Вячеслав Белоусов
Коварная дама треф
– Я пойду, – поднялась она.
– Не нравится?
– Надоело.
– А чего тебя-то задевает?
– Глупость.
– А может зависть?
– Было бы к кому.
Он был пьян.
– Я же не касаюсь твоего отца.
Это было слишком. Она заспешила к выходу. Никто не обратил внимания. Его кто-то пригласил танцевать. Так они снова расстались, хотя по-настоящему и не ссорились. Не встречались с месяц. Мать спрашивала, волновалась, металась между ними, видно, звонила ему. Потом ей надо было лететь в Москву, тогда он и прикатил первый раз на этой самой черной «Волге». Она узнала, что это машина начальника, Владимир похвастался небрежно, что наладил с ним отношения. А тут еще пожаловала московская киногруппа снимать фильм с участием самого Куравлева, рабочее название картины было загадочное: «Ты – мне, я – тебе», про браконьеров, Максинов поручил их Десяткину, а Иван Клементьевич закрепил за артистами его, есть возможность познакомиться со знаменитостью. Майя, усмехнувшись, пожелала ему удачи.
И вот этот звонок…
В сквере посвежело. Он попытался ее обнять. Она подняла глаза на окна. Свет горел, мать, конечно, не ложилась, ждала ее.
– С артистами распрощался? – спросила она, чтобы заполнить затянувшуюся паузу.
– Укатили.
– А театр?
– Причем здесь театр? Что ты имеешь в виду?
– Быстро ты забыл Гоголя, – задумчиво сказала она, про длинноногую так и подмывало спросить, впрочем, это опять скандал, надоело уже.
– Тебя после заграницы не узнать, – робко пощекотал он у нее под ушком, как когда-то прежде.
– Заметил, наконец.
– А меня тоже радуют эти туземцы, – спохватился он. – Ты знаешь, у них денег, будто они их рисуют.
– А тебе какой интерес?
– Сидели как-то в ресторанчике, и они подсели. Я сначала не узнал. Все, как с пальмы, – на одно лицо. И они таращили на меня глазища. Двое из спектакля того оказались. Пробовали мы их. У одного имя даже, как у нашего. Джамбул. Представь! Я познакомился второй раз. Занятный малый. Вытащил кучу баксов.
– Не может быть, чтобы Джамбулом звали, – грустя о своем, возразила она. – Они арабы, а то таджикское или туркменское имя.
– Вот! Мусульмане же!
– Ты ошибаешься, – она еще витала где-то, но заинтересовалась его последними словами. – А что ты в ресторане делал? У тебя курсанты! Педагог советской школы милиции!
Он не смутился, даже поленился отпираться и обронил небрежно:
– В минуты горьких размышлений и гениальный Блок заглядывал в «Бродячую собаку»[6].
– Куда, куда? – рассмеялась она.
Он закрыл ей рот поцелуем.
– Сам не знаешь, что говоришь, – высвободившись, она легонько щелкнула его пальчиком по носу. – Дурачок.
Они, кажется, снова помирились.
Там, где еще и не там, но уже и не тут
Он старался здесь не бывать. И уж когда никуда не деться, когда припекало, заглядывал к Наталье в приемную, хватал необходимое, потом к начальству поздороваться и назад. Все стесняло здесь, все давило и напрягало, веяло каким-то потусторонним холодом, хотелось на солнце, на воздух. Вот и теперь.
В просторном помещении с низким потолком, в дальнем углу близ окна стояли два длинных прямоугольных тяжелых стола. Возле них в каком-то мерцающем сером свете маячили две фигуры. Одна – мужская и кряжистая, пригнувшись, копошилась над столом. Вторая, похоже женская, полнилась, расползалась на стуле юбкой, вроде как отдыхала.
На обоих столах темнели, отливаясь синевой, трупы. И запах витал характерный, который Шаламов не терпел и, не признаваясь сам себе, боялся.
Труп, над которым колдовал мужчина в несвежей шапочке и коротковатом не по росту халате, был располосован по грудной клетке, второй еще не тронут.
