Мисюрь опёрся о косяк входной двери горячим потным лбом, перевёл дух, перекрестился. Ну вот он и дома.
– Слава богу, – прошептал спёкшимися губами. – Самое страшное позади.
Мисюрь оглядел тяжёлым взглядом коридор подвала, где ютилось в однокомнатной дворницкой всё его семейство; метла вразномасть в углу, вёдра, лопаты на месте; сейчас отдохнёт на лежаке, вздремнёт с часок до полного рассвета, а там и за уборку улиц примется, как раз пора настанет, считай, ночь всю на ногах отмотал…
«Намучился, – пронеслось в гудящей голове. – Сколько месяцев уже не ползал так под землёй! Последний раз с Марией привелось, когда горе-то приключилось… Донат интересуется – убил кто? Не убили, сынок, мать твою грешную. Слава богу! Сама себя сгубила любимая жинка. С ним, с подземным червём, связалась… Это её и сгубило… А как сказать?…»
С усилием разжал не слушающиеся от усталости губы.
– Прости, Господи, меня, грешного.
Тяжки были его минувшие ночные бдения: ночь под землёй в духоте, вонь от коптящих факелов до сих пор ест нутро; хорошо, Игнашка подоспел с фонариками, а не принеси он их, совсем задохнулись бы они с Донатом в тайных подземных лабиринтах. И убиенный поплыл, запах тяжёлый пошёл от тела монаха, едва успел Мисюрь его землице придать. Оставил бы на день-два, пропал бы совсем, не подступись тогда к трупу в жаре и духоте такой, в темноте да под землёй. А там вода рядом!..
Мисюрь чуял, как сдал; рад бы был шаг ступить, идти дальше отдыхать в дом родной, только сил нет. Никак не отдышится, дрожат ноги ватные, не держат его тело.
Не тот уже Мисюрь, стар совсем, а всё, бывало, хорохорился перед Марией. А её не стало, раскис. Не заметил, как ослаб. Себя не узнаёт. А ведь в памяти ещё, как с Игнатием Стеллецким ни одну ночь кротами в подземельях проводили, и ничего! Наверх выбирались, воздуха свежего глотнуть и опять под землю. Да что там со Стеллецким! С Марией они здесь уже, в кремле, давали жару! От Троицкого собора, считай, все ходы зараз проходили и дела успевали сделать: тайники, схроны, какие попадались, проверяли, в «каменные мешки»[4] заглядывали при случае… Сколько их пришлось раскопать!.. Страху-то натерпелись, пока до заветных мест добрались!.. Марии удача улыбалась…
Мисюрь горько вздохнул, закрыл глаза, жена, словно живая, предстала перед ним. Красивая, манит зелёными лукавыми глазками, посмеивается…
– Миська, мой любимый, – слышит он её нежный голосок, колокольчиками тот голосок перезванивает в его мозгу, дрожь по всему телу от знакомого щебетания, тянется он весь к ней, поймать хочет в объятия.
– Мисюрик, цветочек мой… – не умолкает в мозгу.
– А! Чтоб тебя! – дёрнулся Мисюрь к жене, ударился лбом о косяк, очнулся, пропало виденье.
«Что это со мной? – испугался весь, мышью в голове забегали ужасы. – Задохлось совсем сердце без кислорода под землёй! Всё! Конец пришёл! Хана! Лёгкие не те!»
Сколько он под землёй пробыл? Часов восемь-десять? Не держат ноги. И сердце совсем сдало! Тень от прежнего Мисюря осталась. Бывало, быка матёрого рогами наземь гнул, а теперь сам едва стою! Душу из телес выбивает дыханье-то! И куда? Ей теперь спешить только наверх! На небеса. Да пустит ли Господь? Грехов на тебе, окстись! Не счесть! Не примет Господь. Не берёт он таких к себе. Червём в земле ползал, в земле гнить придётся. Смердеть!
Мисюрь несколько раз неистово перекрестился тяжёлой рукой.
– Прости, Господи! Прости раба своего!
Что это с ним? Полчаса у косяка валандается, как бесноватый! Аж сердце из груди выскакивает! Не иначе приступ? Никак в себя не придёт! И ноги трясутся? Что это? Уж не конец ли?!
Мисюрь утёр горячий пот со лба, с лица, открыл глаза, огляделся. Тяжко дался ему этот треклятый визит под землю. Не ходок он туда более. Не ходок. Не вылезет как-нибудь однажды на белый свет.
