Всеволод Соловьев
Волхвы
* * *
Калиостро замолчал, и все замолчали. Все сидели, затаив дыхание, пораженные этим рассказом, увлеченные в страну чудес и ужасов. Так продолжалось несколько минут.
– Граф Феникс! – сказал наконец Захарьев-Овинов. – Вы видите, мы все поражены, но припомните слова светлейшего князя: «Мы хотим знать до конца», а вы остановились на самом интересном месте. Что же поведал вам иерофант? Какие тайны открыл он вам?
Калиостро ответил:
– Я обещал сказать вам все, что могу, и я исполняю свое обещание, но ведь вы слышали, что я дал страшную клятву молчать о том, что готовился узнать. Неужели думаете вы, что я ее нарушу?
– Как! – с легкой усмешкой воскликнул Захарьев-Овинов, – так вы еще находитесь под клятвой? Я полагал, слушая вас, что вы давно уже освободились от всяких уз, что вы возвысились надо всем и находитесь на такой высоте, где забываются все клятвы, где уничтожается всякий страх мщения. Если же нет, если я ошибаюсь, если то, что вы нам передаете, действительно серьезная истина и вы подлежите мщению, вспомните, ведь оно должно настигнуть вас всюду, где бы вы ни были. Почем знать, быть может, и здесь, в стране северных варваров, следит мстительное око за каждым вашим шагом…
Калиостро тревожно взглянул на него.
– Нет, князь, – сказал он, – я знаю, что делаю. Я имел право сообщить вам то, что сообщил. Но, заметьте, только вам – я не рассказываю этого направо и налево!
– К чему его перебивать! – воскликнул Потемкин. – Пусть он говорит, все это очень интересно и, на мой взгляд, полно смысла. Граф Феникс, передайте нам, не нарушая клятв ваших, о дальнейших испытаниях.
Калиостро внезапно ощутил в себе как бы новый прилив сил. Он победил ту неловкость, ту непонятную тревогу, которые в нем возбуждались присутствием и словами Захарьева-Овинова. Теперь он гордо поднял свою красивую голову и взглянул прямо в глаза тому, кто так смущал его. Он встретил светлый и ясный мучительно-проницательный взгляд. Этот взгляд как бы пробудил в нем какие-то позабытые воспоминания. Он знал этот взгляд – страшный, могучий и холодный. И он его выдержал.
– Я победил землю! – воскликнул он. – Победил первую стихию, мне оставалось победить воздух, воду и огонь и затем выдержать последние испытания, самые страшные из всех, хотя по виду легчайшие. Все это я и расскажу вам, не страшась никакого мщения и не признавая себя клятвопреступником!..
X
Калиостро замолчал, откинулся на спинку кресла, и по его рассеянному, блуждавшему взору можно было заключить, что он внезапно забыл все окружавшее. Но вот снова раздался его голос:
– Когда иерофант объяснил мне смысл и значение изображений, начертанных по стенам галереи сфинксов, когда мы оказались в самом конце этой галереи, он отпер железную дверь, и моим взорам представилось такое зрелище: передо мною была другая чрезвычайно длинная галерея, но узкая и темная, в глубине которой ярко горело пламя. Да, передо мною в отдалении было целое море пламени!.. «Сын земли, – сказал иерофант, – я вижу смущение в твоем взгляде, это пламя страшит тебя. А между тем ты должен идти вперед и не останавливаться ни перед какими препятствиями. Знай, что испытания, препятствия и даже смерть могут устрашить только слабые существа, для которых навеки закрыт храм мудрости. Если страх может объять тебя от чего бы то ни было, зачем ты здесь? Взгляни на меня: когда-то и я прошел через этот пламень так же легко и свободно, как через цветник роз. Иди и не возвращайся, ибо возврата нет. Я запру эту дверь, и напрасно ты будешь в нее стучаться. Прощай или до свидания». С этими словами железная дверь заперлась за