Женщина, развернув на коленях сверточек с бутербродами, лениво ела. До этого она записывала, что ей монотонно диктовал мужчина, но когда гулко бухнула дверь за Шаламовым, отложила бумаги в сторону. Верткий сухой мужчина тыльной стороной руки в резиновой перчатке сдвинул совсем на макушку шапочку, отвел взор от стола и долго внимательно вглядывался в приближающегося Шаламова, подняв в ожидании вопроса лохматые брови. Был это известный авторитет среди судебных медиков, эксперт Варлаамов.
– Чем обязан опять, милейший Владимир Михайлович? – рассмотрев, наконец, спросил он.
– Я извиняюсь, Сила Петрович, но…
– Владимир Михайлович, дорогой, ты меня, ей-богу, до печенок… Если снова по тому же вопросу, что по телефону намедни?..
– Силантий Петрович, я с дополнительными, с дополнительными…
– Слушаю, – смирился тот и кивнул женщине. – Мария Степановна, у вас, голубушка, есть пять-десять минут от меня отдохнуть. А я бы закурил.
Женщина также лениво, как ела, отложила в сторону сверточек с бутербродами, тяжело поднялась, помогла патологоанатому освободиться от перчаток, развернулась и степенно затопала к дверям.
– Я тоже закурю, – спохватился Шаламов и полез за сигаретами. – Будете мои? «Шипка». Болгарские.
– Слабы-с. Я уж лучше наш «беломорчик», – эксперт достал папироску, распахнул окно, задымил с наслаждением.
– А чего задыхались-то? – рванулся тоже к окну Шаламов. – Душновато у вас тут. И эти еще…
Он, не глядя, отмахнулся на трупы.
– Целых два! Накопили! Ночные, что ли?
– Жарко, – согласился патологоанатом, утер пот со лба, потом вспомнил, пошел смывать руки под струей воды умывальника; вытирая пальцы, закончил: – А окна нельзя открывать. Когда работаешь особенно, чтоб все закупорено было.
– Это почему?
– Техника безопасности.
– Чего?
– Вдруг зараза какая!
– Да ладно вам, Сила Петрович, – недовольно поежился Шаламов. – Хватит пугать-то. И без этого у меня сегодня с утра не заладилось.
– Что такое? Что прибежал-то? – Варлаамов слегка прикрыл окошко.
– Прибежишь, – Шаламов поморщился. – Тут и прилетел бы! Обстоятельства. Да вы уже слышали небось? Мамаша-то, видно, к вам звонила?
– Было дело, – кивнул тот, но без видимых тревог. – Марковна тут обозначилась. Но Константиныч, сам понимаешь, ее успокоил.
– Чем? – насторожился Шаламов.
– Поручился, что на контроль возьмет.
– Насчет скорости?
– Насчет качества, – усмехнулся патологоанатом. – Ты бы забежал к нему сам. И поговорил.
– Занят он пока, а Глотова, значит, нет?
– Сменился. Ему вчера досталось. Навозил, – он качнул головой в сторону столов. – Я вот, помогаю.
– А как же?..
– С вопросиками?
– Ну да.
– Давай посмотрю. – Варлаамов, не спеша, принял лист у криминалиста, пробежал его глазами, отвел руку с папироской в сторону, перевел глаза на Шаламова и брови свои лохматые снова картинно поднял.
– Что, Сила Петрович?
– Ты куда же пожаловал, земной червь? – после театральной паузы покачал эксперт головой.
Шаламов только комок в горле проглотил и моргнул глазами.
– Ты не к Господу Богу явился?
– Петрович… Я умоляю… Без этих ваших, пожалуйста…
– А тебе фамилию убийцы не написать сразу? Ты же тут Глотову, бедняге, столько вопросов накатал!
– Ну… поломал голову… Сказал же, ночь не спал.
– Не слышал…
– Как в этом?.. В кино! Смотрели? – Шаламов почесал затылок. – Приснилась эта! Вчера из ванны с Глотовым вытащили. Так в ванне и летала. Вот, вспомнил! «Вий» кино называлось. По Гоголю.
– Курить бы бросить надо, – помолчав, пожалел Варлаамов криминалиста. – И это дело. – Он прикоснулся к шее под подбородком и слегка пальцами пощекотал. – Хотя это спорный аргумент. Наши до сих пор единого мнения не имеют.
