Вольга Медейрос
Жертвуя малым. Том 1
Душа у меня ушла в пятки, несмотря на то, что столкнуться с чем-то подобным я ожидала с того самого мгновения, как поняла, где мы находимся. По направлению к нам, вероятно, привлеченный шумом, который мы производили, двигался мертвец, даже сквозь сумрак и переплетение ветвей видно было, что череп у него проломлен, а правая рука болтается в неестественном положении. Один из тех, что «бродит на границе Круга не-спящих», по меткому выражению артельного мусорщиков. Соль обещал, что освободит его душу, но как он собирался это сделать, если упокоить такого мертвеца невозможно, пока не найдешь запечатанную реплику с его «кугуцу»?
Судя по виду, мертвец находился в неплохой физической форме. Он мог преследовать нас до тех пор, пока мы не выйдем за пределы леса, куда ему, привязанному к местоположению заключенной в «кугуцу» горней души, уже не вырваться.
Как только мы остановились и затихли, мертвец остановился тоже. Он издавал звуки: ровное монотонное гудение, словно внутри него работал мотор. Черный нимб над его головой слегка колебался в воздухе в такт этому гудению. Медленно и неуклюже он повернулся, словно ища нас по запаху, но я-то знала, что обоняние у лишенного дольней души тела отсутствует. Нас искал его дух: если раньше остатки физических чувств позволяли ориентироваться на вибрации и движения, то теперь иначе, чем ментальным образом, мертвецу нас было не обнаружить.
Этот страшный субъект стоял шагах в двадцати от нас; я увидела, как усмешка ощерила его темный рот, из которого тут же вывалился вспухший язык, и мертвец, набирая шаг, заторопился в нашу сторону. «Надо бежать!» – подумала я, но ужас приковал меня к месту. За спиной я услышала новый шум, и хребет мой обледенел под волной холодного пота. Я поняла, что сзади к нам приближается еще один приговоренный к посмертному наказанию преступник. Соль стоял неподвижно, заслоняя меня от первого мертвеца, мне пришло в голову, что он тоже остолбенел от страха. Я прислонилась лбом к его прямой спине, испытывая мизерное облегчение от того, что он тоже в ужасе.
Мгновение длилось наше соприкосновение, а затем Соль сделал шаг навстречу мертвецу. Я взвизгнула и подскочила к смеску. Хватая его за руку, оглянулась. Второго неупокоенного пока не было видно, треск веток и корней под его ногами раздавался глухо. Утешившись этим, я перевела взгляд на первого мертвеца, и тут Соль со злостью вырвал у меня свою руку. Прижал ее ко рту, словно собираясь поцеловать сам себя. Я охнула, увидав, что это был никакой не поцелуй, а укус, такой, что отворилась кровь. Соль, набычившись, присел на широко расставленных ногах, разводя руки в стороны. Мертвец был от нас на расстоянии шагов четырех, уже можно было ощутить тошнотворный запах его гниющего мяса, заметить мух, вьющихся над ним плотным роем, рассмотреть во всех подробностях отметины смерти на его лице. Глядя на него и ощущая ком подступающий дурноты, я внезапно поняла, что до этого момента, несмотря на весь свой опыт работы в заупокойном отделе, я видела только недавно умерших, отмытых от крови и слизи, благообразных мертвецов. Их мертвые лица никогда не вызывали во мне отвращения, их восковая бледность, терпкий запах начинающегося разложения и неподвижность казались естественными, не выходящими за рамки обычной жизненной ситуации.
Теперь же я видела смерть, как она есть, во всем ее уродстве и нелепости, и вида этого выносить больше не могла. Меня скрутило в рвотном позыве, и в тот же миг, когда остатки плохо переваренного батата изверглись из моего рта на опавшие листья, Соль, сильно оттолкнувшись ногами, прыгнул на мертвеца. Меня вывернуло еще раз, на сей раз от каких-то жутких, абсолютно немыслимых звуков: жужжание, сухожильный скрип, нутряной вой, чмоканье и треск костей. Рухнув на колени перед содержимым собственного желудка, я закашлялась, избавляя рот от остатков кислой слюны и, кое-как подняв голову, взглянула на Соля. Он, в своем светлом щегольском костюме, с серебристой косой, мерцающей в полутьме леса, сидел верхом на грязном и сочащемся гноем мертвеце и методично рвал его на части. Мертвец, который при жизни был крепким крупным плебеем, дергался, извивался под ним, как раздавленная гусеница, но ничего не мог поделать с парнем примерно одной со мной весовой категории.