мною, и я остался один. Он был прав: в первую минуту это кипящее передо мною пламя, в которое я, очевидно. должен был ринуться, меня устрашило. Я никогда не был трусом, но с детских лет именно огонь смущал меня. Я быстро прошел длинную галерею и остановился в нескольких шагах от пламени. Откуда оно поднималось – я не мог себе представить, я видел только одно, что предо мною гигантская огненная печь и что мне предстоит войти прямо в нее. Жар огня уже меня охватил, я невольно остановился. Дрожь пробежала по моим членам. Но вот спасительная мысль мелькнула в голове: к чему же был весь этот урок высшей мудрости, полученный мною сейчас в галерее сфинксов от иерофанта? Ведь урок этот был бы бесполезен для человека, приговоренного к смерти. Это только новое испытание. Как оно окончится – я не знаю. Но ведь до сих пор я вышел невредимым и с первых испытаний. Вперед! И я твердо пошел прямо к огненной печи. Еще мгновение – и я буду в огне. Но что это? Огонь как бы стихает, упадает. Передо мною сквозной железный пол. Пламя уже внизу, под этим полом. Опасность от огня, очевидно, уменьшается с каждым мгновением. Я замечаю у самых ног моих достаточно широкий каменный проход и смело ступаю на него, подобрав полы моей длинной одежды. Бегу над пламенем, бегу вперед. И по мере того как я бегу, пламя поднимается за мною. Еще миг – и конец испытанию огнем, еще миг – и полная безопасность. Но что это? Пламя за мною в двух шагах от меня, оно поднимается все выше, и выше, и выше, а впереди, также в двух шагах, темная неподвижная вода… О, слабость человеческой природы! Я вздрогнул, я остановился, почти доведенный до отчаяния. Но это было на мгновение. Разве же достаточно было у меня доказательств моей безопасности?! Я смело вступил в воду и пошел. Вода все выше и выше. Вот она достигает мне до шеи, еще один шаг – и я должен плыть, чтобы не захлебнуться. Ну что ж, я поплыву… Вперед!.. Вперед!.. Однако мне даже не пришлось плыть – мои ноги ощутили под собою снова твердую почву, и скоро я вышел из воды. Я ощупал ступени лестницы, поднялся и очутился прямо перед дверью. Бушующее сзади пламя озаряет эту запертую дверь… Я жду. Что же это никто ее не отворяет передо мною? Попробую отворить ее сам. Вот изображение львиной головы. В зубах у льва большое металлическое кольцо в виде змеи, пожирающей свой хвост. Я изо всех сил ухватился за это кольцо – и невольно вскрикнул: в мгновение ока я почувствовал, что пол уходит у меня под ногами. Я ухватился еще сильней за кольцо обеими руками и повис в воздухе. Пламень погас. Я в полном мраке. Мгновение, другое – все тихо. Что ж, буду так висеть, пока хватит сил. А потом? Потом что-нибудь да будет.
Конечно, спасение. А если нет? Из глубины моего сознания шепнуло мне что-то: «Ну, так смерть!» Но я еще не успел докончить моих мыслей, как почувствовал какое-то прикосновение к моим ногам. Железный пол снова был подо мною. Я выпустил из моих окоченевших рук кольцо, и дверь открылась. Передо мною блеснул свет, и я очутился среди людей. Не успел я еще оглядеться, как завязали мне глаза и повели куда-то. Мы шли долго, очень долго. Я слышал, как перед нами с шумом отворялись железные двери и запирались снова. Наконец мы остановились, и мне развязали глаза. Я оказался в ярком освещенном пламенниками обширном подземном зале, в многочисленном собрании, среди которого были и старый иерофант, приведший меня в пирамиду, и другой иерофант, бывший со мною в галерее сфинксов. Я не имею права говорить вам о том, что увидел в этом зале, но могу передать смысл речи, с какою обратился ко мне старый иерофант. Он говорил мне: «Сын земли, ты