– Мне не до шуток, Петрович, – нахмурил брови Шаламов. – Ночь толком не спал. Спозаранку сюда помчался, вопросы вот дополнительные набросал. На службе еще не появлялся. Верите?
– А что ж? Бывает, – посочувствовал тот. – А с вопросами? Ну что ж… Раз Константиныч сам возьмется, как обещал мамаше, то, полагаю, ответы получишь. А вот эти!..
Он со значением ткнул пальцем в лист.
– Этих здесь немножко. Но не мне судить. С ними к разлюбезной нашей Маргарите Львовне. Она как раз химик. По ее части. Чем закусывала грешница покойная, что принимала на грудь, прежде чем на тот свет отправляться… К Львовне. У нее интересуйся.
– К Маргарите?
– К ней, разлюбезный Владимир Михайлович. У нас, как положено, химик застольем и отравами заведует.
Варлаамов докурил папироску, аккуратно притушил.
– Ты заходи, Владимир Михайлович, – сказал он уже в спину криминалисту. – Не забывай. И если увидишь, кликни там мне Марию Степановну. Управилась, наверное, с завтраком-то, бедняжка.
– Да уж. Не приведи бог к вам без надобности, – не на шутку проникся криминалист суеверием и буркнул, не оборачиваясь, сердито: – У вас, как в той загадке: хотя еще и не там, но уже и не тут.
* * *
До работы многострадальному Шаламову предстояло еще добираться от морга на перекладных. Сначала троллейбусом.
Он поспешил на остановку, втиснулся в толпу, по приобретенной привычке штопором ввинтился, пробрался поближе к дверям подоспевшего рогатого транспорта. И вроде занят насущными тривиальными проблемами – влезть в троллейбус, купить билет (проездной менять забрали в кадрах и запаздывали с возвращением), протиснуться к окошку, а мысли витали вокруг одного и того же. Его сознание не покидала тяжкая тревога, охватившая еще вчера в квартире Туманских, у края ванны, откуда глядела на него голова несчастной. Он не только почуял себя невольным соучастником неведомых пока, но надвигающихся с необратимой силой таинственных событий, но предчувствие ужасной беды уже страшило его.
Важная персона
Любитель традиций, Игорушкин не терпел их нарушений. Малейшие отступления вызывали у него нервозность и выводили из себя порой надолго. В особенности такими бывали ночные звонки, внезапные визиты незнакомых и уж, конечно, любая суматоха.
Но тут, как назло, все соединившись, навалилось одним разом.
Уже не ночь, но еще и не утро, а затрезвонил с кухни телефон. Сын, Петруха, давно не объявлялся. Анна Константиновна, как была в ночной сорочке, заторопилась с постели, босой зашлепала по паркету, восклицая тихонько на ходу:
– Коленька! Небось внучок. Кому ж еще в такую пору? С петухами, истинное дело, с петухами!.. Вот несмышленыш!
Но оказалось не он; на проводе был Алексей Моисеевич Личого. Анна Константиновна хорошо знала заведующего областным отделом здравоохранения. С аппаратом в руках и трубкой она так и подошла к кровати. Игорушкин уже и сам поднялся, сидел, нахохлившись, хмурился на нее, будто она во всем виновата.
– Кто?
– Алеша. Алексей Моисеевич. Беда, видно. Не станет зазря.
Игорушкин принял аппарат на колени и трубку к уху. Заведующий отделом охал, причитал, не здороваясь. Разобрать, понять что-либо было сложно. Игорушкин отстранил трубку от уха, крик слышался теперь издалека, повременил, потом сказал в нее:
– Ты не на пожаре, Алексей Моисеевич. Остынь.
В трубке поутихло.
– Вены вскрыла дочка ее?
На другом конце провода зашумел, завозмущался, заверещал голос.
– Что надо-то? Говори внятно… Принять?
Голос в трубке смирился.
– Приму… Разберемся… Когда? Да сегодня же. С утра.
– Вот горе-то, – вздохнула рядом Анна Константиновна.
– И звонят! И звонят домой! – хлопнул рукой по подушке Игорушкин. – Не могут дождаться!
