползал так под землей! Последний раз с Марией привелось, когда горе-то приключилось… Донат интересуется – убил кто? Не убили, сынок, мать твою грешную. Слава Богу! Сама себя сгубила любимая жинка. С ним, с подземным червем, связалась… Это ее и сгубило… А как сказать?..»

С усилием разжал не слушающиеся от усталости губы.

– Прости, Господи, меня грешного.

Тяжки его минувшие ночные бдения: ночь под землей в духоте, вонь от коптящих факелов до сих пор ест нутро; хорошо, Игнашка подоспел с фонариками, а не принеси он их, совсем задохнулись бы они с Донатом в тайных подземных лабиринтах. И убиенный поплыл, запах тяжелый пошел от тела монаха, едва успел Мисюрь его землице придать. Оставил бы на день-два, пропал бы совсем, не подступись тогда к трупу в жаре и духоте такой, в темноте да под землей. А там вода рядом!..

Мисюрь чуял, как сдал; рад бы шаг ступить, идти дальше отдыхать в дом родной, только сил нет. Никак не отдышится, дрожат ноги ватные, не держат его тело.

Не тот уже Мисюрь, стар совсем, а все, бывало, хорохорился перед Марией. А ее не стало, раскис. Не заметил, как ослаб. Себя не узнает. А ведь в памяти еще, как с Игнатием Стеллецким не одну ночь кротами в подземельях проводили, и ничего! Наверх выбирались, воздуха свежего глотнуть, и опять под землю. Да что там со Стеллецким! С Марией они здесь уже, в кремле, давали жару! От Троицкого собора, считай, все ходы зараз проходили и дела успевали сделать: тайники, схроны, какие попадались, проверяли, в каменные мешки^[8] заглядывали при случае… Сколько их пришлось раскопать!.. Страху-то натерпелись, пока до заветных мест добрались!.. Марии удача улыбалась…

Мисюрь горько вздохнул, закрыл глаза, жена, словно живая, предстала перед ним. Красивая, манит зелеными лукавыми глазками, посмеивается…

– Миська, мой любимый, – слышит он ее нежный голосок, колокольчиками тот голосок перезванивает в его мозгу, дрожь по всему телу от знакомого щебетания, тянется он весь к ней, поймать хочет в объятия.

– Мисюрик, цветочек мой… – не умолкает в мозгу.

– А! Чтоб тебя! – дернулся Мисюрь к жене, ударился лбом о косяк, очнулся, пропало видение.

«Что это со мной? – испугался весь, мышью в голове забегали ужасы. – Задохнулось совсем сердце без кислорода под землей! Все! Конец пришел! Хана! Легкие не те!»

Сколько он под землей пробыл? Часов восемь-десять? Не держат ноги. И сердце совсем сдало! Тень от прежнего Мисюря осталась. Бывало, быка матерого рогами наземь гнул, а теперь сам едва стою! Душу из телес выбивает дыханье-то! И куда? Ей теперь спешить только наверх! На небеса. Да пустит ли Господь? Грехов на тебе, окстись! Не счесть! Не примет Господь. Не берет он таких к себе. Червем в земле ползал, в земле гнить придется. Смердеть!

Мисюрь несколько раз неистово перекрестился тяжелой рукой.

– Прости, Господи! Прости раба своего!

Что это с ним? Полчаса у косяка валандается, как бесноватый! Аж сердце из груди выскакивает! Не иначе приступ? Никак в себя не придет! И ноги трясутся? Что это? Уж не конец ли?!

Мисюрь утер горячий пот со лба, с лица, открыл глаза, огляделся. Тяжко дался ему этот треклятый визит под землю. Не ходок он туда более. Не ходок. Не вылезет как-нибудь однажды на белый свет.

– Донат! Игнашка! – толкнул он дверь, но та не поддалась.

Заперлись изнутри ребятишки-то. Ну и правильно сделали, как он наказывал. Не дай Бог завалится кто ночью!

– Игнашка! – застучал Мисюрь металлическим кольцом, вделанным им самим когда-то в дверь для удобства. – Открывайте, детки!

За дверью ни движения, ни звука.