почел себя ученым и мудрым и гордился своими познаниями, ты услышал, что мы обладаем сокровищами тайных наук, высшими знаниями сил и законов природы, – и в тебе загорелось желание проникнуть к нам и получить наши знания. Удовлетворен ли ты исполнением твоих необдуманных желаний? Ты между нами, в нашем святилище. Ты прошел некоторые испытания и кое-чему научился. Ты должен теперь ясно видеть, что все эти пройденные тобою испытания только казались с первого раза серьезными, а в сущности были игрою. К чему же привело тебя твое безумное честолюбие, твоя гордость и твоя доверчивость? Вот ты здесь утомленный, продрогший, в мокрой одежде – и неужели не понимаешь, как ты смешон?! Ты наш пленник, ты в руках неизвестного тебе тайного общества, секретами и знаниями которого ты желал воспользоваться. Мы не звали тебя, ты сам пришел к нам и должен быть наказан за свою дерзость, за свое безумие. Ты в подземелье, из которого тебе нет возможности выйти. Ты слышал об испытаниях, каким мы подвергаем неофитов, и теперь, в эту минуту, ты окончательно уверен в том, что эти испытания только игра, только шутка, как я и сам сказал тебе… Но неужели ты думаешь, что это все, что ты всех победил, всего достиг и теперь высшая мудрость должна открыться перед тобою, и мы тебя примем в нашу среду как достойного, как равного нам? Если ты это думаешь, то жестоко ошибаешься: ты еще не выдержал ни одного настоящего испытания, еще ничем не доказал нам, что достоин быть между нами. Ты доказал только свое дерзновение, но этого чересчур мало! Однако мы вовсе не желаем твоей погибели и от тебя зависит доказать нам, что не одно праздное любопытство и не одно тщеславие привели тебя сюда. Действительно ли желаешь ты быть между нами?» Я ответил, что желаю, ответил от глубины моего сознания, и тон моего ответа, очевидно, произвел впечатление на всех присутствующих. Иерофант заговорил снова: «По непреложным, вечным законам иерархии я здесь призван быть властелином. Все маги, которых ты здесь видишь, несмотря на все свои посвящения и знания, ими достигнутые, подчиняются мне беспрекословно. Клянись же мне и ты, что с этой минуты мое слово будет для тебя законом, что твое послушание мне будет рабским послушанием, что ты даже не позволишь себе ни на мгновение остановиться и подумать: прав я или нет, добро или зло заключается в моем приказании!..» «Клянусь!» – твердо сказал я. «Берегись! – воскликнул иерофант. – Если ты поклялся только языком – горе тебе! Мы читаем в сердцах, мы видим мысли – и ложь наказывается у нас смертью!» Иерофант подошел к столу, взял стоявшие на нем два золотых кубка и поднес их мне. Кубки были одинаковые, и заключающаяся в них жидкость имела одинаковый темный цвет. «В одном из этих кубков, – сказал иерофант, – самый безвредный напиток, в другом смертельный яд. Я приказываю тебе взять один из них и немедленно выпить залпом!» Я протянул руку. Мне было решительно все равно, что я выпью – жизнь или смерть. Я находился в особенном, возбужденном состоянии. Я не думал ни о чем и ничего не боялся. Я взял кубок и выпил его разом. Приятная теплота разлилась по моим устам, продрогшим членам. Иерофант с ласковой улыбкой положил мне на плечо руку. «Ты выпил жизнь, – сказал он, – да и не мог выпить смерти. Ни в том, ни в другом кубке нет яда…» Затем мне опять завязали глаза и повели. Опять какая-то дверь отворилась передо мною. Мне было сказано: «Стой неподвижно, пока не убедишься, что полная тишина тебя окружает, тогда сними повязку с глаз твоих». Дверь заперлась. Я слышал удалявшиеся шаги, и вот шаги эти замерли. Все было тихо. Я сорвал свою повязку.