– Беда ж, Коленька! – приняла от мужа аппарат Анна Константиновна. – К нам только с этим народ и спешит… Куда ж еще?
* * *
Она ждала его в приемной. Уже вся в черном. Высокая, стройная, властная – по лицу заметно. Напряглась, как струна. Представилась:
– Калеандрова, Софья Марковна.
– Проходите.
Она, вся подобравшись, прошла в кабинет, присела не горбясь за столом, глядела прямо на него, не опуская темных глаз в набрякших красных веках. Держалась, только руки заметно подрагивали. Спохватившись, убрала их со стола.
– Алексей Моисеевич вам звонил?
– Я слушаю.
Она смотрела, видно было, спокойствие давалось ей с большим трудом.
– Я не знаю с чего начать…
– С начала.
Она внезапно разрыдалась, слезы хлынули из глаз, но она успела прикрыть лицо платком, сжалась на стуле, согнулась вся, содрогаясь, всхлипывала громко и отчаянно. Он, давно такого не наблюдавший, застигнутый врасплох, вскочил, поспешил к двери.
– Надежда! Надежда! Воды!
Вбежала секретарша, бросилась успокаивать, лезла со стаканом. Во внезапно наступившей вдруг тишине он внятно различил мелкий частый стук по стеклу. Это стучали ее зубы по стакану. Потом секретарша ушла. Он ходил по кабинету. Она заговорила.
– Светочка не могла с собой так поступить…
– Вы успокойтесь.
– С ней это сделали…
– Вы успокойтесь. Потом расскажете. Выпейте еще.
– Ее убили! – закричала снова она, вскочив на ноги. – Вы понимаете это? Убили ее!
– Кто?
– Они!
– Кто они?
– Возбудите дело! Вы узнаете! Надо только хорошего следователя!
– Кто они?
– Можно из Москвы? Я обращусь к Брежневу!
– Все можно.
– Я напишу.
– Присядьте, Софья Марковна. – Игорушкин вернулся за стол, взял в руки карандаш, слегка постучал им по столу, успокаивая себя. – Кто они? Вы можете назвать убийц?
– Я?.. На это есть следователь! Так, кажется…
– Значит, вам ничего не известно?
– Как же! Что вы говорите? Ее убили! Это очевидно!
Она, торопясь, проглатывала окончания слов, пугаясь, что ее перебьют, остановят, начала рассказывать. Как они виделись с дочерью, как той жилось, как ночевать оставалась из-за болезни, муж дочери, Вадим, понимал, относился к этому без скандала, хотя нервничал.
– Ее убили! – вскрикнула она, завершив сбивчивый рассказ. – В доме кавардак! Убийцы что-то искали!
Игорушкин сжал зубы, поежился, стараясь не вспылить.
– Будет правильнее, если вы, Софья Марковна, мне бы рассказали все, что вам известно о смерти дочери, – как можно спокойнее, выговаривая четко каждое слово, сказал он.
– О смерти я… – она заговорила и снова смешалась, сбилась; чувства, слезы не давали ей сосредоточиться.
– Вам бы повременить с визитом? Пережить все это, – начал тихо, но твердо Игорушкин. – Осмыслить. А через несколько дней приходите. Я вас приму.
– Она у меня в глазах… Как живая, – женщина опять заплакала, но тихо, как-то про себя. – Я все забуду… Я боюсь…
– Чего же?
– Знаете?.. Она у меня одна… А теперь…
Женщина зарыдала снова, затряслась в истерике.
– Надежда! – позвал Игорушкин. – Валерьянки, что ли?
Нашлось лекарство. В кабинете тревожно, тоскливо запахло. Секретарша бросилась к окну.
– Открыть, Николай Петрович?
Игорушкин кивнул и, подумав, добавил:
– Среди наших есть кто из врачей?
– Есть. Тамара Николаевна.
– Смирнова?
– Да.
– Пригласи. А то как бы чего ни случилось.
– Не надо, – вдруг поднялась женщина. – Не надо. Мне хорошо.
– Присаживайтесь. Присядьте. Так лучше? – секретарша засуетилась вокруг посетительницы.
– Спасибо, – женщина повернулась к Игорушкину. – Вы правы. Мне предстоит еще многое сделать сегодня… И надо все обдумать… Я потом приду. У меня только одна просьба.
– Пожалуйста.
– Вызовите следователя из Москвы.
– У вас есть основания не доверять моим работникам? – Игорушкин насторожился.
– Нет. Простите великодушно.
– Тогда почему?
– Я все расскажу… Только потом… Когда расстанусь с моей дочкой совсем… – Женщина снова задрожала, но удержалась от слез, прикрывшись платком.
– Хорошо, хорошо.
– Обещайте!
– Я подумаю. Во всяком случае, обещаю, что следствием будут заниматься мои лучшие работники. Старшие следователи. Устраивает?
– Спасибо, – она встала, выпрямилась, но остановилась, замерла и обернулась.
– Только поспешите, ради бога. Они уже прячут следы.
– Кто они?
– Они! Они перевернули весь дом! Что же они ищут? Спасите меня!
И схватилась за подвернувшуюся ручку двери, чтобы не упасть.
* * *
А Игорушкин, подойдя к окну, еще долго не мог прийти в себя, выбраться из стихии нахлынувших эмоций.
Ошибкой было бы предположить, что визит этой несчастной, но не сломленной страшной трагедией женщины, стал исключительным событием или редкостью. Вся его прокурорская жизнь, насыщенная разными, в том числе и такого рода неприятными происшествиями, заморозила душу. Убийства, самоубийства, смерть, трагедии похлеще, чем гибель одного человека, взрывали, будоражили психику и преследовали его часто в молодости, но потом, со временем, стали обычным, ординарным явлением.
Смерть щадила его и не прикасалась к его близким.
Помучился он, схоронив мать. Он ее любил по-своему, переживал сильно, даже слег. Но, конечно, она свое пожила, старушке повезло, дотянула до девяноста почти…
Близкие у него не умирали. Петруха, хотя и жил далеко, а звонил часто, сам наведывался из года в год, последний раз с внучком уже прикатил, Колькой его порадовал. Есть кому дело его продолжать! Малец, внучок, в него пошел, так же глазаст и крепок! Майка, та рядышком постоянно, под рукой, стрекоза непоседливая. Аннушка… повсюду идет с ним рядом. И так всегда.
Игорушкин отошел от окна, сел к столу. Рабочий день продолжался; за окном он шумел, гудел снующими машинами, шелестел, играл ветром в листьях любимого ясеня у балкона, пощипывал лицо солнечным лучиком, забежавшим в бумаги на столе. Игорушкину предстоял день больших хлопот и забот. Но прежде нужно прикоснуться к тому, от чего страдала и мучилась только что покинувшая его кабинет женщина.
Молодая, красивая… и все!
– Владимир Владимирович! – Шаламов на ходу прицепился к спешащему заместителю начальника следственного отдела. – Володя!
Малинин, не останавливаясь, широкими шагами торопился к приемной прокурора области.
– Михалыч, погоди! Мне докладывать шефу! Колосухин приболел, – так и не затормозив, с кучей бумаг вошел в дверь приемной тот. – Дождись. Через полчаса, максимум – час, освобожусь.
– Что ты! Меня в медвытрезвителе заждались.
– Где? – замер у раскрытой двери Малинин. – Ты как туда? Какими?..
– Расскажу все. Выдели мне сейчас минут пять-десять.
– Надежда! – крикнул в приемную Малинин. – Что шеф? Один?
– Занят, – донесся голос секретарши. – У него персона важная. Женского пола.
– Меня спрашивал?
– Сказал, чтоб никого.
– Ого! – покачал головой Малинин. – Как освободится, найди меня.
– Хорошо, Владимир Владимирович.
– Твое счастье, Михалыч, – Малинин улыбнулся криминалисту. – Пошли ко мне. Ты что это с утра в медвытрезвителе забыл?
– Не что, а кого, – Шаламов по обыкновению был хмур. – Мужики там меня дожидаются. Двое.
– Кто ж залетел-то?
– Нет, ты не то подумал, Володь.
– А чего ж?
– Они у меня вроде подозреваемых.
– Погоди! Это не по ночному трупу, что вчера ты выезжал?
– Точно, – качнул головой криминалист.
– А я вот сводку шефу несу как раз. Самоубийство женщины?
