Андрей Воронин
Слепой. Тайна Леонардо
© Составление. Оформление. ООО «Харвест», 2006.
Глава 1
– Заканчивайте без меня, – сказал доктор Дружинин, и две увенчанных зелеными хирургическими шапочками головы с марлевыми повязками вместо лиц одновременно абсолютно одинаковым движением кивнули, выражая согласие.
Владимир Яковлевич вышел из операционной, содрал с ладоней окровавленные латексные перчатки и швырнул их в специально предназначенный для этой цели бак. Затем снял густо забрызганный кровью фартук, придававший ему сходство с мясником в разгар рабочего дня, порылся в складках бледно-зеленого хирургического балахона, извлек оттуда пачку сигарет и с наслаждением закурил, втягивая дым с жадностью наркомана, дорвавшегося до дозы после двухнедельного воздержания. Рука, державшая сигарету, мелко дрожала, но доктор Дружинин не обращал на это внимания. Теперь, когда сложная и в высшей степени ответственная операция сделана, рука могла дрожать, сколько ей вздумается. Она хорошо потрудилась, и немудрено, что после такой работы каждая жилка мелко вибрировала от напряжения.
«Чертова работа», – как обычно, подумал он, и в голову сразу же пришло, что, сколько бы ни ругал свою работу, он не променяет ее ни на какую другую. На свете не так уж много профессий, позволяющих чуть ли не каждый божий день творить чудеса, и Владимиру Яковлевичу Дружинину удалось приобрести одну из них. И не просто получить диплом, а достичь высот, недоступных подавляющему большинству его коллег как в России, так и за ее пределами. «Доктор, вы просто волшебник!» – эту фразу он слышал столько раз, что она уже давно перестала будить в его душе хоть какой-то отклик. Волшебник… Знали бы они, каким трудом дается это волшебство!
Впрочем, пациентам доктора Дружинина знать о его проблемах было ни к чему. Они знали главное: «спасибо» в карман не положишь, на хлеб не намажешь и шубу из него не сошьешь. И будет с них… А профессиональная кухня – это его, Владимира Яковлевича, личное дело. У каждого человека есть свои секреты – у кого-то маленькие, у кого-то побольше, помасштабнее…
Сигарета, выкуренная до самого фильтра, обожгла пальцы. Доктор сунул окурок в пепельницу и немедленно закурил снова. Теперь он курил уже не так жадно, напряжение мало-помалу шло на убыль, и в душе опять зашевелилось неприятное, тревожное чувство, с некоторых пор угнездившееся там, в самом темном уголке, где хранились главные секреты, знать о которых не полагалось никому на всем белом свете. Секреты тоже были разные, большие и маленькие, но вот последний… Этот секрет, как стало в последнее время казаться Владимиру Яковлевичу, был для него чересчур велик и запросто мог раздавить доктора Дружинина в лепешку своей неописуемой тяжестью.
Доктор Дружинин стоял у окна и курил, размышляя о том, что же он, черт подери, только что натворил своими золотыми руками. За спиной у него распахнулись двери операционной, но Владимир Яковлевич даже не обернулся, когда мимо провезли хирургическую каталку, на которой лежало до подбородка укрытое простыней тело с бесформенным марлевым шаром вместо головы.
* * *
Кира Григорьевна Большакова двигалась вперед размеренным походным шагом опытного экскурсовода, настолько вошедшим в привычку, что ей уже не нужно было контролировать себя, следя за временем и скоростью. Высокие каблуки ее немного старомодных, но очень изящных замшевых туфелек уверенно стучали по сложной мозаике из ценных пород дерева, которую язык не поворачивался назвать паркетом, и сквозь этот стук Кира Григорьевна привычно улавливала глухой шум, производимый следовавшей за ней по пятам группой – шарканье подошв, шорох одежды, покашливанье, осторожные, вполголоса, разговоры…
Впрочем, не такие уж осторожные и далеко не всегда вполголоса. Группа ей сегодня досталась еще та – какие-то не то нефтяники, не то газовики из Восточной Сибири с женами и детьми, прибывшие в Петербург, дабы приобщиться к сокровищам мировой и российской культуры. Приобщение, как водится, шло туго, и в этом не было ничего удивительного: из упомянутых выше сокровищ нефтяников-газовиков более всего интересовали казино и рестораны, а их увешанных золотом и драгоценными каменьями супруг – бутики северной столицы. Что же до немногочисленных детей, то их, опять же, как водится, не интересовало вообще ничего, кроме оставленных дома компьютеров. Государственный Эрмитаж был просто частью обязательной программы, местом, куда они были обязаны зайти, чтобы отметиться, получить право по возвращении домой солидно заявлять: да, был, видел. Богато жили, сволочи, а так, в общем, ничего особенного…
Кира Григорьевна была достаточно опытным экскурсоводом и не раздражалась по этому поводу. Так было всегда, во все времена, просто теперь это стало заметнее. Раньше люди стеснялись своей серости, старались ее скрыть. Нынешние не стесняются, особенно такие, как эти, доверху набитые деньгами и оттого считающие себя центром мироздания. Это их поговорка: «Если ты такой умный, почему не богатый?» Они уверены, что деньги решают все, и самое отвратительное, что они во многом правы – во всяком случае, так это выглядит сегодня. Но если собранная здесь красота тронет хотя бы одного из тысячи, оставив на непробиваемой броне самоуверенного невежества пусть легкую, неглубокую, но все-таки царапину, это уже хорошо.
Так Кира Григорьевна рассуждала, когда повсеместно торжествующая серость все-таки донимала ее. Это было что-то вроде аутотренинга. «Красота спасет мир», – как заклятье, повторяла она про себя и через некоторое время снова начинала в это верить. А в такие моменты, как сейчас, ей приходилось просто прятать свои чувства за отполированным до зеркального блеска щитом бесстрастного профессионализма: посмотрите налево, посмотрите направо, не растягивайтесь, пожалуйста… извините, но руками трогать нельзя. Да, вот именно, нельзя. Ничего нельзя, и это тоже… Газовиков-нефтяников нельзя было винить в том, что они не способны отличить работы Питера Брейгеля-младшего от работ его отца, Питера Брейгеля-старшего; в конце концов, Кира Григорьевна Большакова разбиралась в технологии добычи полезных ископаемых еще хуже, чем они в живописи.
Она остановилась, и группа, которой хоть и с трудом, но все-таки удалось навязать принятые здесь правила игры, тоже замедлила ход, постепенно собравшись вокруг нее неровным полукольцом.
– Наивысшего расцвета, – заговорила она звучным голосом, – искусство Италии достигло в конце пятнадцатого – первой половине шестнадцатого века, в период Высокого Возрождения, когда творили такие мастера, как Леонардо да Винчи, Рафаэль, Микеланджело, Джорджоне, Тициан…
Краем глаза она видела лица слушавших ее людей. Эти лица выражали тупую покорность, терпеливую скуку или, наоборот, с трудом сдерживаемое нетерпеливое желание поскорее отсюда выбраться – словом, все что угодно, только не интерес, который они, по идее, должны были выражать. Продолжая говорить, она покосилась на смотрительницу, что сидела здесь же, на обшитом зеленом бархатом пуфике, и та ответила ей сочувственным взглядом поверх очков. Она тоже с первого взгляда поняла, что за публику привела с собой Кира Григорьевна, и уже находилась в полной боевой готовности отгонять, одергивать, не позволять трогать руками – словом, «хватать и не пущать», как однажды, давным-давно, выразился классик, которого эти люди не читали.
– Государственный Эрмитаж, – говорила Кира Григорьевна, – один из немногих музеев мира, обладающих подлинными работами величайшего художника, ученого и мыслителя эпохи Возрождения Леонардо да Винчи. Перед вами находятся два из примерно десяти сохранившихся до наших дней живописных произведений Леонардо…
За этим, собственно, они сюда и пришли – посмотреть на работы Леонардо да Винчи. Все остальные бесценные сокровища Эрмитажа могли заинтересовать их лишь ненадолго и мимоходом. Собственно, и сами работы да Винчи были для этих людей не более чем картинами, и Кира Григорьевна точно знала, что они испытают, когда она замолчит и даст им возможность самостоятельно разглядеть то, зачем они сюда явились. Разочарование – вот что их ожидало, потому что они с детства слышали о Леонардо и пришли сюда с ожиданием какого-то волшебства. Волшебство здесь действительно присутствовало, да только ощутить его эти люди были не способны…
«Мадонна Бенуа», как и следовало ожидать, вызвала у этой компании нездоровое оживление. Говоря о новых художественных принципах, которые утверждал в искусстве великий Леонардо, Кира Григорьевна краем уха ловила высказываемые хриплым полушепотом предположения, сколько лет было натурщице и как она, сопливая девчонка, ухитрилась родить такого раскормленного младенца. Внешность «мадонны с цветком» также подверглась всестороннему обсуждению и была признана не выдерживающей критики.
Затем настала очередь «Мадонны Литта». Кира Григорьевна упомянула о семействе итальянских герцогов, в собрании которых некоторое время находилась картина, благодаря чему она и получила свое название, рассказала о стремлении художника воплотить в образе мадонны черты идеально прекрасного человека, а потом, сделав поправку на уровень аудитории, предложила экскурсантам обратить внимание на руки мадонны.
– Обратите внимание, – сказала она, – на то, с какой скрупулезной точностью художник следует натуре. Во времена Леонардо не существовало маникюрных наборов, и, если хорошенько приглядеться, можно заметить, что ногти на руках у мадонны аккуратно обгрызены…
– Ну вот, – немедленно объявил один из нефтяников, краснолицый крепыш с седеющей шкиперской бородкой, которая шла ему как корове седло, адресуясь к своей дорого, но безвкусно одетой супруге, – ты видишь? Мадонне можно, а мне нельзя?
Подавив горестный вздох, Кира Григорьевна предложила экскурсантам «побыть наедине» с великими произведениями искусства и с облегчением умолкла. Рассыпать бисер перед свиньями – занятие бессмысленное, но ничего другого она, к сожалению, не умела.
Несколько нефтяников, в том числе и тип со шкиперской бородкой, ссылавшийся на авторитет да Винчи в своей борьбе за право беспрепятственно грызть ногти, столпились перед «Мадонной Литта», разглядывая и обсуждая ее с придирчивостью потенциальных покупателей. В целом, как поняла Кира Григорьевна из подаваемых ими реплик, то, как Леонардо владел кистью, заслужило их одобрение.
– Гляди, – по-прежнему обращаясь к жене, ворчал давешний бородатый нефтяник, почти водя носом по стеклу, защищавшему мадонну от таких, как он, – гляди, как человек работал! Одна тыща четыреста девяностый год, Америку еще не открыли, а нарисовано-то как! Не картина – фотография! А ты, понимаешь, купила картину… такие бабки отвалила, а на нее глядеть страшно! Мазня! Не поймешь, то ли он кисточкой краску по холсту развозил, то ли лопатой, все в буграх, и пыль с этих бугров хрен сотрешь…
– Можно подумать, ты только и делаешь, что пыль в квартире вытираешь, – хладнокровно парировала жена, разглядывая злополучную мадонну холодным оценивающим взглядом удачливой соперницы.
– Ха, размечталась! – Явно задетый таким несправедливым выпадом покоритель земных недр, похоже, забыл, где находится, и его голос, способный перекрыть визг снежного бурана и шум работающей бурильной установки, раскатился по всему залу, заставив посетителей обернуться.
Смотрительница вскочила со своего пуфика так стремительно, словно ее ткнули снизу сапожным шилом, и устремилась к нарушителю спокойствия с тихим, но пронзительным шипением: «Тише! Тише! Что вы себе позволяете?!»
– Пардон, мамаша, – добродушно пророкотал нефтяник, прижимая к сердцу большие красные ладони, – виноват, больше не повторится…
– Валенок, – отчетливо произнесла в наступившей тишине его жена. – Медведь. Вечно с тобой позора не оберешься…
– Так я ж ничего, – оправдываясь, забормотал покоритель недр, и его красное от мороза и ветра лицо сделалось еще краснее. – Я говорю, картина красивая, нынче так рисовать уже никто не умеет. Гляди, гладенько как, прямо как на фотографии…
– Картины пишут, а не рисуют, – мстительно сообщила ему супруга. – Валенок, – повторила она и отвернулась, поджав густо накрашенные ярко-красной помадой губы.
Чтобы сгладить инцидент, Кира Григорьевна заговорила снова. Поведав слушателям о том, что Леонардо был одним из тех, кто впервые применил в живописи масляную краску, она была вынуждена разъяснить разницу между маслом и темперой, упомянуть о применявшейся Леонардо технике «сфумато», а затем сочла необходимым поставить точку в неуместном здесь супружеском споре.
– Так что, – сказала она, – мазки и неровности на поверхности картины, разумеется, есть, и, если бы не толстое стекло, вы без труда смогли бы их разглядеть. Если хорошенько присмотреться, они видны даже через стекло, особенно если смотреть под острым углом, сбоку…
Неугомонный обладатель шкиперской бородки и вздорной супруги немедленно зашел сбоку, сунулся лицом к самому стеклу и принялся, согласно полученной рекомендации, рассматривать картину под острым углом. Вид у него при этом был до комичности серьезный, как будто он пытался отыскать неисправность в забарахлившем бурильном оборудовании.
– Да нету, – объявил он на весь зал, разгибаясь, с таким видом, как будто его только что попытались грубо обмануть.
– Тише! – опять зашипела смотрительница.
– Простите? – обернувшись через плечо и изумленно приподняв брови, сказала Кира Григорьевна этому возмутителю спокойствия, о котором уже успела забыть.
– Нету, говорю, там никаких мазков.
Снисходительно улыбнувшись и бросив красноречивый взгляд на часы, Кира Григорьевна еще раз, более подробно, рассказала о сфумато и добавила несколько слов о составах живописных лаков, которыми пользовались в те времена. Нефтяника это, однако, не удовлетворило. Похоже, он был из тех людей, которые отстаивают свою правоту до последнего, невзирая ни на что.
– Это все понятно, – произнес он тоном, который свидетельствовал о том, что рассказ Киры Григорьевны вряд ли дошел до его сознания, – но мазков-то нет! Гладенько все, как на фотографии!
– Ну, разумеется, – поняв, что его не переспоришь, и не желая затягивать этот глупый инцидент, согласилась Кира Григорьевна. – В те времена фотографии еще не существовало, и художники стремились как можно более реалистично запечатлеть натуру – разумеется, в несколько приукрашенном, идеализированном виде. Отсюда и некоторое сходство их произведений с фотографией… Давайте продолжим нашу экскурсию, – чуть повысив голос, уверенно и звонко произнесла она, – и осмотрим так называемые Лоджии Рафаэля, построенные архитектором Кваренги в восьмидесятые годы восемнадцатого века и являющиеся копией знаменитых Лоджий Рафаэля, украшающих Ватиканский дворец…
Группа послушно, как стадо баранов за пастухом, потянулась за ней. Было слышно, как жена бородатого нефтяника злобным полушепотом разносит его за невежество и тупость, а тот виновато, но упрямо бубнит, что попадает белке в глаз с двадцати метров безо всякой оптики, а значит, как-нибудь способен разглядеть, есть на картине бугорки или их там нету.