XI
Я был среди прекрасного зала, высокие своды которого поддерживались громадными, гранитными колоннами, пестревшими в вырезанных на них иероглифах. Яркий свет падал откуда-то сверху. Курильницы были расставлены на мозаичном полу, и дым их разносил по залу благоухание. Между колоннами был протянут и спущен пурпурный, шитый золотом занавес. В нескольких шагах от меня помещалось ложе, покрытое драгоценной золотой материей. Только при виде этого ложа я почувствовал всю свою усталость. Я почти упал на мягкие подушки. В это мгновение мне послышались как бы шаги. Да, это были шаги. Я увидел четырех молодых и красивых людей, несших ванну. Они поставили ванну возле меня, почтительно поклонились мне и предложили снять мою мокрую одежду и сесть в ванну. Я с наслаждением исполнил это. Теплая ароматическая влага, в которую я погрузился, наполнила меня неизъяснимым блаженством. Когда я взял ванну и уже хотел облечься в принесенную мне новую одежду, двое из молодых людей предложили мне предварительно позволить им укрепить меня тем, что они называли массажем. Они сказали мне, что после массажа все следы усталости исчезнут и я почувствую особенную силу и бодрость. Я кивнул им головой в знак согласия. И вот их быстрые искусные руки покрыли меня каким-то жирным, душистым веществом и стали растирать меня. В первые мгновения мне было даже больно. Мне казалось, что эти два сильных человека раздавят меня и переломают мне кости. Но скоро я убедился, что они правы, что их массаж действительно имеет на весь организм мой укрепляющее, обновляющее действие. Наконец массаж кончен, меня вытерли, обмыли душистой эссенцией, облекли в новую одежду. И я, незадолго перед тем чувствовавший непреодолимое желание лежать и отдыхать, теперь, напротив того, был так свеж и бодр, как никогда в жизни. Мне хотелось движения, силы жизни били во мне ключом, но в то же время я почувствовал сильный голод и жажду. Около суток я ничего не ел. Молодые люди удалились, унесли ванну, и через несколько мгновений около моего ложа, на ее месте был стол, уставленный всевозможными кушаньями и напитками. Моим прислужникам нечего было упрашивать меня приступить к трапезе: никогда с большим удовольствием не насыщал я своего аппетита. Кушанья казались мне необыкновенно вкусными. Но вот мой голод насыщен, жажда утолена. Молодые прислужники унесли стол, и я снова один на моем роскошном ложе. Какое-то особенное блаженное состояние наполняет меня. Я чувствую, как горячая, могучая кровь кипит в моих жилах и в то же время по всему существу моему разливается сладкая истома. Неясные образы роятся предо мною, в душе моей звучат как бы струны, грезится что-то обольстительное, знойное… Дух захватывает от нового голода, от новой жажды… Все, что до тех пор, в иные мгновения, заманчиво, таинственно носилось передо мною, все, что влекло меня и против чего я боролся: земная любовь, земная красота – все это снова на меня наплывает и зовет, и манит, и чарует. Вдруг неведомо откуда раздаются мелодические звуки… Музыка ближе, яснее… Эти звуки говорили то же самое, что было и внутри меня… Эти звуки звали к наслаждению, дышали всеми соблазнами – и я невольно вслушивался, и сердце невольно им вторило, звучало вместе с ними. Мысли туманились. Я забывал все, прошлое исчезло… все мудрые наставления моего воспитателя Альтотаса, все мои знания, вся моя сила – все исчезло. Я звал красоту, звал любовь, звал наслаждение! И вот пурпурный занавес взвился передо мною, и среди дыма курильниц между колоннами, покрытыми золотыми иероглифами, я увидел что-то. Да, нечто двигалось там, и хотя я не мог понять, не мог догадаться, что это такое, тем не менее я всей душою стремился к этому непонятному явлению, торопил его, ждал с нетерпением страсти. Я встал с моего ложа и стремительно кинулся туда, к широкой полосе яркого, лившегося сверху света, за которой в дыму курильниц происходило непонятное, волшебное движение… Я поднялся по мозаичным ступеням – и замер от изумления и восторга. Среди потоков таинственного света