– Да, – совсем нахмурился Шаламов. – Только пока не уверен я. Как бы уголовное дело не пришлось возбуждать.
– Она же вены вскрыла? – Малинин, зайдя в кабинет, остановился у стола, отыскал среди бумаг нужную, прочитал.
– Вот. В группе самоубийств эта информация за прошедшую ночь. Дочка известного лекаря, между прочим, заместителя главного врача нашей областной больницы, обнаружена в ванной с порезанными венами на обеих руках.
– Ну чего ты мне читаешь, – отвернулся к окну Шаламов. – Меня подняли. Сам выезжал. Я же тебе сказал. Вместо районников вытащили. Это что же творится? Кто дежурит у нас? Не пойму.
– Максинов подписал сводку? – тоже вопросительно глядя на криминалиста, проговорил Малинин и присел за стол. – Ты чего же, Владимир Михайлович, особое мнение имеешь по этому поводу? Сомневаешься в самоубийстве?
– Сам пока не знаю, – Шаламов так и не поворачивался от окна. – Не все там так просто, чтобы сразу с самоубийством выскакивать. У милиции все упрощенно, им все ясно.
– Так эти мужики? В вытрезвиловке-то? – Малинин быстро соображал. – Они, выходит, подозреваемые у тебя?
– Не то чтобы…
– Это как? Тогда за что же ты их туда упек?
– Да не я! – Шаламов повернулся, красные глаза его выдавали бессонную ночь. – Я с осмотра трупа запоздно уже домой добрался, лег, спать не спал, кошмары какие-то мучить начали. Эта баба приснилась! Летала перед моим носом пуще Натальи Варлей! А потом менты снова меня подняли почти под утро. Их самих врачи «скорой помощи» вызвали в квартиру, где муж этой… покойной Туманской, Вадим, в крови валялся. Сам он тоже врач «скорой», но мертвецки пьяный и избитый почти до смерти на полу в углу.
– Вот дела… – Малинин повертел в руках листок оперативной сводки. – Тут об этом ни слова.
– Там и не должно быть. Я ж его не задерживал как подозреваемого, – Шаламов достал сигареты, закурил. – В той квартире его дружок рядом в том же непотребном виде покоился. Тоже весь в крови, избит до неузнаваемости и пьян как свинья.
– Да…
– Ну я сыщикам нашим команду дал, чтобы в вытрезвиловку их везли. До полного, так сказать, человеческого вида в себя приходили. Они же оба невменяемые. Ни бе, ни ме, ни кукареку. С ними работать нельзя. Квартиру соседям сдал до лучших времен.
– А со здоровьем?
– Да живы, – махнул рукой Шаламов. – Что с ними будет? Молодые. Здоровые, как слоны. Вывески себе попортили да кости помяли. Ротоборцы сраные. Между собой дрались.
– Ты что же? И не спал совсем?
– Я где сегодня не был! – Шаламов закашлялся, сигарету смял. – Менты меня с утречка раннего к этим бойцам примчали из дома. Только пусто все. Оба, как сговорились, твердят: ничего не помним. Но про жену, понятное дело, я этого муженька не спрашивал пока. А сам он ну дуб дубом. Глаза очумелые у обоих, себя едва признали.
– Может, рано ты сейчас спешишь, Михалыч? Не очухались еще?
– Все может быть. Вот я их там и мурыжу пока. Велел держать до моего приезда. Искупать обоих, то да се. Привести в людское состояние. А сам к медикам в резалку сгонял.
– А туда зачем? Ты же постановление на месте, наверное, выдал? Тут, в сводке, отмечено, что с тобой Слава Глотов выезжал?
– Он мастак, – согласился Шаламов. – Его учить не надо. Мы там все сделали. Но за мной генерал не зря, видно, сразу послал. У нас же следователь Кировской прокуратуры выезжать должен был, а подняли меня. Я тоже поначалу возмущаться начал, а мне говорят – Максинов велел, чтобы из облпрокуратуры старших следаков взяли. Ну а дежурный разве станет важняков подымать, вот я под раздачу и угодил. Максинов потом сам на труп приезжал. Впервые я с генералом так встретился. Ничего… впечатляет… Но не мешал работать, молодец. Не лез, как некоторые, с советами.
– Да, ночка у тебя была, Михалыч, – Малинин улыбнулся, сочувствуя, – не позавидуешь.
– Чего уж, – Шаламов снова закурил. – Я и хотел посоветоваться. Раз такая нервотрепка! Сам генерал! Люди, видно, важные тут зашевелятся. К Игорушкину побегут. В общем, дело непростое, чую. Переполох будет. Да и я, понимаешь, Володь, не верю пока тому, что на поверхности. Молодая женщина… красивая и мертвая… Жуть! Если и сама вены себе вскрыла, за этим все равно многое таится…
– Да, дела… – Малинин задумался, поднял голову. – Молодая, красивая… И все!
– Муж ее и дружок тот, выяснил я, весь вечер вместе пьянствовали в той хате, где их нашли. – Шаламов горько хмыкнул. – Она оказалась в квартире своей матери. Голая. Одна. В ванной. Здесь много вопросов у меня появилось. И все без ответов. Глотов вчера при осмотре сказал кое-что. Я это и без него сам видел.
– Чего же?
– Ну лежит в крови… Ну вены вскрыла… Еще неизвестно ничего. Ее и довести могли до самоубийства. И снотворное дать, а потом вены вскрыть… Чего хочешь придумать можно, если голову поломать.
– Так-то оно так…
– В общем, по-моему, постановлением об отказе и одной проверкой здесь не отделаться. Надо уголовное дело возбуждать. Кстати, Глотов ее еще не вскрывал. Я, правда, у Югорова побывал…
– И к нему попал?
– Успел. Я сегодня раненько поднялся. – Шаламов погладил голову. – Отосплюсь еще, какие мои годы! Танька только ревнует – не на свиданку ли собрался? Чего рано помчался-то?
– Задачку ты загадал, Михалыч, – Малинин задумался. – Интересно? Максинов занял позицию непонятную. Тебя поднять – это, конечно, его команда. Значит, уже догадывался, что случай неординарный. А сводку о самоубийстве почему-то сам подписал…
– Значит, для себя он вывод уже сделал, – нахмурился Шаламов.
– Выходит так, – согласился Малинин.
Затрезвонил телефон.
– Да, Николай Петрович, – подняв трубку, сказал Малинин. – У меня он, Николай Петрович. Хорошо, сейчас зайдем.
– Шеф? – насторожился Шаламов.
– Да. К себе требует. И догадываюсь я, по этому происшествию. Не иначе.
* * *
Малинин до назначения на должность заместителя начальника одного из самых сложных, ведущих, можно сказать, отделов областной прокуратуры хватил лиха рядовым районным следователем в глубинке. Досталось хлебнуть не только «мутной волны преступности», как шутил он сам с приятелями, но и житейских передряг. Одна двухчасовая каждодневная езда к месту работы на нескольких автобусах причиняла столько нервотрепки, что, бывало, на службу к столу своему разлюбезному в кабинет добирался и хоть навзничь падай! В аппарате после этого служба показалась райским местом, и тогда он вспоминал слова Игорушкина. Сказал тогда генерал слова вроде простые, а запавшие в душу навсегда: «Ты там работать научишься и себя проверишь. Если получится, сдюжишь, недолго там задержишься, помяни мои слова». Так, по выданным прогнозам, и вышло. Малинин из района выбрался и так же скоро обвык на месте начальника, как будто здесь все время и был. К хорошему быстро привыкаешь! С начальником отдела, Колосухиным, мостов ему наводить нужды не было, тот еще со студенческой скамьи помнил, в каникулы забегал Малинин-студент, интересовался, поэтому не случайно после Воронежского университета сюда, домой, и попросился.
Теперь в кабинете, где многие известные личности сиживали, довелось оказаться и ему. Он скоро освоился, у него получалось. Сегодня вот что-то екнуло внутри, когда Шаламов девочкой той, в ванне смерть встретившую, озадачил. Забыл уже чувства волнительные, когда прикасаешься к несчастью чужому. Будто стеклом по живому!.. Страх не страх, боль не боль, а змеей что-то мерзкое и холодное заползает в душу и пройдет ли это, уже не надеешься…
