Вячеслав Белоусов
Жил отважный генерал
Люди подземелья
– Тащи его сюда, Донат! – Старик Мисюрь, кряхтя, согнувшись в три погибели, чтобы не удариться седой лохматой головой в каменный свод узкого подземного коридора, ткнул горящим смоляным факелом в вонючий тёмный угол.
В углу коридор почти круто заворачивал в сторону и вместе с булыжниковым полом под ногами опускался ступеньками вниз. В свете факела Донат, как ни застилал пот глаза, успел рассмотреть чёрную плесень и влажную зелёную тину на склизких ступеньках. Одна, две, три, четыре…
«Сколько же их там? – с ужасом подумал он. – Не иначе в самый ад ведут!»
Последние ступеньки тонули в густой, словно трясина, неподвижной жидкости. А подземный коридор, наполовину заполненный этой жидкостью, ускользал в чёрную бездну. Страх сдавил грудь юноши, горло пересохло, Донат начал задыхаться и на дрожащих ногах привалился к холодной стене. Всякое бывало, но в такие подземные глухие закутки отец его ещё никогда с собой не брал.
– Вода же там! – закричал он и выпустил верёвку с грузом. – Куда его?
– Тащи, тебе говорят! – взвизгнул Мунехин на сына, да так, что тот вздрогнул.
Крик гулким эхом прокатился по подземелью и не скоро затерялся в, казалось, бесконечном коридоре.
– Зачем Игнашку отпустил? – Донат, обессиленный, совсем сполз по стене и опустился на корточки. – Вдвоём мы бы его мигом куда хошь.
За спиной Доната на широкой доске пласталось лицом вверх безжизненное тело монаха Ефимия.
– Давай, сынок, – глухо сказал Мунехин, стыдясь своей выходки, свободной рукой он поднял верёвку и попытался сдвинуть доску с трупом с места, но факел мешал ему. – В воду спустим, а там я один его упру.
– Куда ж ты его? Вода ведь!
– Спрятать с глаз долой, – перекрестясь, выдохнул Мисюрь, потом поправился, заметив, как сверкнул на него глазами сын. – Земле предать тело надо. По-христиански.
– Где ж ты там землю видел? Нефть, не нефть? Болото какое-то!
– Есть земля, сынок. – Мунехин опустился на корточки рядом. – Есть песочек. Передохни чуток. А то погнал я тебя поначалу. Сам себя не помнил. Передохни.
– Кто его так, отец? – Донат кивнул на труп.
– Вот Игнашка подоспеет с фонариками, и я его один переправлю отсюда, – не отвечал, будто сам с собой разговаривал старик Мисюрь. – Игнашка у нас малец прыткий. Он скор на ногу.
– Это ты его, отец? – схватил за руку отца Донат. – Ты?
– Чёрные люди его, сынок, – опустил голову Мунехин. – Чуял я. Появились они здесь. Нашли нас.
– Чёрные люди? Кто это?
– Если бы знать.
– А говоришь?…
– Старые знакомые. Больше некому.
– Ты ничего не рассказывал.
– Некогда было. Да и думал, не будет нужды. Надеялся. А видать, иначе получается.
– Я тебя не понимаю.
– Куда уж! Я сам только-только очухался мал-мал. А то всё невдомёк. Как в угаре! В чигире каком!
– И мамку они нашу?
– Что ты! С чего это? Мамка-то при чём?
– Ну… Её же засыпало? В подземелье?
– Кто сказал? Златка наплела?
– Тётка Илария ей открылась.
– Вот бабий язык! – выругался Мисюрь и перекрестился. – Сорока болтливая, прости меня, Господи.
– Расскажи, отец!
Старик Мунехин тяжело опустил голову на грудь, задумался; сын не сводил с него пытливых, тревожных глаз.
«Не заметил, как выросли детки-то. – Мисюрь из-под бровей бросил украдкой взор на старшего. – Донат-то совсем взрослый стал. Вон вымахал каким здоровяком! Один, без посторонней помощи волочил от самого склепа по душным тайным ходам кремлёвского подземелья громоздкое мёртвое тело убиенного Ефимия. Считай, пудов шесть на корявой доске. И слова не сказал. Верит отцу до последнего. Беспрекословно. На смерть за него пойдёт, глазом не моргнёт. Вон, как уставился на него! Правду хочет знать! Вырос… Дорос до правды… Все хотят правду знать… А понравится она ему, отцова правда?»