и облаков фимиама я увидел толпу таких прелестных женщин, какие вряд ли грезились и распаленному воображению поклонников Магомета. Да, это воистину были самые соблазнительные гурии Магометова рая… Что ж это? Я брежу? Но нет, то был не бред, не сон, то были небестелесные видения… Природа создала этих дочерей соблазна из плоти и крови и одарила их всеми чарами земной, живой, дерзновенно-властительной красоты… И каждая из этих красавиц казалась высшим, любимейшим созданием природы, глядя на каждую из них, думалось, что краше, соблазнительнее ее ничего уже и нельзя придумать… А между тем рядом с нею была другая, нисколько на нее не похожая, но не менее ее прекрасная и обольстительная. И рядом с этой другой – третья, четвертая… и не было конца красоте, соблазну, очарованию. Разнообразие красоты и разнообразие одеяний: симфолический Египет, знойная и загадочная Индия, дивная в своей пластической простоте Греция – все страны мира, все эпохи человечества выслали мне и показали то, что они считали прекрасным, во что они облекали любимейшую из дочерей своих… Я стоял недвижим, с безумно бившимся сердцем, с горящей головой, и жадный взор мой ненасытно следил за этим живым видением, за этой воплощенной грезой. Миг – и я был окружен роем красавиц; они глядели мне в глаза с лаской, с приветом, они опутывали меня гирляндами из душистых свежих роз. Я чувствовал их сладостное дыхание, теплоту их юного, девственного тела… Они шептали мне слова любви, слова страсти; они обещали мне все земные блаженства, никогда не изведанные мною… Голова кружилась, почва уходила из-под ног моих… еще миг – и я буду в их власти, я отдамся им, бессильный и безвольный… Но вдруг в глубине моего сознания дрогнуло что-то, и мысль, ясная, светлая и холодная, пронеслась в горящей голове моей: «В этой красоте, в этой страсти и в этом жгучем блаженстве – не счастье, а гибель, не торжество, а унижение! Ведь я знал это, знал давно! С этим знанием я пришел сюда! Зачем же я допустил в себе весь этот ад, все эти муки? Зачем я вызвал их – эти чары соблазна? Но нет, не я вызвал их… откуда же они? Зачем они? Разве для них я здесь? Разве они обещаны мне в конце испытания? Разве в них награда победителя плоти? В них тайна высших познаний природы? Безумец! Ведь эта красота, эти чары, эти ласки, улыбки и розы – только новые испытания!..» Мгновенным усилием воли я овладел собою, и ничего, кроме презрения, не могли прочесть в моем взгляде эти ласковые, молящие, подернутые страстной влагой взоры. И я не убежал от них как трус, не скрылся от них, как бессильный. Я схватил обвивавшие меня душистые гирлянды и разорвал их, и бросил их в окружавших меня красавиц. «Уйдите, оставьте меня, вы не нужны мне… Я не раб ваш!» – твердо сказал я. Звуки музыки замерли. Одна за другою удалялись и скрывались в облаках курений дочери соблазна. Но каждая из них останавливалась передо мною вся озаренная полосой яркого света, вся сверкавшая безумной, вызывающей красотою, и молила меня страстным взором, и манила меня… Но я не двигался с места. И вот я один – их нет! Я обернулся и увидал за собою спокойную величественную фигуру седого иерофанта. В руке его сверкнула сталь кинжала. «Сын мой, – торжественным голосом сказал он мне, – на этот раз ты прошел через истинное испытание. Если бы ты не выдержал, если бы поддался соблазну, то доказал бы свою позорную и преступную слабость… Если бы ты не выдержал, то был бы жалким обманщиком в глазах наших, презренным существом, пятнающим своим присутствием святость и чистоту нашего храма… Ты был бы бесполезен для жизни, и я вот этим кинжалом лишил бы тебя жизни в самый миг твоего падения!..» Он бросил кинжал, подошел ко мне и обнял меня: «Подними голову, победитель плоти, – воскликнул он, – и смело гляди в беспредельную область духа! Ты достоин читать великую книгу природы. Древняя и вечно юная Изида снимет для тебя свои покровы, и ты узришь всю ее нетленную красоту, и ты насладишься этой божественной красотою… Привет тебе, сын мой! привет тебе, брат мой!..»