– Донат! Игнашка! – толкнул он дверь, но та не поддалась. Заперлись изнутри ребятишки-то. Ну и правильно сделали, как он наказывал. Не дай бог, завалится кто ночью!
– Игнашка! – застучал Мисюрь металлическим кольцом, вделанным им самим когда-то в дверь для удобства. – Открывайте, детки!
За дверью ни движения, ни звука.
– Спят, поросята, – остывал он, приходя в себя. Что это его встревожило-то? Что особенного случилось? Ну, спят пацаны. А как иначе? Рассвет вон только-только зачинается. Ночь ещё не сбежала со двора. Петухам бы петь, да не деревня!
Мисюрь нашарил ключ в кармане, с третьего раза вставил его подрагивающими пальцами в замок, повернул два раза и шагнул за порог. Сквозь три зарешечённых оконца падал свет внутрь комнаты от единственного во дворе фонаря. В полумраке он нашарил на стене выключатель, щёлкнул торопливо, загорелась ослепившая его лампочка. Что-то в комнате заставило его насторожиться, что-то озадачило, он сразу и не понял. Стол, чистый посредине, обычно весь заставлен посудой, в книжках мальчишкиных, в разной ерунде. И ни одного стула, ни табуретки. Чем они здесь занимались без него? И кот не бросился в ноги, как обычно; тут же вспомнил он – и Жулька во дворе не лаяла, не мельтешила. Вымерло всё, не иначе.
– Да где вы все? Прятаться задумали? – Он шагнул в детский угол комнаты, где обычно спала на одной кровати ребятня, ухватился за край полотняной шторки на верёвочке, рывком отдёрнул её в сторону и замер.
Перед ним сидели на стульях два незнакомца. Один, безобразно толстый и лысый, щурился от света, постукивая кастетом в ладошку. Второй, болезненно худой и белый, поигрывал ножичком перед самым его носом. За их спинами, привязанный каким-то шмотьём к кровати, дёргался Игнашка с заткнутым полотенцем ртом.
Мисюрь отпрянул назад, круто развернулся, но получил страшный удар в лицо и без чувств свалился с ног.
– Заждались тебя, папашка, – сплюнул на него худой, поднялся со стула, перешагнул через лежащего Мунехина и затворил за ним дверь. – Ты побережней с ним, Ядца. Ум вышибешь.
Толстяк хмыкнул, спрятал кастет в карман необъятного светлого парусинового пиджака.
– А чего он скачет, как козёл?
– Папашка нам ещё понадобится. А бегать он больше не станет. Не будешь, правильно я говорю? – нагнулся над Мунехиным худой.
– Он теперь долго думать будет, – сплюнул и Ядца на лежащего. – Ты бы его водичкой, Хрящ? Освежи.
– Это можно. – Хрящ повернулся к кровати, перерезал путы мальчишке, вытащил полотенце у него изо рта. – Ну-ка, малец, полей на отца вон из того чайничка. Да не шалить, а то я ему горлышко-то подрежу.
Хрящ защёлкал ножичком перед лицом приходящего в чувство Мисюря, лезвие засверкало, запрыгало туда-сюда у глаз Мунехина.
Парнишка в одних трусах, согнувшись от страха, с заплаканным лицом поднёс чайник.
– Лей, не жалей! – заржал Хрящ оглушительно. – Спасай отца, малец. И нюни утри.
Мунехину вода не понадобилась, он уже во все глаза смотрел на незваных ночных гостей, пытался встать, но не удавалось, а подавать руки ему никто явно не намеревался.
– Лежи пока, – пихнул его без особой злобы, больше для острастки Хрящ. – Команду дам, встанешь.
– Кто вы? – разжал губы Мисюрь. – Чего вам надо от нас?
– Правильно начинаешь, голубчик, – подал тонкий дребезжащий голос толстяк. – Познакомиться нам не помешает. Давай поведай-ка о себе.
– Что ж о себе? Мы люди простые, – озираясь, Мисюрь искал глазами второго сына: Доната определённо в комнате не было.
– Болтай, болтай. Чего замолчал? – щёлкнул опять у него перед лицом ножичком Хрящ. – Мне твоя биография интересна.
– Чего же сказать? Дворник я. Какой от меня интерес?
– Дворник?
– Улицы мету.
– Улицы, говоришь?
– Ну да. Чего ж ещё, если дворник?