– Спят, поросята, – остывал он, приходя в себя. Что это его встревожило-то? Что особенного случилось? Ну спят пацаны. А как иначе? Рассвет вон только-только зачинается. Ночь еще не сбежала со двора. Петухам бы петь, да не деревня!

Мисюрь нашарил ключ в кармане, с третьего раза вставил его подрагивающими пальцами в замок, повернул два раза и шагнул за порог. Сквозь три зарешеченных оконца падал свет внутрь комнаты от единственного во дворе фонаря. В полумраке он нашарил на стене выключатель, щелкнул торопливо, загорелась ослепившая его лампочка. Что-то в комнате заставило его насторожиться, что-то озадачило, он сразу и не понял. Стол, чистый посредине, обычно весь заставлен посудой, в книжках мальчишкиных, в разной ерунде. И ни одного стула, ни табуретки. Чем они здесь занимались без него? И кот не бросился в ноги, как обычно; тут же вспомнил он – и Жулька во дворе не лаяла, не мельтешила. Вымерло все, не иначе.

– Да где вы все? Прятаться задумали? – он шагнул в детский угол комнаты, где обычно спала на одной кровати ребятня, ухватился за край полотняной шторки на веревочке, рывком отдернул ее в сторону и замер.

Перед ним сидели на стульях два незнакомца. Один, безобразно толстый и лысый, щурился от света, постукивая кастетом в ладошку. Второй, болезненно худой и белый, поигрывал ножичком перед самым его носом. За их спинами, привязанный каким-то шмотьем к кровати, дергался Игнашка с заткнутым полотенцем ртом.

Мисюрь отпрянул назад, круто развернулся, но получил страшный удар в лицо и без чувств свалился с ног.

– Заждались тебя, папашка, – сплюнул на него худой, поднялся со стула, перешагнул через лежащего Мунехина и затворил за ним дверь. – Ты побережней с ним, Ядца. Ум вышибешь.

Толстяк хмыкнул, спрятал кастет в карман необъятного светлого парусинового пиджака.

– А чего он скачет, как козел?

– Папашка нам еще понадобится. А бегать он больше не станет. Не будешь, правильно я говорю? – нагнулся над Мунехиным худой.

– Он теперь долго думать будет, – сплюнул и Ядца на лежащего. – Ты бы его водичкой, Хрящ? Освежи.

– Это можно. – Хрящ повернулся к кровати, перерезал путы мальчишке, вытащил полотенце у него изо рта. – Ну-ка, малец, полей на отца вон из того чайничка. Да не шалить, а то я ему горлышко-то подрежу.

Хрящ защелкал ножичком перед лицом приходящего в чувство Мисюря, лезвие засверкало, запрыгало туда-сюда у глаз Мунехина.

Парнишка в одних трусах, согнувшись от страха, с заплаканным лицом поднес чайник.

– Лей, не жалей! – заржал Хрящ оглушительно. – Спасай отца, малец. И нюни утри.

Мунехину вода не понадобилась, он уже во все глаза смотрел на незваных ночных гостей, пытался встать, но не удавалось, а подавать руки ему никто явно не намеревался.

– Лежи пока, – пихнул его без особой злобы, больше для острастки, Хрящ. – Команду дам, встанешь.

– Кто вы? – разжал губы Мисюрь. – Чего вам надо от нас?

– Правильно начинаешь, голубчик, – подал тонкий дребезжащий голос толстяк. – Познакомиться нам не помешает. Давай, поведай-ка о себе.

– Что ж о себе? Мы люди простые, – озираясь, Мисюрь искал глазами второго сына: Доната, определенно, в комнате не было.

– Болтай, болтай. Чего замолчал? – щелкнул опять у него перед лицом ножичком Хрящ. – Мне твоя биография интересна.

– Чего же сказать? Дворник я. Какой от меня интерес?

– Дворник?

– Улицы мету.

– Улицы, говоришь?

– Ну да. Чего ж еще, если дворник?

– А смотри-ка сюда! – Хрящ зверем схватил мальчишку, так и стоявшего возле отца с чайником в руках, прижал к себе.