Рассказ был кончен, и Калиостро, взглянув на своих слушателей, сразу убедился, что цель достигнута. Да, он отлично знал, что делает и к чему стремится. Нужен был именно такой рассказ, переданный этим откровенным, горячим и таинственным тоном, чтобы произвести надлежащее впечатление на единственного человека, о котором теперь думал Калиостро.
Этого человека, способного на быстрое увлечение, но так же быстро и охлаждавшегося, необходимо было увлекать постоянно и разносторонне, не давать ему охлаждаться. Мудрый ученик египетских иерофантов решился действовать именно так, со всею своей ловкостью и смелостью.
Во время рассказа, глядя на Калиостро, можно было подумать, что он ничего не замечает, никого не видит, что он всецело отдается своим воспоминаниям и перед ним восстает только то, что он изображает горячим словом. А между тем он ни на мгновение не увлекся. Его проницательный взгляд зорко следил за малейшим изменением в выражении лица Потемкина, то есть того единственного человека, которого ему надо было увлечь. И если Калиостро остановился, он сделал это не потому, что ему уже нечего было рассказывать, а потому, что его наблюдения были окончены, что он уверился в достижении своей цели.
Теперь он знал Потемкина, изучил его, теперь в его лице, как в раскрытой книге, он мог читать всю его душу – ясно и безошибочно. Он видел, что ему удалось затронуть в этом изумительном человеке, исключительность которого он хорошо понял, именно все заветные струны, могущие звучать ему в ответ. Если приступая к своему рассказу, Калиостро еще сомневался, то теперь сомнений не было: всесильный русский вельможа прежде всего – мистик.
Его можно было изумить опытом с Лоренцой, но ненадолго. Его можно было заинтересовать рассказом о таинственном происхождении Ашарата, но лишь на мгновение. А вот эти испытания в подземельях Египта подняли в нем целый новый мир мыслей и ощущений, встревожили до самой глубины его скучающую и томящуюся душу.
«Легко вызвать могучий дух, но раз он вызван – нелегко с ним справиться и заставить его служить дерзновенному вызывателю!» – невольно мелькнуло в голове Калиостро…
Он решил, однако, что справится с вызванным им могучим духом и заставит его служить себе.
Что касается остальных слушателей – о них нечего было и задумываться. Граф Сомонов и его друг, тоже известный богач, Елагин, принадлежали «божественному» Калиостро телом и духом и готовы были за ним следовать не только в египетские подземелья, но даже хотя бы и в самую глубину ада.
Хозяйка дома, графиня Екатерина Петровна, еще молодая и красивая обходительная женщина, была, очевидно, хорошо подготовлена мужем. В первые два-три дня по приезде Калиостро и Лоренцы она отнеслась к ним хотя и предупредительно, но сдержанно. Сильно заинтересованная мужем и склонная, подобно ему, к мистицизму, она, однако, по своему характеру, была несравненно осторожнее и хладнокровнее графа Александра Сергеевича.
Она очень любила мужа, и любовь ее выражалась в том, что, во-первых, она невольно иногда ревновала его к дамам и девицам, которых он «магнетизировал», а, во-вторых, в том, что ей обидно было за то, что его увлечения и занятия всякою таинственностью возбуждают в обществе, а главное в интимном кругу императрицы, подшучивания над ним и легкие насмешки, вредят его репутации серьезного и умного человека, каким она его считала.
Она боялась, что этот приезд таинственных иностранцев повредит мужу, будет причиной неприятностей, и, во всяком случае, породит новые анекдоты и насмешливые рассказы.
Но не прошло и двух-трех дней, как она поддалась обаянию графа Феникса и невольно любовалась красотою, грацией и прелестной наивностью Лоренцы. Теперь, после произведенных опытов, после рассказов Калиостро, она уже ни над чем не задумывалась. Она была увлечена всецело, заинтересована до последней степени, вся наполнена тем жутким страхом таинственного и неизвестного, который бросает и в жар, и в холод, и притягивает к себе, и увлекает.