– А смотри-ка сюда! – Хрящ зверем схватил мальчишку, так и стоявшего возле отца с чайником в руках, прижал к себе.
Чайник грохнулся на пол, вода залила Мунехина, но он закричал не от этого, а от страха, когда увидел, как Хрящ ткнул ножом в глаз Игнашке. Тот чудом успел увернуться, нож полоснул по щеке подростка, оставляя яркий кровавый след.
– Не трожь дитя! – рванулся было Мисюрь к бандиту, но не успел приподняться, как снова распластался на полу от жёсткого удара кастетом.
Толстяк Ядца опять потёр, погладил сверкающий кастет ладошкой, участливо покачал головой.
– Так и не доживёт до утра наш собеседник.
– Уж больно нервный.
– Горяч.
– И неразговорчивый.
– А ты с ним по-другому.
– Это как?
– Пощекочи пацана. Папашка скорее заговорит.
Хрящ, не отпуская насмерть перепуганного мальчишку, приставил ему нож к уху:
– Проси отца, чтоб дуру не гнал.
Игнашка заскулил, засучил ногами в руках бандита.
– Оставь ребёнка, сволочь, – очнулся Мунехин. – Что он тебе?
– А ты не дёргайся. И рассказывай шустрей. Некогда мне твои сказки слушать.
– Что вам надо?
– Сам знаешь. Не догадался, кто с тобой беседует?
– Вижу, что бандиты.
– Не хами.
– Берите всё, что есть. Что спрашиваете?
– Что же у тебя есть? – Ядца не без труда поднялся на ноги, обошёл комнату кругом, заглянул под кровать для вида. – Нищий ты. Бессребреник.
– А что вы хотели? Метлой немного наметёшь.
– И в церкви поёшь? – Ядца хитро скосил глаза.
– Пел, когда просили. А с вами Бога, видать, нет?
– Ну, хватит! О Боге заговорил. – Ядца подошёл к книжной полке на стене у стола. – Глянь, Хрящ, певчий-то у нас ещё и книжки читает.
– Учёный попчик.
– Грамотный. – Ядца поводил носом по корешкам книжек, полюбопытствовал, взял одну в руки, повертел. – Да тут не псалмы, не библии, Хрящ.
– Чего же там?
– Серьёзная литература. Глянь! – Ядца швырнул книжку из рук на пол, взял вторую, прочитал нараспев: – Словарь фор… ти… фи… ка… ци… онный. О! Еле выговорил. И вот ещё. Путеводитель по Москве. Слышал? По самой Москве-столице.
– Оттуда наш рассказчик? А говорит, дворник церковный.
– Погоди, погоди. Вот ещё книженция. Нет. Журнал древний. Бог ты мой! Труды имперского Московского археологического общества!..
– Оказывается, археолог ты у нас? – Хрящ, не оставляя подростка, ткнул ножом в плечо лежащего Мунехина. – А чего скрывал? Скромный? Молчун?
– Что вам надо от меня? – зажал рану Мунехин, закусив губу.
– Недогадливый? Или ещё? – Хрящ полоснул ножом по другой щеке мальчишки, оставляя новый кровавый след, тот ягнёнком забился в его руках, завизжал.
Мунехин только дёрнулся на полу, ударился головой об пол.
– Не стучи башкой-то. Пожалей.
– Суки! Звери вы!
– Полайся, полайся! Ещё? – Нож Хряща сверкал у глаза Игнашки.
– Хватит! Всё скажу.
– Вот так-то лучше. – Хрящ не отводил руку с ножом. – Но запомни. Будешь врать, пацана твоего искалечу.
– Отпусти его!
– Хорошенький-то мальчишка. – Хрящ, любуясь, отстранил от себя голову подростка. – Смотри на папашку, голубок. Пожалел тебя папашка. Глазки у тебя добрые, в слёзках. А папашка мне соврёт – и не будет глазок. Сначала этого, а потом другого.
– Отпусти!
– А как же ты без глазок-то? – не унимался бандит, которому, видно, доставляло удовольствие издеваться над Мунехиным. – Тебе расти да расти. В школе учиться. А ты без глазок никуда. Плохо без глазок, а?
Он резко оборвал свои поучения, оттолкнул от себя парнишку на пол, тот мигом прижался к отцу, дрожа всем телом. Мисюрь обнял сына, отёр кровь с его лица, заглянул в глаза, поцеловал.