Двое разбитных молодых людей, считавших, по всей видимости, что их плоские шутки должны веселить всех окружающих так же, как их самих, и потому безумно мешавшие Кире Григорьевне в продолжение всей экскурсии, вполголоса, но внятно и очень оживленно обсуждали какой-то глупый комедийный фильм, герой которого, страховой агент, нечаянно запачкал страшно дорогую картину и, пытаясь очистить, полностью смыл растворителем голову изображенной дамы. Давясь хохотом, молодые люди наперебой вспоминали, какую рожу этот недотепа подрисовал углем на месте исчезнувшей головы и как он потом ухитрился поместить под пуленепробиваемое стекло обыкновенный рекламный фотоплакат, а на презентации никто ничего не заметил…
Кира Григорьевна вспомнила, что тоже видела этот фильм по телевизору. Фильм действительно был очень смешной, хотя и страшно глупый, но сейчас Кире Григорьевне почему-то было не до смеха. Подумалось вдруг, что она уже давненько не приходила в зал да Винчи одна и не смотрела на его работы по-настоящему, как бывало когда-то…
Она замедлила шаг и обернулась. Толстое стекло, защищавшее «Мадонну Литта» от посягательств вандалов, слегка поблескивало под лучами мощных светильников. Его вид внушал уверенность, что с картиной ничего не может случиться – ныне, и присно, и во веки веков, аминь, – однако Кира Григорьевна мысленно пообещала себе, что после закрытия музея обязательно вернется сюда, чтобы окончательно развеять вдруг зародившееся в душе странное, ни с чем не сообразное подозрение.
Глава 2
– Что ж, Дмитрий Васильевич, – сказала Ирина Андронова, отступая на шаг от картины и убирая в сумочку увеличительное стекло, к помощи которого все еще иногда прибегала для пущей солидности, особенно когда имела дело с незнакомыми ей людьми, – вынуждена вас огорчить. Это копия, хотя и весьма совершенная, написанная не ранее чем через полтораста лет после смерти мастера. Увы, увы… Впрочем, – добавила она, чтобы собеседник не слишком огорчался, – ее рыночная стоимость тоже достаточно велика…
– Ну-ну, полноте, Ирина Константиновна, – с улыбкой произнес старик, – бог с ней, с рыночной стоимостью! Речь не о ней, а о художественной ценности данного… гм… произведения.
– Увы, – повторила Ирина.
– Ну да, ну да… – старик поправил очки в массивной роговой оправе и привычным движением огладил остроконечную седую бородку. Он чем-то неуловимо напоминал Ирине отца, покойного профессора Андронова, хотя внешнего сходства между ними не было никакого. – Какая может быть художественная ценность у копии?
– То-то, что никакой! – радостно подхватил второй старик, до этого молча сидевший на обитом зеленым плюшем диванчике и с нескрываемым удовлетворением наблюдавший за происходящим. Он был невысокий, худой, лысый, со сморщенной, как печеное яблоко, ехидной физиономией; несмотря на дорогой, идеально отутюженный костюм без единой лишней складки, шелковый платок, обвивавший морщинистую черепашью шею, сверкающие туфли и безупречные манеры, его так и подмывало назвать не стариком, а старикашкой. – Я тебе, старому дурню, сразу сказал, что это копия, а ты заладил, как ученый скворец: оригинал, оригинал… Неизвестный ранее шедевр он, видите ли, открыл! Если разобраться, так это не копия даже, а подделка. Стиль письма похож, а такая работа ни в одном каталоге не значится… Верно ведь? – обратился он за поддержкой к Ирине.
– Верно, – сдерживая улыбку, сказала та, – но лишь отчасти. Ведь мы с вами не знаем, в действительности ли здесь скопирован только стиль. А может, этот неизвестный художник копировал подлинную картину мастера, просто не дошедшую до наших дней?
– Вот именно, – с удовольствием поддакнул Дмитрий Васильевич и, переплетя пальцы рук на объемистом чреве, благодушно уставился на своего оппонента поверх очков.
– Чепуха! – отмахнулся тот. – Ни в коем случае не ставя под сомнение вашу компетентность, уважаемая Ирина Константиновна, я все-таки должен заметить, что развлекаться предположениями можно до бесконечности. Вы сейчас пытаетесь помочь этому старому толстому мошеннику увильнуть от расплаты. А между тем все ясно как божий день: это не подлинник, спор разрешен беспристрастным арбитром, и настало самое время проигравшему платить, а победителю – вкусить плоды своей виктории.
Ирина промолчала. Сморщенный старикашка во многом был прав: развлекаться предположениями она привыкла в другом месте и в другой компании, а что до плодов виктории, так это уже было и вовсе не ее дело.
– Давай-давай, старый жмот, – продолжал между тем старикашка с нескрываемым злорадством, – открывай закрома! Пробил час расплаты! Будешь знать, как хвастаться!
– Экий ты, право, грубиян, – сказал Дмитрий Васильевич. – Хоть бы при даме постеснялся…
Он с кряхтением выбрался из недр глубокого кресла с потертой плюшевой обивкой, обогнул массивный круглый стол, опиравшийся на когтистые львиные лапы, распахнул резные дверцы старинного, умело отреставрированного буфета и принялся рыться внутри, мелодично позвякивая хрусталем. Наконец на свет появилась пузатая бутылка зеленого стекла с длинным горлышком.
– Тридцать лет берег, – пожаловался он, водружая бутылку на стол, – а теперь вот приходится отдавать этому фанфарону…
– Не берег, а жилил. Я тебе еще тридцать лет назад говорил: давай ее разопьем. А ты пожадничал. Был жмотом, жмотом и состарился, – объявил старикашка, с вожделением глядя на бутылку и энергично потирая ладони.
– Представляете, – обращаясь к Ирине, сказал Дмитрий Васильевич, – какие бывают люди? Тридцать лет точить зубы на чужую бутылку коньяка! Он и спор этот затеял наверняка только для того, чтобы ее у меня выманить. Не удивлюсь, если окажется, что он сам подсунул мне эту несчастную картину…
– Гнусная клевета! – воскликнул старикашка, хватая бутылку. – Ну, что стал? Штопор давай, бокалы… Вы ведь не откажетесь разделить со мной сладкий миг торжества? – любезно улыбаясь, обратился он к Ирине. – Коньяк настоящий, теперь такого днем с огнем не найдешь.
– Это верно, – подтвердил Дмитрий Васильевич. – Теперь такого просто не делают.
– Благодарю вас – Ирина решительно поднялась. – Я за рулем, и вообще… Словом, мне пора. Не буду вам мешать. Если вам нужно официальное заключение…
– Что вы, что вы! – вскричал старикашка, которого, если Ирине не изменяла память, звали Петром Петровичем. – Мы верим вам на слово!
– Безусловно, – подтвердил Дмитрий Васильевич. – Мне доводилось встречаться с вашим отцом, и я, помнится, был восхищен глубиной и обширностью его познаний. Утверждают, что вы пошли в него, и мы с Петром Петровичем только что получили этому весьма убедительное и красноречивое подтверждение. Что же до официального заключения экспертизы, то оно не требуется, поскольку речь о продаже данного полотна не ведется. Все-таки, как ни крути, середина девятнадцатого века… Копия или не копия, а пускать эту вещь по рукам, чтобы уже через полгода она осела в коллекции какого-нибудь немца или, того хуже, нового русского, я не намерен. Однако, – будто спохватившись, сказал он уже другим тоном, – Петр Петрович, друг мой, соловья баснями не кормят!
– А я и не собирался, – с желчной усмешкой заверил его приятель, поднимаясь с дивана и запуская руку во внутренний карман своего дорогого твидового пиджака. При этом он иронически покосился на стоявшую посреди комнаты на треноге картину и хитро, заговорщицки подмигнул Ирине. – Это ты развел тут… антимонии. Вот, Ирина Константиновна, – продолжал он, вынимая из кармана и протягивая Ирине незапечатанный конверт, – не откажитесь получить за труды. Надеюсь, в дальнейшем мы с Дмитрием Васильевичем можем рассчитывать на вашу помощь?
Ирина заглянула в конверт. Там был ее обычный гонорар, и это ее вполне устраивало. Работа оказалась пустяковой, к тому же Ирина Андронова не любила, когда ей давали лишнее: это напоминало не то чаевые, не то плату за какие-то дополнительные секретные услуги – например, за выдачу заключения, устраивающего того, кто платит. Странно было лишь то, что платил Петр Петрович, только что с ее помощью выигравший у своего приятеля спор. За те деньги, что лежали в конверте, можно было купить сколько угодно коньяка, даже очень дорогого и старого.
– Мне доллар друг, но истина дороже, – правильно поняв ее замешательство, торжественно провозгласил Петр Петрович.
После этого Ирине оставалось только откланяться. Старики проводили ее до дверей, по очереди со старомодной галантностью поцеловали руку, и тяжелая, обшитая кожей дверь закрылась за ее спиной. Ирина услышала голос Петра Петровича, который с большим подъемом декламировал: «Сдвинем чашу с чашей дружно! Нынче пить еще досужно…»
Спортивная «хонда» Ирины ждала ее на стоянке напротив подъезда. Выйдя на крыльцо, Ирина нахмурилась: какой-то болван, приехавший позже ее, полностью загородил ей выезд, закупорив машину на стоянке, как пробку в бутылке, своим длинным черным «БМВ». Парочка старых чудаков, известных в кругах московских коллекционеров своей давней дружбой и некоторой эксцентричностью, мигом вылетела у нее из головы. Нет, в самом деле, что за хамство?! Как будто припарковаться больше негде…
Положение немного облегчалось тем, что вышеупомянутый болван – то ли сам водитель «БМВ», то ли его приятель – околачивался здесь же, у машины. Он стоял спиной к Ирине, беспечно привалившись задом к пыльному багажнику, курил и, задрав голову, разглядывал густо забрызганные осенним золотом кроны старых берез и лип, что росли во дворе.
Ирина поджала губы. Человек, чей затылок она сейчас имела сомнительное удовольствие лицезреть, явно был не стар и далеко не беден, а следовательно, почти наверняка имел какое-то отношение к криминалу – если не прямо сейчас, то в прошлом. А среди этих типов попадаются такие, кому безразлично, женщина перед ним, старик или ребенок… Впрочем, среди законопослушных россиян, не избалованных избытком денег, хамы тоже не редкость, так что…
– Послушайте, – сказала Ирина, постаравшись хотя бы поначалу скрыть одолевавшее ее раздражение.
Человек обернулся, и раздражение Ирины Андроновой многократно усилилось. Она злилась на себя за то, что, кажется, рада видеть это лицо, самой заметной деталью которого, как всегда, были темные очки. Она злилась на него за то, что он заставил ее злиться на себя, и еще за многое, многое другое – за то, например, что отыскать его не было никакой возможности, а вот он нашел ее сразу же, как только ему этого захотелось. Ну, и, разумеется, за то, что загородил выезд со стоянки, полностью лишив ее возможности избежать разговора.
«Стоп, – подумала Ирина. – Ну а если бы не загородил? Если бы просто подошел и окликнул, тогда что? Сделала бы вид, что не услышала, прошла, как мимо пустого места, села бы в машину и укатила? То-то было бы красиво, то-то хорошо! Тебе тридцать, – напомнила она себе. В этом возрасте женщина не должна вести себя как пятнадцатилетняя дура, какими бы причинами это ни было вызвано».
«Не просто пятнадцатилетняя дура, – подсказал тоненький ехидный голосок откуда-то изнутри. – Как влюбленная пятнадцатилетняя дура, так будет вернее».
«Еще чего», – сердито подумала Ирина и, собрав в кулак все свое самообладание, улыбнулась, изобразив на лице легкое удивление.
– Глеб Петрович? – произнесла она тем особенным, до отвращения светским тоном, к которому прибегала всякий раз, когда намеревалась освежевать собеседника живьем и натянуть его шкуру на барабан. – Какая неожиданная встреча!
Глеб Сиверов, который успел неплохо изучить ее характер, слегка переменился в лице: ему был известен этот тон, и он уже понял, что радостной встречи боевых товарищей не получится. Он открыл рот, явно намереваясь произнести заготовленную заранее фразу, но Ирина не дала ему такой возможности.
– С удовольствием побеседовала бы с вами, – продолжала она все тем же обманчиво дружелюбным тоном, – но, к моему огромному сожалению, не располагаю временем. Скажите, вы всегда так паркуетесь?
– Э… – Сиверов был слегка сбит с толку этим великосветским «наездом».
– Полагаю, что нет, – продолжала Ирина, обворожительно улыбаясь, – иначе вам при всех ваших неоспоримых, выдающихся талантах давно свернули бы шею. Не будете ли вы так любезны отогнать ваше корыто на два-три метра в сторону, чтобы я могла наконец выехать со стоянки?
Сиверов издал какой-то странный звук, оставивший у Ирины довольно неприятное впечатление: Глеб Петрович, некогда представившийся охотником за головами, тихонько хихикнул и, не говоря ни слова, полез в свою машину. За руль он, однако, не сел, а, выбравшись из салона и распрямившись, протянул Ирине роскошный букет поздних астр.
– Ирина Константиновна, – сказал он, всем своим видом изображая раскаянье, – ну что вы, ей-богу? Кто старое помянет…
Ирина проигнорировала букет, хотя это оказалось неожиданно трудно. Тогда Сиверов обошел свою машину и торжественно возложил цветы на крышу красной спортивной «хонды». Ирине немедленно представилось, как она, по-прежнему не замечая этого подношения, садится в машину, включает задний ход и рывком выводит машину со стоянки. Цветы сползают по гладкому металлу крыши, сыплются на ветровое стекло, а оттуда на капот. Потом она резко крутит руль, послушная машина разворачивается почти на одном месте, несколько цветов падает на асфальт, а когда она переключает передачу и одним толчком педали бросает машину в открывшийся проезд, встречный поток воздуха сдувает с капота все остальное, и мохнатые звезды астр сыплются на пыльный асфальт…
Цветов было жаль, и Ирина снова, уже не в первый раз, подумала, что воображение не такой уж ценный дар, как это кажется тем, кто его лишен. Бывает, что это не дар, а проклятье, а то и просто досадная помеха, не дающая довести до конца задуманное дело – маленькую месть, например.
Сиверов смотрел на нее, облокотившись на крышу «БМВ» и положив подбородок на кулаки. Черные очки, как всегда, мешали правильно оценить выражение его лица, и Ирине пришлось напомнить себе, что это выражение ей совершенно безразлично. Этот человек вместе со своим драгоценным генералом Потапчуком использовал ее, а когда нужда в ней отпала, исчез без предупреждения, даже толком не попрощавшись. Почти год о нем ничего не было слышно, и вот, пожалуйста, – возник! Извольте радоваться…
– Честное слово, Ирина Константиновна, – сказал он, – вы нам очень-очень нужны!
– Уберите машину, – сухо потребовала Ирина. – Или я нужна вам настолько, что вы намерены действовать силой? Опять не можете отличить Шилова от Тициана?
Сиверов растянул губы в широкой улыбке, отдавая должное этой злой остроте.
– На самом деле все еще смешнее, – сообщил он, продолжая улыбаться. Из-за того, что Ирина не видела его глаз, она не могла понять, искренняя это улыбка или просто гримаса. А если гримаса, то какая именно – вежливая или оскорбительная… – Все гораздо смешнее, Ирина Константиновна, – повторил он, – и намного, намного хуже. Впрочем, – добавил Глеб уже совсем иным, сухим и деловитым тоном, – не буду отнимать у вас время. Вы ведь страшно заняты, выступая арбитром в спорах выживших из ума стариканов, не знающих, чем себя развлечь. Вы не попробовали коньяк Дмитрия Васильевича? Напрасно, он наверняка дьявольски хорош.
Ирина задохнулась от возмущения. Оказывается, она уже успела забыть, что Глеб Петрович, когда считает это необходимым, умеет отвечать ударом на удар с силой и точностью профессионального снайпера.
– Вы… Вы что, опять за мной следили?!