Графиня Елена Зонненфельд? Как она относилась ко всему, что было вокруг нее?.. Она в эти последние дни жила совсем новой, непонятной жизнью. Она жила в каком-то особом мире, отуманенная, завороженная, не знавшая, где сон, где явь, где мечты, где действительность. На нее действовали два могучих влияния. Одно из них наполняло ее блаженным трепетом, другое подавляло и мучило. Она страдала глубоко, томилась, как никогда, но не могла отдать себе отчета в своем состоянии. Она только ждала, нетерпеливо, мучительно, а чего ждала – не знала. Теперь, в этот вечер, одно из действовавших на нее влияний как бы отошло, уступило место другому, и это другое наполняло ее всецело. Она была во власти египетского мага, так как другой маг, хотя и был здесь, почти рядом с нею, но зачем-то отступился от нее, покинул ее, отдал ее во власть враждебному влиянию. Зачем он сделал это? Или ему не под силу было бороться «с погибшим братом», или он не хотел бороться?!.
Как бы то ни было, Захарьев-Овинов казался теперь самым ничтожным, невидным, почти лишним членом этого тесного собравшегося кружка. Его как бы не замечали. О нем как бы забыли. А главное – его не замечал, о нем забыл неестественно сам Калиостро. Да, Калиостро решительно о нем не думал, он гораздо более думал о его соседе, последнем «звене» этой составленной им цепи – о князе Щенятеве.
Если князь Щенятев попал в цепь, значит, он нужен был для целей Калиостро. Но теперь, глядя на покрасневшее от волнения, комичное лицо этого длинного и тощего петиметра, трудно было решить вопрос: кто более владел им – граф Феникс или графиня Зонненфельд? Щенятев, очевидно, был сильно увлечен красавицей графиней. Впрочем, об этом уже более месяца говорили в петербургском обществе…
А Лоренца? Как относилась она и к мужу, и к его рассказам, и ко всем? Решить это было нелегко. Ее хорошенькое, нервное лицо постоянно меняло выражение. Она казалась то задумчивой и серьезной, то как бы уходила в область таинственных грез и мечтаний, то внезапно оживлялась, улыбалась всем, всех ласкала этой милой, почти детской улыбкой. И встречаясь с ее лучистым, неведомо что скрывавшим взглядом, невольно все любовались ею – так она была мила, так к себе привлекала.
Лоренца была, однако, единственным спокойным и хладнокровным членом этого кружка. Ее роль, очевидно, еще не началась. Она ничего не боялась, ни о чем не заботилась. Когда придет время – муж обратится к ней, и она вступит в его распоряжение, а пока она может наблюдать, разглядывать.
Она знала, что все дело теперь в Потемкине, он и есть именно тот человек, о котором больше всего думает ее муж. Ведь для него главным образом они сюда и приехали. Она знала это и видела ясно, что все благополучно, что все идет как следует. Да разве Джузеппе (так она мысленно называла «божественного» Калиостро) – разве он может ошибиться? Положим, в настоящем случае она значит больше, чем Джузеппе: без ее помощи он не обойдется, он ей говорил об этом, да и она сама ведь очень хорошо все понимает… Русский всесильный вельможа должен быть прежде всего в ее власти. Он ее жертва.
Она с внутренней улыбкой сказала себе: «Как легка, однако, была победа!» Нечего было даже так готовиться к этой победе, как она готовилась. Теперь вот она как бы забыта, теперь действует один Джузеппе. Он поглощает все внимание этого великана… на нее почти и не смотрят. Но это ничего, так должно быть, когда надо, Джузеппе отойдет, и великан поступит в ее распоряжение…
И она лукавыми, светящимися глазами время от времени поглядывала на великана.