– Гляди, Ядца! – ткнул в их сторону ножом Хрящ. – Ничего не напоминает тебе эта картинка?
– Отстань, – отмахнулся тот, листая журнал, вытащенный из вороха с книжной полки. – Я тут наткнулся на подземные раскопки. Статейка-то как раз к месту!
– Во! С этого и начнём. – Хрящ повеселел. – Только ты что за книжки-то взялся? У нас вот живой гость из подземелья! Только что оттуда! Он нам всё вживую расскажет.
Мисюрь молчал, поглаживая сына, осторожно озираясь на прикрытую дверь из комнаты, путь к ней был пока свободен.
– Расскажешь ведь?
Мисюрь кивнул.
– Ты монаха сховал?
Мисюрь вздрогнул, как от удара, поднял глаза на бандита.
– Значит, это вы его?
– Вопросы я здесь задаю.
– Значит, вы… А я его землице предал. Как Господом нашим завещано.
– И где ж ты его закопал?
– Долго идти…
– Опять?
– Чего «опять»? Действительно, долго. Но если желаете, доведу до могилки.
– Обшарил его?
– Чего?
– Что на мёртвом нашёл?
– Что я, мародёр, что ли? По мёртвому шарить человеку…
– Значится, не было при нём ничего?
– А мне откель знать?
– Не было… А может, врёшь? – Хрящ дёрнулся с ножичком к Игнашке, тот сильнее прижался к отцу.
– Крест нательный был. Так я его при покойнике и оставил.
– А нож?
– Нож я раньше из спины его вытащил. Когда тащили мы его с Донатом. Где Донат-то?
– Вот укажешь, где нож, тогда Доната своего получишь.
– Что с ним?
– С ним? А что с ним будет? Скучает твой старшенький. Где он, дорогой мой дружок? – повернулся Хрящ к Ядце. – Куда мы его поместили-то, драчливого?
– Куда надо, – буркнул Ядца, он, казалось, не слушал допроса, уселся уже с толстенным журналом к столу и внимательно листал его, изучая, рядом бугрилась внушительная кучка журналов с книжной полки. – Глянь сюда, Хрящ, здесь у нашего археолога все книжки про подземные раскопки. Интересы имеешь к ним?
Толстяк вперился в Мунехина. Тот опустил голову.
– Имеешь. А может, и про Стеллецкого что вспомнишь? Игнатия Яковлевича?
Мунехин только зыркнул злыми глазами.
– Вспомнил покойника. Ну и хорошо. – Ядца даже успокоился, умиротворённо кивнул своему приятелю. – У меня потом вопросы будут. Я пока полистаю тут журнальчики. Может, ещё что найду интересного.
– Ну, археолог? – Хрящ заёрзал на стуле. – Продолжим?
– Позволь мальцу лицо смыть. – Мунехин подтолкнул Игнашку к двери. – Вишь, в крови весь. Задел ты ему что-то. Не останавливается кровь-то.
– Обойдётся.
– Позволь. Ребёнок же. Чего ему в крови?
– Отстань.
– А истечёт? Позволь! Ребёнок же?
– Во пристал! Ядца, как?
– Да пусть его, – отмахнулся Ядца, не отрываясь от журналов.
– Иди, пацан, только смотри у меня! Вон ведро у стены.
Мальчуган встал на нетвёрдые ноги, поднял чайник с пола, двинулся в угол комнаты к ведру. И тут случилось неожиданное. Мунехин бросился на Хряща, схватив его руку с ножом, свалил вместе со стулом на пол и дико закричал сыну:
– Беги, Игнашка! Беги, сынок! Зови милицию! Спасайся!
Секунду-две подросток соображал, что ему надо делать; поняв, дёрнулся к двери, распахнул, вываливаясь в коридор, но уткнулся в ноги застывшего в проходе человека. Для того тоже, по всей видимости, это было полной неожиданностью. Он аккуратно и цепко схватил беглеца за шиворот, поднял вверх для всеобщего обозрения и, оглядев со всех сторон, втащил обратно в комнату, плотно закрыв за собой дверь.
– Что за дела? – только и спросил он.
Хрящ и Ядца уже мутузили ногами скрючившегося в три погибели обречённого Мунехина.
– А ну-ка, стоп! – поднял руку пришедший. – Что за мордобой? Брэк!
Из-за его спины выглядывала настороженная физиономия Пашки Дубка.