Глядя на то, как Соль тянет вверх отходящую от кожи руку мертвеца, и сосуды на ней лопаются, разбрызгивая вместо крови мутную жижу, а мухи клубятся вокруг, как облако, я поняла, что с рвотой еще не покончено. Кое-как подобрав волосы, чтобы не запачкать их, я вновь оказалась занята только собой, и лишь жуткий вой мертвеца оповещал меня о том, что происходит. Наконец, меня во второй раз отпустило, и тут же со стороны Соля и его жертвы раздался хлюпающий, чмокающий звук, и вой прервался. Молясь про себя, чтобы не было нового приступа, я поглядела на смеска. Он сидел ко мне вполоборота, колени в изгвазданных светлых штанах плотно сжимали бока неупокоенного грешника. Правая, укушенная рука смеска по середину предплечья была погружена в брюхо мертвеца, буро-сизые несвежие кишки мерзко шевелились от ее движений внутри. Но вот парень вынул запачканную, сжатую в кулак руку наружу, поднес к искаженной до неузнаваемости харе мертвого, раскрыл ладонь и сказал на языке плебеев:
– Гляди, янг-Дано, это ты. Ты мертв, янг! Ты мертв, и быть здесь уже не можешь. Оковы разорваны, видишь? Так улетай же, ты свободен лететь!
Глаза мертвеца открылись, лицо разгладилось, приобретя выражение успокоения. Он словно смотрел на что-то, лежащее перед ним на раскрытой ладони Соля, и я вдруг тоже увидела, на что он смотрит. Белая птичка горней души. Дух, духовная сущность, та самая легчайшая и тончайшая субстанция, что соединяет нас с миром небожителей. Она трепетала на узкой, испачканной ошметками плоти и крови ладони смеска, и словно становилась больше, будто крепла, выпрямлялась в полный рост. Она росла, а труп плебея как будто уменьшался в размерах, плоть спадала на глазах, словно время милосердно ускорилось для этого, обреченного на вечное умирание, грешника. А потом Соль сжал в кулак вторую руку, насупившись, дернул с усилием, будто разрывал нить, и душа на его ладони вспыхнула, как искорка, озаряя профиль сидящего ко мне боком смеска. И погасла, навсегда, как Соль ей и велел, когда он отвернулся.
Зачерпнув горсть земли, парень поднялся с расчекрыженных им же самим останков и высыпал сухую почву и листья на провалившееся лицо мертвеца. А потом повернулся ко мне, и пошел в сторону раздающегося за моей спиной треска. Я вскинулась, когда он проходил мимо, хотела спросить, он покачал головой.
– Жди здесь. Ты уже видела, как это бывает.
И ушел. А я осталась. Собравшись с силами, я перебралась подальше от лужи собственной блевотины и раскуроченного тела грешника. Села под сосенкой, привалившись к ее тощему стволу спиной, и обхватила колени руками. Из зарослей, в которых скрылся Соль, вскоре послышались все те же отвратительные звуки, что и в первый раз. Я зажала уши, спрятала лицо в коленях, и твердила защитную мантру до тех пор, пока не заболела голова. Тогда я отняла ладони от ушей, и поняла, что лес тих. Послышался негромкий голос Соля, он отпускал душу ныр-Туарега, своего младшего побратима. Слабый свет озарил чащу, в которой скрылся мой спутник, и присутствие еще одной души я перестала ощущать.
Но куда они уходили? Куда отправлял их Соль? С помощью непосредственного контакта он сумел разрушить печать, наложенную на преступников жрецами-исполнителями, и разорвал насильственную связь духа с неживым телом, но что он сделал с ним затем? Отпустил или поглотил?.. Мне очень хотелось верить, что первое, потому что в противном случае Соль не мог быть обычным человеком. Никто не способен принять в себя разгневанный дух, не рискуя при этом сохранностью духа собственного. Никто из людей, я хочу сказать. На заре империи боги, сойдя на землю, сумели умиротворить «мятежные души» и объединили страну под Куполом, но на занятиях нам объясняли, что это иносказание. Позже боги, положив начало императорской семье, сокрылись. И теперь уже аристократы, в чьих жилах текла божественная кровь, начали править государством и ограждать народы от слепого лица небытия. Аристократы, такие, как Соль?..