Чайник грохнулся на пол, вода залила Мунехина, но он закричал не от этого, а от страха, когда увидел, как Хрящ ткнул ножом в глаз Игнашке. Тот чудом успел увернуться, нож полоснул по щеке подростка, оставляя яркий кровавый след.

– Не трожь дитя! – рванулся было Мисюрь к бандиту, но не успел приподняться, как снова распластался на полу от жесткого удара кастетом.

Толстяк Ядца опять потер, погладил сверкающий кастет ладошкой, участливо покачал головой.

– Так и не доживет до утра наш собеседник.

– Уж больно нервный.

– Горяч.

– И неразговорчивый.

– А ты с ним по-другому.

– Это как?

– Пощекочи пацана. Папашка скорее заговорит.

Хрящ, не отпуская насмерть перепуганного мальчишку, приставил ему нож к уху:

– Проси отца, чтоб дуру не гнал.

Игнашка заскулил, засучил ногами в руках бандита.

– Оставь ребенка, сволочь, – очнулся Мунехин. – Что он тебе?

– А ты не дергайся. И рассказывай шустрей. Некогда мне твои сказки слушать.

– Что вам надо?

– Сам знаешь. Не догадался, кто с тобой беседует?

– Вижу, что бандиты.

– Не хами.

– Берите все, что есть. Что спрашиваете?

– Что же у тебя есть? – Ядца не без труда поднялся на ноги, обошел комнату кругом, заглянул под кровать для вида. – Нищий ты. Бессребреник.

– А что вы хотели? Метлой не много наметешь.

– И в церкви поешь? – Ядца хитро скосил глаза.

– Пел, когда просили. А с вами Бога, видать, нет?

– Ну, хватит! О Боге заговорил, – Ядца подошел к книжной полке на стене у стола. – Глянь, Хрящ, певчий-то у нас еще и книжки читает.

– Ученый попчик.

– Грамотный, – Ядца поводил носом по корешкам книжек, полюбопытствовал, взял одну в руки, повертел. – Да тут не псалмы, не Библия, Хрящ.

– Чего же там?

– Серьезная литература. Глянь! – Ядца швырнул книжку из рук на пол, взял вторую, прочитал нараспев, – словарь фор… ти… фи… ка… ци… онный. О! Еле выговорил. И вот еще. Путеводитель по Москве. Слышал? По самой Москве-столице.

– Оттуда наш рассказчик? А говорит, дворник церковный.

– Погоди, погоди. Вот еще книженция. Нет. Журнал древний. Бог ты мой! Труды Имперского московского археологического общества!..

– Оказывается, археолог ты у нас? – Хрящ, не оставляя подростка, ткнул ножом в плечо лежащего Мунехина. – А чего скрывал? Скромный? Молчун?

– Что вам надо от меня? – зажал рану Мунехин, закусив губу.

– Недогадливый? Или еще? – Хрящ полоснул ножом по другой щеке мальчишки, оставляя новый кровавый след, тот ягненком забился в его руках, завизжал.

Мунехин только дернулся на полу, ударился головой об пол.

– Не стучи башкой-то. Пожалей.

– Суки! Звери вы!

– Полайся, полайся! Еще? – нож Хряща сверкал у глаза Игнашки.

– Хватит! Все скажу.

– Вот так-то лучше, – Хрящ не отводил руку с ножом. – Но запомни. Будешь врать, пацана твоего искалечу.

– Отпусти его!

– Хорошенький-то мальчишка, – Хрящ, любуясь, отстранил от себя голову подростка. – Смотри на папашку, голубок. Пожалел тебя папашка. Глазки у тебя добрые, в слезках. А папашка мне соврет, и не будет глазок. Сначала этого, а потом другого.

– Отпусти!

– А как же ты без глазок-то? – не унимался бандит, которому, видно, доставляло удовольствие издеваться над Мунехиным. – Тебе расти да расти. В школе учиться. А ты без глазок никуда. Плохо без глазок, а?

Он резко оборвал свои поучения, оттолкнул от себя парнишку на пол, тот мигом прижался к отцу, дрожа всем телом. Мисюрь обнял сына, отер кровь с его лица, заглянул в глаза, поцеловал.

– Гляди, Ядца! – ткнул в их сторону ножом Хрящ. – Ничего не напоминает тебе эта картинка?

– Отстань, – отмахнулся тот, листая журнал, вытащенный из вороха с книжной полки. – Я тут наткнулся на подземные раскопки. Статейка-то как раз к месту!

– Во! С этого и начнем, – Хрящ повеселел. – Только ты что за книжки-то взялся? У нас вот, живой гость из подземелья! Только что оттуда! Он нам все вживую расскажет.

Мисюрь молчал, поглаживая сына, осторожно озираясь на прикрытую дверь из комнаты, путь к ней был пока свободен.

– Расскажешь ведь?

Мисюрь кивнул.

– Ты монаха сховал?

Мисюрь вздрогнул, как от удара, поднял глаза на бандита.

– Значит, это вы его?

– Вопросы я здесь задаю.

– Значит, вы… А я его землице предал. Как Господом нашим завещано.

– И где ж ты его закопал?

– Долго идти…

– Опять?

– Чего опять? Действительно, долго. Но если желаете, доведу до могилки.

– Обшарил его?

– Чего?

– Что на мертвом нашел?

– Что я, мародер, что ли? По мертвому шарить человеку…

– Значится, не было при нем ничего?

– А мне откель знать?

– Не было… А может, врешь? – Хрящ дернулся с ножичком к Игнашке, тот сильнее прижался к отцу.

– Крест нательный был. Так я его при покойнике и оставил.

– А нож?

– Нож я раньше из спины вытащил. Где Донат-то?

– Вот укажешь, где нож, тогда Доната своего получишь.

– Что с ним?

– С ним? А что с ним будет? Скучает твой старшенький. Где он, дорогой мой дружок? – повернулся Хрящ к Ядце. – Куда мы его поместили-то, драчливого?

– Куда надо, – буркнул Ядца, он, казалось, не слушал допроса, уселся уже с толстенным журналом к столу и внимательно листал его, изучая, рядом бугрилась внушительная кучка журналов с книжной полки. – Глянь сюда, Хрящ, здесь у нашего археолога все книжки про подземные раскопки. Интересы имеешь к ним?

Толстяк вперился в Мунехина.

– Имеешь. А может, и про Стеллецкого что вспомнишь? Игнатия Яковлевича?

Мунехин только зыркнул злыми глазами.

– Вспомнил покойника. Ну и хорошо. – Ядца даже успокоился, умиротворенно кивнул приятелю. – У меня потом вопросы будут. А пока полистаю тут журнальчики. Может, еще чего найду интересного.

– Ну, археолог? – Хрящ заерзал на стуле. – Продолжим?

– Позволь мальцу лицо смыть, – Мунехин подтолкнул Игнашку к двери. – Вишь, в крови весь. Задел ты ему что-то. Не останавливается кровь-то.

– Обойдется.

– Позволь. Ребенок же. Чего ему в крови?

– Отстань.

– А истечет? Позволь! Ребенок же!

– Во пристал! Ядца, как?

– Да пусть его, – отмахнулся Ядца, не отрываясь от журналов.

– Иди, пацан, только смотри у меня! Вон, ведро у стены.

Мальчуган встал на нетвердые ноги, поднял чайник с пола, двинулся в угол комнаты к ведру. И тут случилось неожиданное. Мунехин бросился на Хряща, схватив его руку с ножом, свалил вместе со стулом на пол и дико закричал сыну:

– Беги, Игнашка! Беги, сынок! Зови милицию! Спасайся!

Секунду-две подросток соображал, что ему надо делать; поняв, дернулся к двери, распахнул, вываливаясь в коридор, но уткнулся в ноги застывшего в проходе человека. Для того тоже, по всей видимости, это было полной неожиданностью. Он аккуратно и цепко схватил беглеца за шиворот, поднял вверх для всеобщего обозрения и, оглядев со всех сторон, втащил обратно в комнату, плотно закрыв за собой дверь.

– Что за дела? – только и спросил он.

Хрящ и Ядца уже мутузили ногами скрючившегося в три погибели обреченного Мунехина.

– А ну-ка стоп! – поднял руку пришедший. – Что за мордобой? Брэк!

Из-за его спины выглядывала настороженная физиономия Пашки Дубка.