– Так ты говоришь, архиерей лишь меня хочет видеть? – Как был, в том же рыбацком обличье, Игорушкин только что выслушал доклад посыльного из штаба областной милиции.
– Так точно, товарищ прокурор! – отрубил старший лейтенант.
– А ваш генерал его не устраивает?
– Не могу знать, товарищ прокурор!
– А сам что же?
– Не понял, товарищ прокурор?
– Сам, Максинов, не может решить его вопросы?
– Не могу знать, товарищ прокурор.
– Ну, заладил… – Игорушкин поморщился, скосил глаза на Кравцова. – Что же случилось? Толком можешь объяснить?
– Генерал приказал сообщить: происшествие серьёзное.
– Сам-то владеешь ситуацией?
– Труп обнаружен. Близ церкви.
– И только? Велики дела, – хмыкнул Игорушкин. – Если по каждому умершему сам архиерей прокурора области требовать станет!..
– Труп церковнослужителя, товарищ прокурор.
– Вот как! С этого бы и начинал. – Игорушкин глянул на Тешиева. – Вот незадача!
– А может, мне съездить, Николай Петрович? – Заместитель без слов понимал шефа.
Покидать Кравцова даже на несколько часов? Да ещё после такой рыбалки! Да ещё когда тот приехал погостить в кои-то лета? И надо же такому приключиться! На какую-то недельку вырвался прокурор республики к ним с удочкой отвести душу, и на тебе!
– Нельзя, Николай. – Игорушкин опять покосился на Кравцова, но тот не вступал в рассуждения, отмалчивался.
– А чего? Съезжу. Встречусь. Выслушаю претензии, просьбы, если имеются. Что серьёзное – подыму Колосухина, прокурора-криминалиста…
– Оперативная группа на месте, – опередил офицер милиции. – Со вчерашнего вечера.
– Как?
– Вчера первый выезд был. Там с трупом недоразумения.
– Кто в составе?
– Начальник следственного отдела КГБ майор Серков.
– А им зачем?
– Не могу знать.
– Кто же гэбэшников послал? Что им там делать? Труп же? – Игорушкин нахмурился на посыльного, будто тот принимал решение. – Может, с сердцем что-то? Народ-то в церквях пожилой.
Милиционер сосредоточенно помалкивал.
– Не иначе сам Марасёв скомандовал, – посерьёзнел и Тешиев. – Тут, по всему, и без Боронина не обошлось.
– Ты думаешь? – засомневался Игорушкин. – Леонид Александрович-то при чём? Не пойму я тебя.
– Точно. Закрутилась цепочка. – Тешиев оживился, задвигался, забегал вокруг вросшего сапогами в землю старшего лейтенанта. – Глава церкви с жалобой в облисполком, там Торину доложили, Марк Андреевич без Боронина шагу не сделает, тот – начальника КГБ поднял, как обычно, а Марасёв, известное дело, – своих, чтобы всё лучше знать. Ну а нашим, – сам Бог велел.
– Кто из наших? – Игорушкин поднял глаза на посыльного.
Милиционер задумался, соображая.
– Кого из прокурорских Колосухин снарядил в оперативную группу на выезд? – повторил понятливее Тешиев.
– Выезжали замначальника следственного отдела Ковшов и криминалист Шаламов, – выпалил тот.
– Результат? – вперился в посыльного Игорушкин.
– Мне известно, что из-за позднего часа и отсутствия должного освещения осмотр места происшествия был перенесен. Сегодня должны продолжить.
– Говорил я тебе, Николай, телефон надо было сюда протянуть. – Игорушкин с тоской обернулся на домик, где, сгрудившись вокруг уставленного яствами стола, готовилась к весёлой трапезе их компания.
Майя нетерпеливо помахивала отцу рукой, Мария, заждавшись, разливала душистый чай по чашкам, прокурор района Волобаев суетился подле, помогая с пёстрыми блюдцами, Михал Палыч, размахивая руками, досказывал всем легенды о сазанах, добытых им с Кравцовым под столетней корягой, одна Анна Константиновна поймала взгляд мужа и замерла, почуяв недоброе.
– С телефоном бы сейчас не мучились, – закончил фразу Игорушкин. – А что теперь? Полная неизвестность.
– Поставим, Николай Петрович, – оправдывался заместитель. – Мы же здесь нечастые гости. Раз выбрались. И то благодаря приезду Бориса Васильевича. Здесь и столбов-то нет! Как провод тянуть?