Я вспомнила Тысячезевый Тартар, Рыщущий, жадный до живого тепла. Тогда я решила, что свел меня с ним один из тех несчастливых случаев, о которых так любят рассказывать жрицы-наставницы. Однако все могло быть иначе, чем я думала. Что, если душа самого Соля как-то связана с ним? Ведь, согласно самым древним легендам, Тартар – это тоже Дит, но предназначенный для душ самых безнадежных грешников! Даже души плебеев, осужденных на посмертные муки, рано или поздно попадают в Дит, где, пройдя круги страданий, могут достигнуть, наконец, асфоделевых пустошей и утешиться забвением из реки Безвременья. И лишь душам тех, кого поглотил Тартар, никогда не будет покоя, их удел – это бесконечный слепой и жадный ужас, вопиющий во мраке тысячей глоток. Уж не эта ли участь ожидает смеска после смерти?..
Под ногами Соля захрустела листва, знаменуя, что сейчас он вернется. Этот горестный, шелестящий звук вернул меня с извилистых путей мифологических интерпретаций. Я окинула смеска взглядом, с челки, упавшей на грязное, в пятнах бурой крови, лицо до носков замызганных в трупной слизи сандалий, и порадовалась, что тошнить уже нечем. Впрочем, сама я едва ли выглядела лучше. Соль подошел ко мне и наклонился, протягивая руку. Заметив мой взгляд, устремленный на его ладонь, на которой запеклась кровь из маленькой раны на запястье, он вытер ее об штаны и снова протянул мне.
Вдохнув терпкий винный запах, я приняла предложенную помощь, и, встав, сообразила, что она оказалась не лишней. Ноги с трудом держали. Соль обхватил меня за плечи, я его за пояс, и мы медленно побрели прочь от останков его друзей, над которыми, удовлетворенные, начинали скапливаться мухи. Теперь им не придется летать вслед за бродящей без цели горой гниющего мяса, и можно будет без помех отложить личинки в теплую от разложения мертвую плоть. Почувствовав кислый привкус, предвещающий новую волну рвоты, я запретила себе думать на эту тему.
Мы просто шли под сенью умирающего леса, и я лишь вяло надеялась на то, что с третьим преступником-плебеем нам не придется столкнуться. Он был последним из подельников Соля, кого милиционерам удалось убить и покарать. Тот самый, с кем у меня вышел самый неудачный за всю историю службы дознавательницей допрос. Тот самый, кто был плебейским атаманом, и, пожалуй, более других заслужил свое посмертное наказание.
Спустя стражу я сидела в темной, с низким потолком лачуге за грубо сколоченным столом и осторожно прихлебывала из глиняной чашки острое обжигающее питье. В нем были корица, имбирь, мята, перец, и еще с десяток пряных специй и трав, плохо различимых на вкус. С низких лавок вдоль стен на меня с пугливым любопытством таращились детеныши плебеев, чумазые и загорелые, с остренькими, как у лисят, мордочками. В них, в отличие от взрослых особей, даже ощущалась свойственная всем детям прелесть: плавная гибкость движений, чубатость, смешные дырки на месте выпавших молочных зубов. Самому старшему из шестерки я дала бы лет семь, хотя выглядел он, как и все плебейские детеныши, мельче и щуплее своих ровесников из числа свободных людей. Согнутая в три погибели плебейка, впустившая в свое жилище меня и Соля, велела мальчонке присматривать за младшими братьями и сестрами, и теперь он строго следил, чтобы малявки не предпринимали в мою сторону никаких поползновений. Благодаря чему все шестеро вели себя прилично, опасаясь в моем присутствии даже пошевелиться лишний раз, и ничем не мешали мне подслушивать разговор смеска с хозяйкой лачуги.
Они уединились в маленьком закутке за печкой, отделенном от остальной части домишки громоздким сундуком с наваленной сверху горой всякого барахла. Узкий вход в комнатушку занавесили потускневшей от многочисленных стирок полоской ткани, и тихо бубнили в углу на плебейском языке. Я напрягала слух, пытаясь вникнуть в суть беседы, но понимала только Соля, у старухи были жуткие проблемы с дикцией из-за отсутствия половины зубов.