Невесёлые, тяжёлые мысли угнетали старика Мунехина, загнал он сам себя в угол, раньше надо было поймать момент поведать сынам всё откровенно, доходчиво, от души. А что здесь успеешь рассказать? Когда неизвестными убийцами, о которых догадываться только сам и может, загнан в тупик. Когда над собственной головой тучи нависли одна другой черней! Когда труп безвинного монаха рядом!
– Не хотел я раньше времени мозги ваши детские бедами нашими забивать. – Мисюрь хотел погладить сына, как раньше бывало, по вьющимся русым волосам, но рука его повисла в воздухе и отважилась опуститься только на крепкое горячее плечо. – Всё вы с Игнашкой маленькими мне казались, да и мать не велела. Думали мы оба, рано ещё.
Донат молчал, тяжело дышал, рубахой отирал лицо от пота.
– А жизнь быстрее наших дум оказалась. Забыли мы с матерью многое. Обрадовались рано в спокойной глуши. Вот нас Бог и наказывает.
– Что с матерью, отец?
– С матерью? Знать хочешь?
Донат только качнул головой, жёстко сцепил губы, словно готовясь к самому страшному.
– А поймёшь меня?
– Постараюсь.
– Долгая история будет.
Донат молчал, ждал от отца продолжения.
– Ладно. Слушай тогда. Всё равно Игнашку ждать. Значит, сначала… А чтобы понятнее было, начну с себя. Ну так… Фамилии я своей не знаю.
– Это как же?
– Беспризорничал с малолетства. Гражданская война. Ни отца, ни матери не помню. Помню, с поезда на поезд гоняли мы, пацаны, стайками, как воробьи, по стране. Искали, где с голодухи не сдохнуть и не замёрзнуть зимой. В тёплых краях, на Украине, меня Игнатий Яковлевич и подобрал. Двадцатые годы. Он как раз вёл раскопки в замке Богдана Хмельницкого. В Субботове. Город такой. А мы в развалинах и подземельях замка прятались от милиционеров. Там не сыскать. Харчились тоже прилично, обирали подвальчики в ближайших сёлах. В общем, жизнь весёлая была.
Мисюрь подмигнул сыну, тот грустно улыбнулся.
– Я привязался к Стеллецкому. Он многих нас, мальчишек, с ума сводил своими чудными рассказами о кладах, о тайниках, о сокровищах. У костра как начнёт перед сном нам рассказывать! Заслушивались до одури. А потом не спали до утра. Всё мерещились алмазы в Аравийских пещерах, изумруды в Пакистанских тайниках. Я тебе об Игнатии Яковлевиче говорил немного. Великий был человек! Знатный учёный. К тому времени он уже полсвета объездил, а сердцем прикипел к Востоку. Начинал как раз с Палестинских раскопок, где заинтересовался древними подземными сооружениями, да так всю жизнь клады и проискал! Его за эту страсть научные мужи всерьёз не принимали, считали чудаковатым, что ли. Он действительно тронутый был болезнью кладоискательства. И нас всех заразил, помощников своих.
– Разве это плохо?
– В науке, наверное, хорошо… Не знаю. Но Стеллецкого переделывать поздно было. Одни бредили гробницами фараонов, другие сходили с ума в поисках Трои, третьим мерещилось золото инков и ацтеков, а Игнатий Яковлевич раскапывал древнерусские городища, тайники в подземельях замков, монастырей, храмов.
– А на Украине?
– Везло ему! В Субботове возле церкви ему удалось найти полусгоревшие человеческие кости. Он был уверен, что это останки Богдана Хмельницкого. Врагов себе в спорах нажил, но так и не сдался.
– Кто же там был? Хмельницкий?
– Когда мы уезжали в Москву, я сам помогал Стеллецкому ящики с находками для музея упаковывать. Так мы тайком несколько костей от того скелета с собой увезли. Для экспертизы дальнейшей. Игнатию Яковлевичу потом за это досталось по первое число. Вернуть в свой музей хохлам эти кости захотелось!
– А что нельзя? Он же сам нашёл!
– Есть определённые сложности… Вот я и укатил тогда со Стеллецким в Москву. Для того, чтобы билет на поезд купить, Игнатий Яковлевич мне тогда и имя дал. Вот с той поры…
– Странное имя какое-то – Мисюрь. А отчество Игнатович.
– Отчество его. А имя? Я же говорил тебе, чудаковатый он был. Всё к своим раскопкам сводил. И фамилия наша с ними связана. В своё время он бредил раскопками города Пскова. Об этом городе ещё историк древний писал, что по количеству подземных ходов и тайников ни один европейский город не сравнится с Псковом. Легенды ходили о множестве кладов в тех местах. Особенно искали несметную казну польского короля Стефана Батория; помню, и мне Стеллецкий рассказывал о поисках таинственной двери в Поганкины палаты, где сокровища скрывались, у него тоже своя версия на этот счёт была, только ему полазить там не удалось, а без него кто найдёт!
Мисюрь иронически хмыкнул, помолчал, почесал голову и продолжал:
– Но я увлёкся… Про фамилию нашу вот что. Псков тот, крепость и тайники с подземельями строил как раз Мисюрь Мунехин. Мунехин тот… Если нынешними мерками подходить, до Косыгина, конечно, ему не достать, но рядом. Казначеем был Мунехин у великого князя, а начинал дьяконом. Он всю Европу в те времена объехал. И в Иерусалиме побывал, и в Венеции, и в Царьграде, а затем руководил строительством оборонительных укреплений в Пскове. Подземный тайный ход под речку Пскову – его рук дело! Игнатий Яковлевич в этом никогда не сомневался. Вот и дал мне имя и фамилию этого удальца! А? Как? Красивая фамилия?
– Красивая, – сомневаясь, проговорил без энтузиазма Донат. – Только никто не знает об этом.
– Ну кто ж тут виноват? – пожал плечами Мунехин. – Раз у нас так быстро всех забывают!
– А потом?… Потом я Игнатию Яковлевичу стал и слугой верным, и помощником, и другом. За сына жил у него в столичной квартире. Учился, но во все поездки по стране с ним катался, всегда рядом при раскопках был. Несобранный он, растеряха. Ему сторож хороший нужен. Его находок, документов, открытий. Он меня всё в институт хотел устроить. А я ленился. В институт поступил, но доучиться не удалось… Но в сотрудниках его ходил. А потом война…
Мисюрь опустил голову, задумался, вспоминая далёкое прошлое.
– Разные люди вокруг него крутились. А он всем верил. Сколько растащили его бумаг, ценностей, карт, планов раскопок, когда он заболел! Ужас! Меня жена его вторая вызвала уже после войны. Телеграммой. Он тогда перенёс второй паралич. Еле-еле на ноги встал. Я его заново ходить учил… Странная болезнь его посетила. Жестокая. Никому такого не приведись.
– Что же за болезнь такая?
– Забыл всё! Говорить не мог. Слышать – слышал. Даже понимал, а не писал и говорил иногда на каком-то непонятном языке. В молодости, помню, он знал их, этих языков, с десяток. И латинский, и греческий, и арабский. Как заболел, иероглифы какие-то изображал вместо букв. До истерик доходило. Всё прахом пошло. Учёному человеку без языка нельзя. Особенно в старости. Когда настоящая мудрость посещает. Сколько бы он людям рассказал!..
– Так и умер?
– Так и умер… Жена его плакала, перед самой смертью рассказывала, что повторял он одно греческое слово: «Мойра».
– Мойра? Что это?
– Судьба.
– Судьба? – тихо повторил Донат. – А мама? Что с ней, отец?
– А мама? – Мисюрь наморщил лоб, отвернулся, ему потребовалось некоторое время, чтобы прийти в себя, воспоминания перевернули всё его нутро, даже глаза увлажнились.
– Я тут сказал, что вокруг Стеллецкого крутились разные люди… Было и жульё. Хуже! Откровенные бандюганы! Им от Игнатия Яковлевича одно требовалось. Пытались жить на его открытиях.
– Как это?
– А очень просто! Были случаи, когда на нас нападения устраивали во время археологических раскопок. Похищали экспонаты.
– Клады!
– Конечно, клады. Монеты старинные, утварь древнюю. Да мало ли ценностей мы отыскивали при раскопках, в тайниках! Стеллецкий, между прочим, самым удачливым был среди археологов. Ему, как никому, везло на ценные находки. А знаменитую библиотеку царя Ивана Грозного у него, можно сказать, прямо из-под носа увели!
– Как это?
– Вот так! Только и ворам воспользоваться не удалось. Чёрные люди это были. Вот Бог их и наказал, когда власть не смогла.
– Ты нам с Игнашкой как-то рассказывал о чёрных кладоискателях?
– Вот и эти вроде них, только посерьёзнее, думаю. И ведь догадывался Игнатий Яковлевич об этой братве, даже конкретных лиц подозревал, но милиции не удалось на след напасть.
– Бандиты?
– Предполагал он, что перешёл дорожку ещё в молодости одному головорезу. Тот не простым уголовником был. Тоже из дворян и образование имел соответствующее. Археолог, как и Стеллецкий. Только мозги набекрень. Сколотил он шайку из отпетых ворюг и грабил имения и дворцы сбежавших от революции за границу царской знати. Музейщикам, наркомфинотделу да гэпэушникам рук до их охраны не хватало.
– Как же? Дворцы?!
– В подземельях тайники те были. Кто про них ведал?
– А он?
– Чисто работал бандюга. Профессионально тайники грабил. Пока милиция или гэпэушники про ценности проведают, а спец тот, Шлейман криминальный, уже туда заберётся и подчистую всё сгребёт. Слухи ходили, будто имел он своего человека в самом ГПУ, поэтому опережал.
– А Игнатий Яковлевич что же?
– А Стеллецкий свои соображения про тайники и клады обязан был в ГПУ докладывать. Без них и шагу нельзя было сделать. Он ведь первым тайный ход во дворце Юсуповых нашёл. А кто его послушал? Кто хоть пальцем о палец стукнул, чтобы раскопки к той двери начать? С этого юсуповского тайника и всё пошло!
– Что пошло?
– Да ты меня слушаешь или нет?
– А то.
– А чего же спрашиваешь? Бандюге всё с рук сходило. Так бы и шло до поры до времени, пока на двух дворцах не погорел стервец. Первой его большой осечкой и стал тайник, до которого Игнатию Яковлевичу добраться не дали бюрократы. Вместо дела бумаги заставили оформлять крысы конторские, а жулику бумаги не нужны!
Мисюрь вдруг внезапно умолк, словно его осенила догадка, изумлённо как-то глянул на сына, почесал затылок.
– А может, и не случайно всё произошло?…
– Да не тяни, батя.
– Стеллецкому не разрешили копать, так тайник тот, князя Феликса Юсупова, с миллиардными сокровищами, пьяный дворник нашёл да из-под носа Шлеймана того и увёл. Ну, понятное дело, гэпэушники тоже тут как тут. Однако ворам ничего не досталось.
– Чудно!
– А вот второе фиаско грабитель потерпел напрямую от нашего Игнатия Яковлевича. Стеллецкого тогда пригласили искать тайники в московском дворце самого Голицына. Министра, фаворита царевны Софьи, сестры Петра Первого. Пять лет к этому времени прошло после того случая. Только бандюга, оказывается, так и следил за каждым шагом Игнатия Яковлевича. С другой стороны, где ж ему ещё поживиться-то было? Стервятник так и кружил над тем местом, где поживиться мог. Знал, что лёгкая рука на клады у Стеллецкого. Только не удалось ему опять поживиться. Князь Василий Голицын, по тем временам, был человеком сверхобразованным, дружил с иностранцами, алхимией занимался. Магистериум всё искал.
– Что это?
– Философский камень так называли. Верили, что способен тот камень превращать любой металл в золото.
– Нашли, значит, золото-то!
– Нашли, – кивнул головой Мисюрь. – В тайной той подземной лаборатории и золото, и серебро было, только не чудный камень был тому причиной. Князь держал там, видать, свои закрома на всякий случай. Боялся и за себя, и за своё добро. Иезуитом его считали, смерти могли придать. Если не сама царица Софья, так Пётр Первый кончить мог за такие таинства… Но золото и прочие ценности князя уплыли из-под носа бандюги того и в этот раз. А когда год спустя Игнатий Яковлевич исследовал подземные лабиринты в Головинском парке и, случайно наткнувшись, обнаружил место, где бандиты укрывались и держали склад награбленного, стал он этому Шлейману заклятым врагом! Вот с той поры и затаил тот смертную злость на Стеллецкого.
– Ты, батя, сам-то откуда всё знаешь? – Донат пытливо заглянул в глаза отцу. – Тебе ж тогда ещё меньше, чем мне сейчас, было?
– Игнатий Яковлевич рассказывал. Он меня за сына почитал. И в поездки на все раскопки городищ всегда брал. А там ночью-то чего делать? Вот истории его и слушали у костра. К утру, бывало, только и расходились. С ним столько всякого случалось!.. Восточные сказки Аладдина!..
– Я тоже в археологи пойду.
– Вот те на! Чего это враз?
– Я давно решил.
– Это с чего бы?
– Ты Игнашку-то в честь Игнатия Яковлевича назвал? – вместо ответа спросил Донат.
– Игнашку-то? – Мисюрь зыркнул глазами на сына. – А что? Завидуешь?
– А меня почему Донатом?
– Не нравится?
– Церковное имя придумал. Пацаны вон попами да жидами нас кличут.
– Русские мы. А Игнатий Яковлевич-то первое образование духовное имел. В Киеве академию закончил. Богослов он.
– А как же?…
– Что?
– Клады все эти?… Раскопки, тайники?…
– После академии ему на выбор два места для службы предложили. Америку и Палестину. Он выбрал Восток. Познать хотел историю Спасителя нашего, Иисуса Христа. Сам. Своими глазами увидеть, руками пощупать.
– Не верил, что ли?
– Верующий он. Только до всего хотел сам докопаться. Искал следы Господа нашего на земле. Дела его в материю облачённые. Считал, что должны они сохраниться. Вот в Палестине его и заинтересовали древние подземные сооружения. С тех пор и заразился страстью познать истину Божью.
– Интересно всё это! Дух захватывает! – Донат аж засиял весь, засверкал глазами на отца.
– Страшные это тайны подземные, – мрачно произнёс Мисюрь и уставился в пол, где распласталось безмолвное тело монаха. – Жизнью за них всегда несметное число людей расплачивалось…
Донат вздрогнул, вжался в холодную каменную стену, потух глазами, прошептал:
– За что его, отец?
Мисюрь опустил голову, выдохнул:
– Жив, значит, тот бандюга! Больше некому. Только вот как они нас нашли? Сорок лет прошло… Я надеялся, забудут…
А между тем погожим поздним утром…
Кто-то щекотливый и настырный горячим языком облизывал ей голые пятки, чмокая и повизгивая от удовольствия.
– Бим! – вскрикнула Майя, просыпаясь и поджимая ноги под покрывало. – Безобразник! Как ты меня напугал!
Она вскочила на ноги, едва не перевернув палатку, в которой спала; щенок залаял и запрыгал вокруг неё, сумасшедший от счастья.
– Майя! – донёсся от домика голос матери. – Завтракать!
– Я сейчас. Только искупаюсь, – отозвалась она, набрасывая на плечи халат и разыскивая полотенце. – Этот проказник всю меня обслюнявил.
– Поспеши. Собираемся к столу. – Анна Константиновна прошла мимо палатки к берегу. – Мне рыбачков неугомонных собирать.
– Несносный щенок! – смеясь, отмахивалась Майя полотенцем от расшалившегося пса. – Он ещё и кусается!
– Не ругай Бимку. Бабушка послала его тебя будить. Припозднились вчера у костра?
– Я и без него бы поднялась, – запрыгала Майя к речке. – Ишь, будильник нашёлся!
Лохматый хлопотун с лаем понёсся вслед, хватая развивающиеся на девушке полы халата, и замер только у плескавшейся волны. Хлебнув с разбега остужающих брызг из-под ног хозяйки, он фыркнул недовольно и, обидевшись, залёг в траву, спрятался в кустах, но не выдержал и минуты, пустился в погоню за мельтешившими перед его носом назойливыми кузнечиками и нахальными бабочками.
– Папка! – позвала отца Майя, заплыв чуть ли не к середине речки. – Давайте ко мне с Николаем Трофимовичем! Бросайте удочки! Вода теплющая!
Игорушкин и неразлучный его заместитель похаживали в тени дерева у воткнутых в берег длинных удилищ с неподвижными загрустившими поплавками. Оба были в видавших виды обвислых соломенных шляпах, тёмных куртках на голое тело, трусах и резиновых по колено безразмерных сапогах. Униформу эту, несомненно, с известной картины Перова, подобрал им непререкаемый авторитет и спец по рыболовной части Михал Палыч. С его слов, при другой одёжке ни о каком клёве и помышлять не стоило, впрочем, судя по удручённому виду обоих рыболовов, сегодня тоже был не их день: на жидком кукане у дерева лениво плескалась в воде чахлая тарашка, прячась со стыда от любопытных глаз.
– Папка! Плывите ко мне! – надрывалась Майя, несмотря на протестующие знаки отца, подплывая ближе, шумом и криком отпугивая его последние надежды на рыбацкое счастье.
– И то дело, Петрович, – быстро стянув с себя шляпу, сбросив куртку и сапоги, рванулся к воде Тешиев. – Хватит без толку спины гнуть. Я уже спарился совсем.
– Коля! – замахал ему вслед удилищем с пустым крючком Игорушкин. – Наживи мне червячка. Опять сожрали «пожарники».
– Банки на них не хватит! – не останавливаясь, отозвался Тешиев. – Червей на завтра поберечь надо.
– Наживи, Коля! И сигай себе с Богом.
– Не могу, Николай Петрович. – Тешиев бултыхнулся в речку, вынырнул и теперь блаженствовал на спине, выпуская изо рта вверх весёлые фонтанчики воды, словно кит. – Анна Константиновна вон кушать звать пришла, а мы и не купались.
– Как же. Завтракать. Все к столу, – подступилась к мужу и Анна Константиновна. – Маша просила поторопить всех. Остывает самовар. Чайку душистого!
– Не заслужили мы кормёжки, Аннушка, – смущённо улыбнулся муж. – Рыба без уважения пошла. Вчерась ещё клевала, а сегодня как отрезало.
– Лето жарит, – подплыл ближе Тешиев. – Борису Васильевичу следовало пораньше приезжать. Весной. Какой теперь клёв? В мае бы, вот тогда – да!
– Раньше и вода мокрее была, – съязвил Игорушкин, сматывая с сожалением удочку. – Оправдывайся теперь. Вы что мне с Михаилом обещали?
– Что?
– Забыл?
– Рыбу-то? Вон её сколько! – Тешиев закатил глаза, вылезая на берег, ступил в траву и запрыгал на одной ноге, склонив голову набок. – Вода в ухо попала!
– Так тебе и надо, – буркнул Игорушкин, отворачиваясь от него. – Обещалкины!
– Вчерась же уху хлебали! Котёл не доели.
– Рыба, она на крючке должна быть. – Игорушкин покачал головой. – Сердце рыбака радовать. Страсть разжигать. А в котле – это уже кулинария.
– Это моя радость, – засмеялась жена. – Ну, хватит, спорщики! Айда к столу!
– А вон и Борис Васильевич! – крикнула Майя, вскидывая руку из воды в сторону камышовой стены.
Действительно, в плотной стене зелёного тростника за её спиной ясно послышались голоса, всплески воды и шум ломаемого камыша. Голосов было два, один – требовательный, командирский, наставляющий, другой – вежливый, мягкий, вопрошающий.
– Михал Палыч, не иначе, – прислушавшись, хмыкнул Игорушкин. – Загонял он Бориса Васильевича. Ишь, покрикивает!
– Ему наше начальство нипочём, – поддакнул Тешиев. – Попадись маршал, он и тому спуску не даст. Я раз на охоту с ним поехал…
– Не приморил бы он нам его? – забеспокоился Игорушкин. – Городской человек всё же! Отдыхать приехал. А мы его в такую рань подняли.
– Ты же сам, папка, только что про страсти мужские рассуждал. – Майя вышла из воды, приняв от матери полотенце. – Не пойму я тебя!
– Страсть, она в меру хороша, – нашёлся отец. – А с возрастом забываться негоже.
– Вот те раз! – Тешиев хлопнул себя по мокрой коленке. – Это кто же здесь про возраст вспомнил? Стыдись, Петрович!
Освободившись наконец из тростникового плена, на гладь речки выкарабкалась маленькая лёгкая лодчонка, управляемая Нафединым, восседавшим подобно куперовскому Следопыту на корме с веслом. На дне в середине лодки сидел Кравцов, улыбающийся от избытка чувств и не без усилий удерживающий над водой здоровенный кукан с несколькими золотобрюхими сазанами, сверкающими на солнце чешуёй. Хвосты рыбин тонули в глубине.
Игорушкин и Тешиев, не скрывая восторга, закричали, замахали руками, приветствуя счастливчиков, Майя запрыгала с полотенцем, щенок залаял, забесновался вокруг неё. Спокойной и невозмутимой осталась одна Анна Константиновна, не понимая их восторга и укоризненно покачивая головой.
– Еле-еле уговорил возвращаться, – кивая на Кравцова, залебезил перед Анной Константиновной Михал Палыч. – Не оттащу его от коряги, и всё тут! Там такие сазанищи полощутся!
– Время-то! Время! Михаил Павлович! – стыдила его Игорушкина. – Я же предупреждала! У Бориса Васильевича режим! Я на час вас отпускала. Вчера договорились же!
– А вы попробуйте! – Нафедин валил все беды на Кравцова. – Сладьте с прокурором страны! Небось послушает?
– Простите покорно, Анна Константиновна, – вылезая из лодки на берег, поклонился хозяйке Кравцов. – Не сдержался. Совсем про всё забыл. Такой рыбы я не видел. Простите покорно.
– Ну что с вами поделаешь. – Анна Константиновна, улыбаясь, погрозила пальцем. – Последнее предупреждение. Следующий раз вам несдобровать.
– Вот и славненько. – Кравцов повернулся к Игорушкину: – Как улов, Николай Петрович?
Тот только разводил руками, а Тешиев забежал наперёд, перехватил у Нафедина кукан с рыбой, задёргал, тяжело заплескал ею воду у берега. Рыба, ещё живая, лениво и величаво таращила на людей глаза.
– Я сам таких давно не видел, – радовался, как ребёнок, зам. – Всё на сковородке как-то. В жареном виде.
– А я что вам говорил? – Нафедин приостановился, схватил Тешиева за руку. – Кто сомневался, что рыба в Волге есть?
– А кто сомневался? – Тешиев вперился в Игорушкина.
– Ловить надо уметь, – не унимался Нафедин. – Мы вот с Борисом Васильевичем на завтра решили ещё в одно местечко сгонять. Махнёте с нами? На двух лодках?
– А чего же.
– Мы разом.
– Так, друзья мои, – прервала всполошившихся рыбачков Анна Константиновна. – Давайте эти разговоры пока прекратим. Давайте пока к столу, а там…
– Мама! К нам кто-то приехал! – Майя, схватив Анну Константиновну за руку, повернула её в сторону ворот, где неистовствовал, заходился в лае пёс.
– Это к тебе, конечно, – отмахнулась Анна Константиновна. – Ребята, наверное, с института? Ты же приглашала.
– Ко мне?
– Виктор Сергеевич Волобаев давно здесь. С Машей стол накрывает к завтраку. Больше некому.
– Я не приглашала. – Майя вспомнила обиду, надула губки. – Папка же запретил.
– Кому там быть? – Игорушкин тоже обернулся на лай собаки. – Мы никого не ждём.
За забором никого не видно. Лишь возбуждённо прыгающий на калитку пёс заходился в громком лае да слышен был едва различимый шум работающего автомобильного двигателя.
– На машине кто-то. – Тешиев передал кукан с рыбой Нафедину. – Раз Сергеич здесь, чужие, не иначе. Я схожу посмотрю.
– Я сбегаю, Николай Трофимович, – блеснув глазами, вдруг сорвалась с места Майя, махнув собаке полотенцем. – Бимка! Прекрати дурацкий концерт!
И она, тонкая и лёгкая, припустилась к калитке.
– Бимка! Фу!
Но пёс уже и сам перестал бесноваться, притих и только прыгал вокруг калитки, повизгивая и виляя хвостом, словно уже получил вкусненькое.
– Бимка, ко мне! – подбежала Майя и открыла калитку.
Вытянувшись в струну, поедал её жгучими глазами высокий черноволосый старший лейтенант милиции, гвардеец с картины, весь в кожаных ремнях, с пистолетом на боку и в облаке пьянящих духов.
– Здравия желаю! – лихо приложил он к козырьку форменной фуражки два пальца правой руки.
– Здравствуйте, – обмерла заалевшая вдруг Майя, поправляя разметавшийся на груди и в ногах легкомысленный, ставший маленьким халатик. – А вам кого?
– Прокурор области Николай Петрович Игорушкин здесь, простите? – Красавчик не стоял, а выскакивал из сапог, и Майя отражалась вся в его распахнутых от восторга глазах.
– Тут. – Девушка не слышала своего голоса, она никак не могла справиться с непослушным халатом.
Офицер пришёл в себя и улыбнулся.
– Папа! – позвала Майя, но ей только показалось, что она кричала.