– А Волобаев тебе на что?
– Понял, Николай Петрович.
– Понял… Всё у нас задним числом.
– А давай-ка, Николай Петрович, вместе проведаем вашего владыку, – подал вдруг голос Кравцов, молча слушавший всё это время их разговор. – Тем более я, кажется, знаком с ним.
– Что вы говорите? – всплеснул руками Тешиев.
– Да-да. – Кравцов взял под руку смутившегося Игорушкина и повёл к домику. – Сам поражён совпадением. Но это так. Только сейчас вспомнил.
– Как же? Когда? – недоумевал тот.
– Переоденемся, позавтракаем, а в дороге я расскажу, – Кравцов улыбнулся прокурору области. – История поучительная и стоит того, чтобы знать. Владыка ваш – личность незаурядная.
– Послушайте… – Проводив начальство взглядом, Тешиев поманил к себе офицера.
– Старший лейтенант Свердлин, – представился тот, – Владимир Кузьмич.
– Послушайте, Владимир Кузьмич. – Тешиев доверительно коснулся кителя посыльного. – Что за суматоха там поднялась? Что за переполох? Столько начальства подняли? Что происходит?
– Обстоятельства устанавливаются, товарищ заместитель прокурора области, – щёлкнул каблуками тот.
– Ты бы попроще. Не знаешь меня?
– Ну как же, Николай Трофимович!
– Во… Так лучше… Убили священника?
– Труп пропал, Николай Трофимович.
– Смеёшься?
– Как можно! Церковнослужитель пропал. Есть подозрения, что его убили.
– И что там наши? Что Ковшов?
– Не владею информацией, Николай Трофимович. Всё держится в большом секрете. Оперативная группа с утра должна продолжить поиски.
– А архиерей, значит, жаловаться решил?
– Выходит, так.
– Где же он? У генерала сидит?
– Был на приёме у Максинова. А по дороге сюда я его к вам завёз, в облпрокуратуру. Сказал мне, там дожидаться будет Игорушкина.
– Долго же! Там у нас, кроме дежурного, никого…
– Максинов загодя за Колосухиным послал, вызвал того из дома.
– Значит, ты владыку с рук на руки Виктору Антоновичу передал?
– Так точно.
– Это хорошо. Это ты правильно сообразил.
– Генерал приказал, Николай Трофимович.
– Что? Генерал? Ну, конечно, генерал… Главное, пока Николай Петрович с Кравцовым приедут, Колосухин его заговорит.
– Грозный батюшка…
– Позавтракаешь с нами?
– Спасибо. Сыт.
– Пойдём, пойдём, служивый. – Тешиев потянул посыльного за собой к столу, где основная компания уже допивала чай; в парадном к ним присоединились и Кравцов с Игорушкиным, над которыми хлопотали Анна Константиновна и Маша.
– Майя, угощай гостя, – подвёл Тешиев офицера к зардевшейся девушке. – Владимир Кузьмич его звать. Прошу любить и жаловать.
– Присаживайтесь, пожалуйста, – вспорхнула с чашками для подошедших девушка и потянулась к самовару. – Вам с молоком или сливками?
– Мне кофе, – поднял карие глаза офицер.
– Кофе никто не пьёт, кроме меня… А он кончился… – смутилась девушка, утонув в глазах офицера, и совсем запылала так, что Анна Константиновна, всё забыв, бросилась ей на помощь.
– Есть кофе, Маечка! Как же? – Анна Константиновна не узнавала свою дочь; куда девались её отчаянная независимость, дерзость, постоянное желание возражать; та совсем потерялась, словно малый ребёнок.
– Сейчас принесу! – Анна Константиновна поспешила в комнаты и скоро возвратилась с баночкой в руках. – Вот. Маша позаботилась. На здоровье, Владимир Кузьмич.
Офицер между тем не сводил с Майи глаз.
– Бывает всё ж на свете, – едва слышно, только для неё сказал он.
– Что вы?
– Бывает. А я не верил, – заглянул ей в глаза офицер.
– О чём вы? Простите. Вам кофе с сахаром? – Она подала ему чашку.
– Ах, обмануть меня нетрудно. – Он, будто случайно, задержал её пальцы в своих, принимая чашку. – Я сам обманываться рад…
– Сахар? Простите. – Она тихонько высвободила руку, стесняясь чужих глаз.
– Только горький, Маечка. Только горький…