А ведь он совсем не таков, каким она представляла его себе в то время, когда с Джузеппе в Курляндии готовилась к своим наступательным на него действиям! Да, впрочем, тогда она вовсе и не думала о нем как о человеке. Он был и для нее, и для Джузеппе только силой, которая нужна, которою следует овладеть. Теперь же вот он перед нею, живой человек – и ей придется иметь с ним дело не как с отвлеченной силой, а как с живым человеком. Когда она его в первый раз увидела, он произвел на нее тяжелое, почти отталкивающее впечатление. Он так был не похож ни на кого. Он был так тяжел, велик… Она не любит таких крупных, неповоротливых, важных людей!.. А вот теперь он ей нравится все больше и больше, и она уже не думает о том, красив он или нет, стар или молод. В нем есть что-то особенное, что ее невольно привлекает, в нем есть какая-то новая, неизвестная ей еще сила – и эта сила иная, чем сила ее Джузеппе…
«Он вовсе не так страшен, как кажется сразу, – решает в своих мыслях Лоренца, – а все же он страшен, но это хорошо: для всех страшен, но не для меня!..»
И она улыбается, заранее улыбается, заранее улыбается тем минутам, когда этот страшный великан, этот северный медведь превратится перед нею в послушного ягненка.
Но вот она уже о нем забыла. Она глядит теперь с маленькой лукавой улыбкой на князя Щенятева и думает: «Вот если бы этого надо было приручить, если бы Джузеппе приказал ей овладеть этим человеком, ей очень было бы трудно исполнить такое приказание. Какой противный, какой смешной, а главное – как он влюблен в эту красавицу графиню!»
Она переводила взгляд на Елену и любовалась ею. Она говорила себе, что никогда еще не встречала такой красавицы. Сколько раз Джузеппе твердил, что Лоренца очаровательна, что ни один из мужчин не устоит перед ее прелестью. Да так оно до сих пор и было. Но что же она, Лоренца, перед этой графиней!.. Боже, какая красота, какая особенная красота! Смешной и противный князь на длинных ногах и с маленьким носиком, конечно, должен быть влюблен в нее без памяти. Но как же Потемкин глядит и не видит такой изумительной красоты, как может он в присутствии графини ласково смотреть на нее, Лоренцу. А она, графиня-красавица, отчего она так несчастна? Лоренца чувствует, что графиня несчастна. Джузеппе… он уже овладел ею, она в его власти. А что, если сам Джузеппе увлечется ею?!..
Но эта мысль мелькнула в ней и исчезла. Она уже глядела на Сомонова, на его жену, на Елагина, прозванного ею по первому впечатлению деревянной статуей и теперь всецело, без остатка, поглощенного «божественным» Калиостро. Затем она возвращалась опять к Потемкину, к Щенятеву, к Елене… Она не замечала только одного Захарьева-Овинова, как будто его и не было совсем в комнате, между ними…
Его решительно никто не замечал, никто о нем не думал; но он о себе напомнил. Он снова первый прервал молчание, наступившее после рассказа Калиостро.
– Граф Феникс, – сказал он, – какие великие мгновения вы пережили! Вы вышли победителем из всех испытаний, и эти испытания, когда вы прошли через них, должны были показаться вам легкими и ничтожными в сравнении с наградой, какую вы должны были получить как победитель природы… Но скажите, действительно ли великая Изида сняла перед вами свои непроницаемые покровы? Действительно ли она дозволила вам насладиться своей нетленной красотою?
Слова эти были сказаны спокойным тоном и в них, по-видимому, не заключалось никакой насмешки, а лишь одно естественное любопытство заинтересованного слушателя. Захарьев-Овинов выразил лишь то, что Потемкин готов был сказать, что все остальные хотели сказать, но не осмеливались. Калиостро взглянул на человека, произнесшего эти слова, на человека, о котором он забыл, не думал и который как бы внезапно очутился перед ним. Калиостро содрогнулся: для других это были естественные слова, вызванные любопытством. Но он понял их действительный смысл. Он почувствовал в них насмешку и презрение. Слова эти были для него вызовом, вызовом смелого врага, являющегося внезапно, неведомо откуда и владеющего неведомо каким оружием. И он, призвав всю свою силу и смелость, ответил этому врагу с великолепным дерзновением:
