Вольга Медейрос
Жертвуя малым. Том 2
Раскружившись так сильно, что голова сделалась легкой и воздушной, а чувство направления дало сбой, они, держась за руки и до слез хохоча, рухнули в упругую летнюю траву. Все вернулось на круги своя, и гнетущее облако тоскливой безысходности, окружавшее Ами последние пять месяцев, исчезло. Нежась в густой благоухающей траве, они болтали о пустяках до тех пор, пока за ними не пришла рассерженная помощница комендантши. «Выпишу вам выговор, будете знать», – брюзжала она, пока они все втроем торопливо возвращались в барак существенно позже положенного по распорядку часа.
Все товарки уже вовсю спали, и девочки, толкаясь локтями и сдавленно хихикая, торопливо переоделись в ночные сорочки и забрались в постель. Впервые за долгое время Риша быстро заснула и проспала спокойным умиротворенным сном целую ночь.
Последующие с момента пробуждения три дня являли собой наглядный кармический урок или же, образно говоря, напоминали попытку убежать от собственного хвоста.
Риша проснулась со сжатыми в холодный комок внутренностями, и это – как станет ей понятно в дальнейшем – означало, что она совершила (или совершит) роковую ошибку. Будущее часто открывалось ей на зыбкой грани сна и пробуждения, задавая утреннее настроение. Изредка у нее случались и другие, куда более информативные предчувствия, посещавшие ее в те минуты, когда она делала что-то по-настоящему любимое: лепила посуду или фигурки из глины, ухаживала за статуями или слушала истории Шабо.
Однако в этот раз в ее распоряжении оказались только ощущения: отголосков смутного кошмара, тяжелой головы, чужого места, благоговейной и опасливой заботы. Она вдруг поняла, что испытывает беспокойство: своим вчерашним вечерним разговором с Ами она изменила будущее, но не знала, в какую сторону. Обрывки фраз из будущего долетали до ее ушей: вот она пытается узнать у чужих незнакомых людей, где Ами или Шабо, можно ли поговорить с ними, но незнакомцы неуклюже переводят тему. «Ами мертва?» – подспудное, точит Ришу из будущего подозрение, но предположить вслух она не решается. Наконец, ей удается догадаться, что она в больнице на некоем подобии карантина, но как, почему и где Ами и Шабо, ей неизвестно. Риша из будущего знала о том, что своим злоключением она обязана гигантским червям (ужас) и собственной наивности (печаль), а еще в этом как-то замешаны Ами (жалость, скорбь), Берилл (сочувствие, благодарность) и статуи (ужас, страх за Шабо). Риша из настоящего попросту ничего не понимала. Раньше ей никогда не приходилось разгадывать собственные пророчества как головоломку.
За завтраком в общей трапезной Ами поинтересовалась у нее, как обстоят дела в будущем. Опасаясь затянуть разговор и привлечь чужое внимание, Риша кратко отвечала, что не знает. «Наша вчерашняя беседа что-то изменила, но к лучшему, или нет, я понять пока не могу», – кратко объяснила она.
Ами недоверчиво хмыкнула, но тем не менее нашла и пожала подруге руку под столом.
«Все к лучшему, как бы то ни было», – утешила она Ришу.
С тем девушки разошлись каждая по своим делам. Ами отправилась читать молитвы и помогать послушницам менять масло в храмовых лампадах, а Ришу, как бы странно это ни звучало, ждал обычный для утра меркурия урок чайного действа. Незрячим девушкам сложные ритуальные движения давались нелегко, но у Риши, судя по всему, была к этому занятию врожденная склонность.
Вечером, после всех трудов, забот и легкого ужина, Риша собралась было к Шабо, чтобы посоветоваться с ним насчет изменившегося будущего, но Ами уговорила ее остаться и присоединиться к общему веселью. Слепые девушки устроили посиделки с песнями, хороводами, прялками и жмурками – излюбленной игрой мойщиц статуй, как называла про себя их разношерстное сестринство Риша.
День начался на неспокойной ноте, но, благодаря товаркам, закончился душевно и далеко за полночь. Напевшись и нахохотавшись, набегавшись и накружившись, Риша заснула не раздеваясь, и с трудом пробудилась на следующее утро с тоскливо сосущим под ложечкой предчувствием. В отстоящем от сегодняшнего на семь дней вперед юпитере, на который обычно приходилось время ее основной работы, она обнаружила себя совершающей рутинные манипуляции над статуями в абсолютно непривычной атмосфере. Берилл была с ней и, как обычно, действовала заодно, но в этот раз роль первой скрипки играла не она. С ними был еще кто-то, молчаливый и внимательный, и Риша из будущего кожей ощущала скованность старшей товарки и собственную обреченность.
Ей почему-то страшно не хотелось трогать статуи, и Берилл не хотелось, чтобы Риша их трогала, но ничего поделать обе девушки не могли. За Ришей наблюдал кто-то столь безмерно могущественный, что ее тело начинало двигаться против воли, словно бы повинуясь голосам тысяч безымянных предков, чья кровь, смешавшись, претворилась в эликсир жизни, разлитый в венах их слепой прапраправнучки.
Риша в настоящем зафиксировала слабый юмор самой себя из будущего: ее развлекла ирония того обстоятельства, что как-то раз она нашла силы сопротивляться приказу самой Праматери, но не может противиться молчаливому пожеланию ее творения. «Ирония – все, что у нас остается, когда остальные средства к борьбе исчерпаны», – настигла Ришу из настоящего пронзительная мысль из грядущего. На этом откровение прервалось.
Расстроенная ожидающим ее будущим, она проснулась позже обычного и за завтраком никого уже не застала. Наскоро перекусив на кухне соевым молоком и рисовыми колобками, Риша по длинным извилистым коридорам и лестницам поспешила во внутренний дворец: сегодня была ее очередь мыть статуи, и негоже было опаздывать – Берилл страх как не любила опозданий. Встретив на берегу подземного озера готовую к отплытию товарку, Риша, извинившись, взобралась в лодку, которую Берилл привычным движением сдвинула в воду. Перебирая натянутый над водой канат, девушки медленно направились к крошечному острову, на котором росло исполинское дерево. Оно было теплое, твердоватое и морщинистое, приятное на ощупь, и просто невероятно широкое в обхвате: сколько ни пыталась Риша его обойти и измерить, и с веревкой и без, просто считая шаги, но всякий раз его толщина поражала воображение. Обычно дерево вело себя тихо, лишь иногда чуть поскрипывало или ласково шелестело листвой под порывами идущего из подгорных глубин ветерка. Но в этот юпитер древо было непривычно неспокойно. Все время пока девушки, перебирая канат, плыли по озеру навстречу дереву на острове, оно шуршало, ухало, стонало и роняло листву им на макушки. Подземной гнилью тоже пахло особенно крепко.
«Хворает наше дерево», – недовольно сказала Берилл, вздрагивая, как привередливая лошадь: вероятно, новый оторвавшийся листок неожиданно спланировал на нее из-под высокого пещерного свода.
«Бедненькое, – посочувствовала ему Риша. – Как его угораздило вырасти здесь, под землей, одно-одинёшенько».
«Оно и не вырастало», – скрипучим голосом возразила ей Берилл. Он у нее всегда становился этаким высокомерно-презрительным, стоило Рише сделать что-нибудь не по регламенту или сморозить какую-нибудь несусветную глупость.
«Его пересадили?» – попыталась исправить положение Риша.
Берилл демонстративно вздохнула, сетуя на безнадежность напарницы.
«Оно родилось и выросло на воле, под солнцем, как деревьям и полагается. Хозяева построили искусственный грот и соорудили сверху дворец, чтобы защитить от посторонних и древо, и источник. Странно, что твой брат не объяснил тебе всех этих простейших вещей».
Берилл редко бывала в разговорчивом настроении, и Риша ухватилась за возможность узнать от старшей товарки поподробнее об особенностях их работы. К тому же ее двухдневной давности откровения перед Ами изменили и этот сегмент будущего тоже, и ничего подобного их просветительской беседе в воспоминаниях-предчувствиях Риши не было.
«Может быть, он и сам о таких любопытных вещах не знает. А откуда тебе известно, Берилл-джанх?»
В ответ на это подхалимство старшая товарка снова фыркнула. Впрочем, Риша была хорошо воспитана, и нередко уважительно обращалась к ней по чину «мудрая сестра», согласно неписанному табели о рангах.
«Меня-то братец мой уму-разуму научил», – с непонятной угрюмостью ответила Берилл.
«У тебя есть многоуважаемый брат?» – удивилась Риша. Несмотря на несколько лет работы бок о бок, это известие оказалось для нее внове. – Чем он изволит заниматься, да осмелюсь я, недостойная, спросить?»
«Ты это заканчивай давай!» – сердито прикрикнула на нее Берилл. И бросила в Ришу опавший с дерева листок. Он, весь какой-то осклизлый, неприятно прилип к щеке. Нервным жестом Риша смахнула его.
«Прости, пожалуйста, Берилл-джанх», – искренне повинилась она.
«Мудрая сестра» цокнула языком.
«Агнец он у меня, как и твой Шабо, – пряча за показной сварливостью дружественные нотки, призналась она. – Мамкин любимец. Она его еще от сиськи отлучить не успела, а уж он для нее был и умник, и красавец. И удел ему самый славный уготован. Для того и меня-то ослепили, чтоб уж точно дорожка в великие жрецы перед ним скатеркой разостлалась. Да только что-то жребий до сих пор так и не пал на него ни разочка. Эвона, как все вышло-то», – Берилл говорила сухо, на выдохах, будто сдирала струпья с застаревшей раны.
Оглушенная новостями, Риша молчала, машинально перебирая канат в унисон с напарницей. До острова оставалось рукой подать, но привычного умиротворения от предстоящей встречи со статуями и в помине не было. Слишком тревожный, несуразный выдался день. День, про исход которого Риша впервые в жизни не имела ни малейшего понятия.
«Зачем же тебя ослепили, Берилл-джанх? И кто? Неужели?..» – сбивчиво спросила она.
Но тут же лодка – как и все в этот день непредсказуемо – наскочила на мелководье, и девушкам пришлось отвлечься на более насущные дела.
«Потолкуй со своим братом, как время выкроишь, – сказала ей Берилл еще спустя пару наполненных тяжелым физическим трудом часов. Статуи были непривычно тяжелы в этот раз, озерные воды неповоротливы и тягучи, как загустевший кисель, и с девушек сошло семь потов прежде, чем они умудрились выволочь на влажный песок все созревшие в корнях тела. – Спроси у него, какое необходимое условие должен соблюсти тот, кто мечтает стать агнцем».
«Но Шабо не мечтал стать агнцем! – возразила Риша с горячностью. Ей показалось, будто бы Берилл упрекает в чем-то ее и брата. – Он просто хотел…, – тут она прикусила язык, сообразив, что такие подробности семейной истории разглашать не стоит. Вместо этого она добавила: – И отец был против, если уж на то пошло!»
«От судьбы не уйдешь, – жестко возразила ей «мудрая сестра». – Как только ты родилась, он сделался обречен стать агнцем».
Обиженная обвинением (которое не было таким уж несправедливым), Риша едва не расплакалась. Не желая продолжать беседу, она склонилась над лежавшей на ее коленях статуей, в неосознанном порыве прижала к щеке ее безвольную прохладную ладонь. Берилл помалкивала, не делая попыток помириться, и Риша, не в силах дольше выносить копившееся все утро напряжение, почувствовала, как скользят по щекам неудержимые горячие слезы. Горькое рыдание рвалось из груди. Риша прижала ко рту гладкие пальцы, запирая губами стон, и ощутила слабую, как зыбь, дрожь чужой руки в своей ладони. Она все-таки издала звук – охнула, пальцами другой руки нащупывая спящее лицо статуи у себя на коленях. Как и всегда, оно было спокойно и недвижимо.
– Что такое? – недовольно спросила ее Берилл: несмотря на ссору, к изменениям тона она была чувствительна точно так же, как и Риша.
– Статуя шевельнулась, – сказала ей Риша, не вполне отдавая себе в этом отчет. – Но сейчас опять ничего.
Берилл подошла к ней, бесцеремонно стащила статую с Ришиных коленей.
– Может быть, тебе показалось? – с непонятной надеждой спросила она.
– Нет, – Риша решительно качнула головой и вытерла слезы со щек. – Я совершенно отчетливо почувствовала ее движение. Должна ли я сообщить об этом?
– Я сообщу, – вздохнув, сказала Берилл. Покряхтев, она присела с Ришей рядом, почти бок о бок. – Мне жаль, Морион. Не хотела бы я оказаться на твоем месте.
Риша не спросила, почему, хотя и не поняла смысла этой реплики. Но день был настолько неправильный и нетипичный, что ей самой неуютно было быть на своем месте. Поэтому, ничего не ответив, она вернулась к безвольно лежащим на берегу статуям, погружаясь в ритуальную рабочую рутину.
Больше за весь день они с Берилл не обмолвились друг с другом ни словом. Провозившись со статуями до позднего вечера, они опоздали к общему ужину. Ами сберегла для подруги немного еды, и девушки выбрались перекусить на веранду, чтобы не мешать готовящимся ко сну товаркам. Там Риша рассказала Ами, что произошло на подземном острове. Подруга необыкновенно заинтересовалась и стала расспрашивать о подробностях.
– На моей памяти ничего подобного не было! – воскликнула она. И тут же, перебивая сама себя добавила, – тебя вызывали? Ты ведь сообщила, о том, что произошло?
Риша отвечала, что об этом позаботится Берилл.
– И ты не смогла этого предвидеть? – задала Ами новый вопрос.
– Не смогла, – призналась Риша. – Какие-то мои действия изменили будущее, и теперь я ничего не знаю о том, что случится через пять дней. Точнее, я знаю, что окажусь заперта в какой-то больнице, но совершенно не имею представления, почему.
– Хм, – сказала на это Ами.
– Еще Берилл наговорила много всякого непонятного про своего брата, про статуи, и про то, что Шабо обречен был стать агнцем после того, как я родилась. Знаешь ли ты что-нибудь об этом?
– Нет, – отвечала Ами неуверенно. Она помолчала. – Припоминаю, – добавила она, когда Риша, дожевав свой бутерброд с острой лапшой, собиралась уж было позвать ее назад в общую комнату, – что у Топаз, моей «мудрой сестры», тоже есть брат, который стал агнцем. Впрочем, – тут же одернула она себя, – у папы никакой сестры нет.
– Зато твоя мама была Мудрой, – вставила Риша, и вдруг ощутила крепкую, совсем не нежную хватку Ами на своем предплечье.
– Пойдем спать, дорогая, – тяжело и проникновенно сказала она. – Уже поздно, а завтра моя смена в гроте.
– Хорошо, – согласилась встревоженная Риша. – Не бери в голову, ладно?
– Не буду, – уже мягче отвечала ей подруга и разжала пальцы.
Отряхнув крошки с подолов, девушки встали и тихонько вернулись в комнату, где старшие товарки уже вовсю спали.
В будущем измученная Риша в присутствии докторов встретилась со своим отцом. Он был мрачен, говорил отрывисто и каждый раз как будто бы не с ней. На все ее извинения и просьбы позвать Шабо, или хотя бы рассказать, что с ним (почему-то ее интересовало именно это), он не реагировал. Доктора, в свою очередь, задавали ему стандартные вопросы: кто таков, как зовут жену, из какой она общины, не водилось ли за ней или за женщинами в ее роду особенных талантов. Отвечая на вопросы, касающиеся дочери, отец поведал интересную подробность: оказывается Оникс, тетка-пифия, предсказала его жене рождение слепой дочери. «На ней наш род прервется, так напророчила она, – сказал отец, и в сердцах добавил. – Права была, проклятая». Доктора зашикали на него, он извинился перед комиссией и попросил, чтобы Ришу вывели. «Видеть ее не могу», – добавил он, и доктора поспешили избавиться от девушки, опасаясь, как бы родной отец не наговорил ей гадостей. Все доктора в этой тюрьме-больнице тряслись над ее душевным состоянием как над чем-то драгоценным.
В настоящем Риша проснулась к завтраку, как обычно, но Ами за столом не застала. Дежурившие по кухне товарки сказали, что ни свет ни заря она отправилась в подземную пещеру. Ришу ждала привычная утренняя канитель, и только после обеда она нашла минутку, чтобы сбегать повидаться с Шабо, но оказалось, что он до вечера занят на тренировках. Огорченная, Риша отправилась прогуляться по парку в одиночестве: ей было не по себе от поведения отца в будущем. Он никогда ее не жаловал, но никогда и не ругал так откровенно в лицо, и Риша гадала, что же такого могло приключиться, чтобы настолько сильно вывести из себя ее обычно сдержанного отца. Впервые в жизни ей было неуютно знать будущее – ведь она знала его только наполовину. Раздумывая, как поступить, чтобы выбраться из болота неведения, в которое угодила по собственной вине, Риша, наконец, сообразила, что можно сделать.
Ей требовался более глубокий уровень сосредоточенности. Чаще всего ей удавалось достичь его по юпитерам, предаваясь любимому занятию – работе со статуями, но в этот раз тяжелый разговор с Берилл перечеркнул все удовольствие. Оставался еще один способ, который здесь, живя в дворцовом бараке, Риша почти забросила. Но все же он мог помочь ей копнуть будущее поглубже.
Она развернулась и – по мере сил торопливо – заспешила обратно в барак к Шабо.
Испокон веков распределение было такое: мальчики становились агнцами и атаманами общин, а девочки – предсказательницами и Мудрыми матерями. Риша родилась слепой и потому относилась к третьей категории, ни то ни сё, пригодная к одной-единственной службе – мыть статуи. Таких как она, слепых девушек, конечно же, тоже обучали разным премудростям, но совершенно непонятно было, для чего – ведь ни к какому насущному практичному делу нельзя было приложить труд незрячих калек. Сами девушки никогда не обсуждали этот вопрос между собой, что несказанно Ришу удивляло; но поскольку не обсуждал никто другой, то и она, повинуясь негласному правилу, разговора на эту тему не заводила. И просто безропотно принимала существующий порядок как он есть.
В эту неделю все изменилось. И Рише понадобилось отправиться в соседский барак, где жили юные агнцы, потому что для них – обычных людей – было предусмотрено гораздо больше вариантов полезно провести досуг, чем для ничтожных мойщиц статуй. Риша знала об этом, поскольку Шабо, помня о ее страсти к гончарному делу, несколько раз водил ее в художественный кружок, где среди прочего желающие могли заниматься разными видами скульптуры. Преподавала там немолодая, но все еще бодрая и энергичная Порфира, Мудрая матерь, которая Ришу полюбила и часто хвалила за оригинальность и мастерство работ. Вахтеры в бараке тоже уже были знакомы с девушкой, и, конечно, удивились неурочному ее появлению и просьбе проводить ее в класс изящных искусств, однако перечить не стали. Учительница встретила ее тепло и на вопрос, нельзя ли немного позаниматься, позволила Рише утолить ее маленькую прихоть. И даже поставила ее в пример своим ученикам, у которых как раз проходил урок по созданию рабочей модели скульптуры.
Риша уселась в уголке, достала свои инструменты и материал, над которым она работала, и, спустя короткое время, полностью отдалась процессу. Она лепила из воска лицо бабушки, и кропотливый труд этот требовал полной самоотдачи. Как раз то, что нужно.
Вскоре Рише удалось ухватить за хвост ощущение будущего, и столь же медленно и методично, как двигались ее пальцы над податливым, но чрезмерно капризным воском, пробуждая в безликой материи осмысленную форму, столь же неторопливо ее разум, как провидческий щуп, погружался в слои будущего все глубже. И, наконец, сбившись с мерного ритма и неловко примяв то, чему предстояло стать скулой, Риша нашла, что искала.
С минуту или больше она просто сидела, замерев над рабочим столом. Затем, тряхнув головой, аккуратно накрыла незаконченную маску деревянной крышкой, сложила по порядку инструменты и убрала все это на место.
– Уже закончила? – удивилась Порфира, которая привыкла к тому, что Риша способна проработать, не отвлекаясь, несколько часов.
– Да, извините, – тихо отвечала ей девушка. – Я вспомнила, что у меня есть неотложные обязанности, и должна уйти.
Порфира выбрала ученика, который проводил Ришу до выхода из барака агнцев, и, рассеянно попрощавшись с добрыми вахтерами, девушка зашагала прочь, совершенно не соображая, куда идет.
Обычно будущее было доступно ей только на неделю вперед, но несколько раз ей удавалось настолько глубоко окунуться в настроения грядущих дней, что она могла ощутить краткий след более далеких предчувствий. Ведь каждый новый день в будущем она чуть-чуть узнавала о том, что случится через неделю, и так – без конца, как реверберация эха в замкнутом пространстве, когда звук, отражаясь, перекликается сам в себе. В конце концов он затухает, как и убегающие все глубже в будущее предсказания, но если очень постараться, их отзвук все же можно поймать.
И Риша поймала. Но совсем не то, на что рассчитывала.
Это произошло (произойдет) спустя примерно три недели от настоящего дня. Ришу наконец-то выпустят на волю и она встретится с Шабо. Братишка будет сам не свой: страшно взволнован, рад видеть сестру и одновременно невыносимо подавлен – от всех этих обуревающих его эмоцией Ришу начнет буквально трясти. Он скажет что-то обидное про отца, что-то вроде: «не слушай его, старого дурака, он сам не понимает, что несет», и будет крепко обнимать ее и чуть не плакать. Он будет стараться утешить Ришу, попытается держаться бодрячком. Но Риша из будущего, которая свою ситуацию знает лучше, чем Риша из настоящего, не спросит его об Ами и ни о чем другом, а просто констатирует факт: «Жребий пал на тебя». И Шабо, все-таки заплакав, ответит: «Да, Мариша. Но даже не вздумай допустить и мысли, будто это твоя вина».
Риша заблудилась. Она словно потеряла всякую волю, потеряла себя, смысл думать и прикладывать усилия. Она все брела и брела по парку куда-то, не разбирая дороги, не тревожась о том, что может поскользнуться, упасть со склона и изувечиться, что ветки деревьев поцарапают лицо или что-нибудь опасное очутится на пути. Она просто продолжала шагать, как будто бы надеясь уйти от своего дара, избегнуть неминуемого, притвориться, что ее здесь никогда не было. А значит – и ничего не было, и будущее еще никогда не произошло.
Но ей не повезло. То ли парк был спроектирован таким образом, чтобы слепые девушки в нем не терялись, то ли разум ее подспудно помнил дорогу, машинально ведя тело по однажды заученному маршруту, но долго ли коротко ли, а вернулась Риша в родной барак. Там как раз все собирались к ужину, и Ами, чем-то воодушевленная, была среди товарок и громогласно смеялась. Безразлично Риша вспомнила, что так и не узнала в будущем, что случится с подругой. Но сейчас это было уже не важно. Незаметно она прошмыгнула в общую спальню мимо дружно хохочущих девушек. Села там на свою койку и, сложив на коленях руки, замерла.
Ей было больно дышать. Колючий ком стоял в горле, и в груди теснило так сильно, что страшно было даже чуть-чуть пошевелиться. Впервые в жизни Риша остро осознала, насколько она беспомощна и одинока в своей слепоте. У нее не нашлось голоса, чтобы позвать товарок на помощь, и несколько секунд она просто боролась с собой за глоток воздуха. Затем ей удалось сглотнуть, вдохнуть, задышать, и тут же Риша схватила свою тощую подушку и вжалась в нее лицом, пряча всхлипы и слезы, в которые превратился огненно-острый ком из горла.
Она не знала, сколько времени прошло, когда ее безмолвные, задушенные рыдания, наконец, прекратились. Грубая ткань подушки промокла насквозь. На Ришино счастье в этот час никого в спальне не случилось, все девушки были в трапезной за ужином, и, обессиленная горем, Риша просто легла на койку, не раздеваясь, и тот час провались в глубокий сон, которым ее организм спасся от чудовищной новости. Весь главный ужас которой заключался в том, что Риша из будущего была абсолютно уверена: раз жребий пал на ее брата, то его ожидает та же самая участь, что и бедного Сардиса. И виной всему этому только она, Риша.
Ей снилось, как она спускается вниз по узкой винтовой лестнице. Смрадно чадил факел, который она несла в высоко поднятой правой руке, в то время как левая касалась осклизлой, грубой кладки стены. Как и в своих мистических потусторонних путешествиях с проводником-леопардом, в этом сне она была зрячая и оттого ей было страшно неудобно – дым от коптящего факела мешал дышать, глаза слезились и все мельтешило в них от дрожащего, колеблющегося света, а рука, несущая факел, вскоре устала. Но спуск в подземелье был долгим, скучным, и Риша успела притерпеться к неудобству быть зрячей.
Рано или поздно она все же достигла конца лестницы и поняла, что оказалась глубоко под землей. Согнувшись в три погибели, она втиснулась в земляной лаз, очутившийся перед ней, и пересекла его на полусогнутых, едва не задохнувшись от факельного дыма. Однако выбираться из лаза не спешила, а вместо этого, высунувшись, осторожно обвела рукой с горящим факелом открывшееся ей широкое темное пространство.
Внезапно ей сделалось дурно, тошнота подступила к горлу. Она оказалась в чьей-то гигантской норе, и совсем рядом с ее протянутой рукой копошились, переливаясь, огромные длинные, кольчатые тела червей, покрытых белесым пушком. Вероятно, черви почуяли присутствие Ришы, потому что они зашевелились активнее, как будто бы врастая и вырастая друг из друга, и вскоре напротив скорчившейся в узком лазу, замершей от ужаса девушки закачались тупые уродливые головы с бусинками кроваво-красных, странно неуклюжих глаз. Несмотря на весь ужас от собственной микроскопической несоразмерности и ничтожности по сравнению с великаньими головами, Риша все же испытала удивление. Она почему-то была уверена, что этих нелепых глаз у них на головах не должно было быть. Червям полагалось быть слепыми, ровно точно так же, как и ей самой. Ведь большая часть их жизни проходила под землей, в земле, и зрение им было не нужно.
«Ты спрашиваешь, для чего мне глаза? – ощутила Риша безмолвный вопрос. Головы колебались перед ее лицом, кровавые глазки-бусинки смотрели пусто, не мигая. – А для чего они тебе?» – Риша вздрогнула, на миг представив, что ее невозможно зрячие глаза выглядят точно так же, как у червей напротив.
«Я противна тебе?» – новый вопрос прошелестел как мерзкое прикосновение, и Рише потребовалась вся ее сила воли, чтобы не зажмурится.
«Кто ты? – спросила она, осторожно меняя тему. – Зачем я здесь?»
«Я спала в корнях древа, под источником, – каждое слово отзывалось в ней дрожью отвращения, как если бы склизкие щетинистые чешуйки дотрагивались до ее кожи. – Твое горе пробудило меня. Я хочу помочь тебе избыть твое горе, но получится у меня или нет – зависит только от тебя».
«Что я должна сделать?» – похолодев, тихо спросила Риша. Впервые за весь сон она вспомнила, что с ней случилось (случится) наяву.
«Попроси меня помочь, – глядя слепо и пристально, велели ей гигантские головы. Бесконечные кольца вились за ними в темноте, за пределами дрожащего круга света от догорающего факела. – Я помогу, если ты попросишь правильно».
Риша замерла. Внезапно ей сделалось понятно, где она находится и с кем разговаривает. Ее объял ужас совсем иной природы, гораздо более всеобъемлющий.
Медленно, боясь лишний раз вздохнуть, она обвела своими новыми зрячими глазами пространство вокруг.
Пляшущий свет факела. Переливы огромного блестящего тела на грани света и тьмы. Белесые, будто в капюшоны укутанные, головы, с абсурдными немигающими алыми глазками, как будто многоглавый червь, их носитель, страдал аллергией. И отвратительный запах гнили и разложения, который пробивался даже сквозь смрад коптящего факела. «А мы пели Ей гимны, – подумала Риша в священном трепете, но отнюдь не восторга, а глубокого ужаса и скорби. – Прославляли Ее, вечноживущую. А ведь Она… при смерти!»
«Попроси же меня», – настойчивое, прозвучало повеление вновь, и одна из голов, двигаясь, как показалось поначалу обомлевшей Рише, словно замедленный таран, совершила к ней бросок.
Девушка вскрикнула и, присев, машинально ткнула факелом. Раздался рев, земля содрогнулась, факел зашипел и погас, а Ришу встречный удар опрокинул с ног, зашвырнув к противоположной стене узкого лаза. Ошеломленная, Риша попробовала сесть, сверху на нее просыпались влажные комья земли и какие-то корешки. Чудовище снаружи бесновалось, лупя по горлышку лаза то ли своими тупыми головами, то ли хвостами, – без факела было уже не разобрать. Земля вокруг скрипела, стонала и сыпалась, и Риша наощупь, как ей было привычно, заторопилась назад к лестнице, пока ее не погребло заживо. Слезы жалости и разочарования градом катились из глаз, но хотя бы не мешали видеть, поскольку в кромешной тьме ничего увидеть было невозможно. Глотая слезы и сопли, теряя равновесие и поминутно заваливаясь на бок от внешних ударов, Риша ползла на четвереньках и, наконец, измазанные в земле ладони ее нащупали подножие каменной лестницы. Не вставая с колен, она начала взбираться по ступеням, и тут-то ее нагнало веющее ледяной ненавистью обещание: «Я буду уничтожать всех, кто тебе дорог, до тех пор, пока ты не попросишь меня о помощи, самоуверенная букашка».
Зарыдав в голос, Риша выпрямилась и вслепую побежала по лестнице вверх, лишь бы подальше от страшного подземелья, в котором, пожираемая червями заживо, медленно умирала Праматерь, Вечная богиня, та самая, во имя которой уходили на заклание агнцы. Та самая, чьими живыми воплощениями на земле служили Мудрые матери. А Риша, и подобные ей слепые жрицы-сестрицы, должны были пестовать Ее совершенные дары, какие некогда обещала Она преподносить перволюдям в ответ на их покорность и правильную просьбу.
Много с тех пор слез и крови утекло, а Благая богиня изменилась до неузнаваемости. И Риша проснулась в еще более горьких слезах, чем засыпала, потому, что стала свидетельницей того, во что превратилась Благая матерь. Никакая она теперь не благая. И если попросить ее – о чем угодно, о помощи, о даре ли – она не поможет, а лишь только обратит во зло все благие помыслы просителя. И почему так, откуда Рише известно об этом, она ответить бы не смогла. Одно лишь знала точно: за истину эту и за отказ следовать велению некогда Всеблагой ей придется заплатить страшную цену.
Теперь даже во сне не было Рише утешения.
Опустошенная, она лежала на кровати в тихой спальне, молча глотая слезы, когда вдруг услышала:
– Риша!
Встревоженный, всегда чуть более грубоватый, чем положено девушке, голос Ами.
– Эй, ты здесь?
Риша подняла руку к лицу и вытерла слезы со щек, когда подруга подошла к ней и метко сжала мокрую от слез ладонь.
– Почему ты плачешь?! – Риша не успела собраться с мыслями, чтобы ответить, но Ами, похоже, ответ и не требовался. – Тебя вызывали, да? Что они сказали, что-то плохое?.. – взволнованный голос ее дал петуха, и Ами замолчала, стискивая Ришину ладонь.
Та, наконец, нашла в себе силы, чтобы перестать плакать, и медленно села на кровати. Ами помогла ей, придержала за спину. Рука ее дрожала. Из ведущего к трапезной коридора доносились оживленные голоса других девушек, значит, ужин еще не закончился.