С самого начала, едва впустив нас, плебейка отнеслась к нам обоим холодно, с вынужденным почтением, однако без возражений выполнила просьбу смеска дать мне чистую одежду и дорожный платок, чтоб завернуть в него замызганную мою. Без слов напоила меня чаем и угостила нехитрым обедом из печеных пресных лепешек и бобовой каши. Соль от еды и переодевания отказался (я бы тоже должна была, но изнуренный организм требовал пищи и свежей одежды, не важно, с чьего плеча), и сразу попросил у старухи прощения за вторжение. Плебейка отвечала уже знакомым мне образом.
«Ты Светлый, – с отвращением прошамкала она. – Тебе можно все».
Соль не пришел в восторг от этих слов, и попросил старуху переговорить с глазу на глаз. Я сделала вид, будто не понимаю, о чем идет речь (общались эти двое на плебейском), и навострила уши. Плебейка бормотала смеску что-то возмущенно-вопросительное за занавеской, а он тихо и почтительно оправдывался перед ней.
«Потеря твоего сына равносильна потере любимого брата, – так, приблизительно, могла я перевести его ответы, – и скорбь по его кончине разрывает эту жалкую грудь на части. То ничтожество, что стоит перед тобой, не смеет просить о прощении, добрая мать, ибо прощение есть великий и ценный дар, и права на него у твоего покорного слуги нет. Но сей недостойный клянется тебе, что освободит дух твоего сына от проклятия не-смерти! Сей смиренный слуга молит тебя, ответь, вернулся ли кто-нибудь из тех, кого увел он на позорную гибель, живым?»
Старуха что-то отвечала с презрением, Соль снова покорно винился и соглашался. Меня прямо коробило от этой его неуместной вежливости. И откуда только она взялась, нежданная, в его жалких речах?!
Стараясь не показывать плебейским отродьям своего возмущения, я продолжала пить острый чай. А смесок тем временем вновь задал свой вопрос. Выслушав пространный ответ старухи, он спросил: «Где сейчас отшельник?»
Коротко и грубо она сказала, где. А затем добавила, на удивление внятно: «Ты Светлый, и винить тебя – все равно, что винить ветер или грозу за те разрушения, какие они, порой благодатные, приносят. Но знай и запомни одно, Пришелец-с Той-стороны: тот день, когда ты проявился к нам, я стану проклинать всегда, и ни за что, даже после смерти своей, никогда я не прощу тебя, предателя и убийцу! А теперь оставь мой дом, убирайся к своему отшельнику, и не смей даже приближаться к останкам моего бедного сына! О девице я позабочусь».
Соль вновь длинно извинился перед ней, подчеркивая, что прощения он не заслуживает, и я увидела, как занавеска отдернулась под сморщенной рукой старухи. Сделав вопросительное лицо, я поглядела на плебейку, но она в мою сторону не смотрела. Проковыляв к низкой дверце лачуги, старуха распахнула ее и выразительно уставилась на Соля. Он прошагал мимо меня, я приподнялась на табурете, всем видом показывая, что намерена последовать за ним. Он задержался на пороге и бросил через плечо:
– Жди здесь.
– А ты куда? – как можно менее обеспокоенным тоном поинтересовалась я.
Он повернулся ко мне вполоборота, и, не глядя, произнес:
– Есть одно дело, составить в котором компанию ты не сможешь. Займет часа два, затем можно будет вернуться назад.
– Опять хочешь удрать? – нехорошим голосом проговорила я, вставая. – Я пойду с тобой!
Он коротко взглянул на меня, на безучастную старуху, и сказал устало:
– Останься здесь. Вреда тебе не причинят, и к назначенному сроку ты попадешь в храм. Сумев соблюсти все поставленные условия.
Он говорил со мной вежливым тоном, можно сказать, просил, и я не сразу нашлась с ответом.
– Обещаешь? – спросила, наконец, я.
И он, глядя мне прямо в глаза, кивнул:
– Да.
Я сдалась.
А когда он ушел, старуха закрыла за ним дверь, и я уселась обратно на табурет, – лишь тогда я подумала: «Вот так же он, наверное, подбил своих дружков-плебеев на кражу с летальным исходом. Просто взял, и показал вдруг свою человечность. Да что же ты за тип, смесок Соль?!»
Мне стало погано. Сидеть в нищей плебейской лачуге и ждать, положившись на честное слово не пойми кого, – то еще развлечение. Не желая предаваться унынию, я вперила взор в плебейку, шурудившую у очага с кочергой в руках, и громко, раздельно спросила ее на языке свободных людей:
– Как давно ты знакома с этим субъектом?
3.
Заячий месяц, 10-й день второй декады, венера
Во сне я была огромной и очень больной. Тело кровоточило, дышать было больно и трудно от жутких испарений, поднимавшихся с поверхности источенной язвами кожи. Я лежала под небом, слепым и бесстрастным, стонала, силясь поднять то руку, то ногу, смести с себя паразитов. Они грызли мою еще живую плоть, въедались в нее, причиняя зуд. Множество насекомых вилось надо мной, вызывая дрожь отвращения. Я хотела стряхнуть их, отогнать, но немощь исполинской тяжестью давила сверху. Мои огромные, простертые в бесконечность руки казались пудовыми, ноги, ступни и пятки, как гвозди, вколачивали меня… во что? В смертный одр?
Тверди подо мной не было, или я не ощущала ее, мучимая, как недугом, собственным весом. Паразиты кишели, забираясь в потаенные уголки изъязвленного тела, они жили, жрали, плодились, гнили, и я не знала, что из этого мучит сильнее. Больно было везде, кости стонали под тяжестью мяса и жил, зуд от паразитов нестерпимо свербел. На грудь, напротив сердца, давило невыносимо. В полубезумии-полубреду я скосила глаза туда, где под черной колышущейся массой насекомых проступал полукруглый нарост. Паразитов вокруг него не было, они заканчивались на уровне бедер, но весь он был покрыт насекомыми, попросту облеплен ими до такой степени, что разглядеть, каков он, не представлялось возможным.
Я попыталась. Подняла руку, проволокла ее по выступившим костям таза, вдоль провалившегося живота, проскребла по выпирающим костям грудной клетки. Ладонь взметнулась и упала, оттерев с края нароста налипших тварей. Глазам открылась солнечная синь неба, крошечный, изогнувшийся ящеркой остров, к западу и к югу еще по одному, маленькие, как точки. Там, на этих островках-под-Колпаком тоже копошились паразиты, они были не черные, как те, что снаружи, а белые, белесо-розовые, как личинки. Были там и гусеницы, совсем немного, несколько штук, забранные в паутину, они сосали из личинок их розоватую сытость. Их спеленатые куколки крепились к ветвям кровавого дерева, растущего из центра моей груди; я видела, как под корнями болезненно и неровно бухает мое багровое сердце. По струнам своей паутины куколки вливали мерзкую сытость в мою кровь, не давая сердцу остановиться. Моему телу, живому трупу, не давали умереть эти мерзкие твари, не способные или не желающие стать бабочками. Личинки жрали меня, но больше были заняты тем, что пожирали друг друга. Паразиты снаружи нароста боролись друг с другом за жизнь, за последние крохи расползающейся плоти; эта мерзость внутри кормилась за счет себя самой, чтобы не дать мне умереть.
«Дайте! – захрипела я, и в безмолвных небесах надо мной мелькнула угрюмая зарница. – Дайте мне умереть!»
Насекомые снаружи начали вновь налипать на то место, что удалось расчистить мне в последнем упрямом усилии. Я только и успела заметить краем глаза, прежде чем провалиться в полубред-полубезумие от всего этого копошения, разложения, тяжести и слепоты небесного взгляда, как черный паук с серебристой полосой на спинке вдруг выпрямляется на тонких лапках посреди самого большого острова. Что он сделает, куда побежит? Достанет ли в его жвалах яда, чтобы остановить мое огромное измученное сердце? Он так мал и слаб, он одинок, сумеет ли он освободить меня от липкой паутины?
И так ли хочу я, чтобы он сумел?..
Соседка толкнула меня локтем в бок, и, всхрапнув, я пробудилась от мучительного жуткого сна.
Жрица-наставница укоризненно взглянула на меня, и нараспев продолжала:
– Таким образом, мы можем отметить, что намоленными могут быть не только места и объекты, скажем так, неживой природы, но даже человеческие существа. Когда совокупная вера множества людей одновременно воздействует на ту или иную точку в пространстве, или же направлена на определенного индивидуума в течение длительного времени, он начинает приобретать некоторые сверхъестественные свойства. Мы не разбираем сейчас феномен шаманского экстаза или одержание духами и божествами, а также прочие случаи личного обладания особыми способностями, но ведем речь исключительно о силе массового волевого воздействия на объект, изначально не наделенный никакими выдающимися характеристиками. Несмотря на то, что от природы данный объект не проявлял приписываемых ему свойств, в силу сходства и интенсивности ожиданий, возлагаемых на него группой верующих, он может приобрести выдающиеся способности и сохранять их на протяжении всего периода воздействия и даже некоторое время после того, как оно прекратилось в силу различных причин. Не нужно, однако, забывать, что вера должна быть искренней, глубоко укорененной, и не иметь отношения к рассудочной деятельности. То есть речь, как вы понимаете, в данном случае идет именно о вере, а не ее рациональном суррогате. Поэтому нужно помнить о том, что искусственно направить такую веру на произвольный объект для получения эффекта намоленности вам едва ли удастся. Для этого нужны особые условия, предпосылки, совпадение, как в классическом литературном произведении, места и времени. Для целей манипуляции с примитивными верованиями этот механизм подходит плохо. У вас есть вопросы, примеры?
Я прикрылась свитком, и от души зевнула. Вопросов у меня не было. Зато имелся хороший иллюстративный пример. Соль на роль намоленного объекта подходил как нельзя лучше.
«Явился такой вот, – с неприязнью подумала я, пока товарки почтительно расспрашивали наставницу о деталях описанного процесса, – и совпал с примитивными плебейскими верованиями. Закружил бедолагам головы, а потом на преступление подвигнул».
Я очевидно не выспалась, и была зла на весь белый свет.
Жрица-наставница завершила лекцию пожеланием написать ей эссе об известных нам случаях проявления эффекта намоленности, но я знала, что о своем опыте путешествия за пределы Саракиса не расскажу, ни за что на свете. Мне не хотелось вспоминать, и, конечно же, подобная откровенность немедленно дискредитировала бы меня и донну.
«Но вот донне-то зачем все это?» – задумалась я, пока моя группа строилась, чтобы переместиться в зал для собраний. Настал канун Парилий, и жриц-послушниц вроде меня ожидала уборка в храме.
В просторном физкультурном зале нас, юных поклонниц культа Триады, собралось около сорока человек. Деметра, староста нашей группы, озабоченно проверяла, в порядке ли наши жреческие облачения, нет ли запрещенных правилами украшений, не накрашена ли какая-нибудь из послушниц. Когда нарушительницы были выявлены, строго отчитаны и приведены в надлежащий вид, а в наших рядах воцарился относительный покой, я перебралась поближе к Лете.
– Куда же все-таки пойдем? – шепотом спросила я, усаживаясь рядом с ней на пятках и расправляя платье.
Лета окинула меня своим фирменным, слегка отрешенным взглядом, и произнесла:
– На площади Вечной Жизни есть приличная питейня под названием «Золотой осел». Друзья ходили туда недавно, и говорят, там подают молодое вино из виноградников Небесной Гавани8. Не очень дешевое, конечно, но и не верх роскоши.
Я поморщилась, припоминая, что видела похожую вывеску недалеко от помойки, с которой началось мое неприятное путешествие за пределы городской стены. «Теперь центр города будет напоминать мне о смеске», – с досадой подумала я.
Лета негромко продолжала, следя, как Деметра распинается за кафедрой о ходе предстоящей уборки.
– Слишком много дел в последнее время, да? – сочувственно спросила она.
Я, удивившись, поглядела на нее.
– Вроде того. Три всенощные подряд, учеба и все такое.
– Я слышала, трое храмовых животных были упокоены сегодня ночью.
Я продолжала взирать на подругу в полном недоумении. Что-то зачастили они в последнее время, неужели вода на них перестала действовать?
– Что с ними произошло?
– Поговаривают, – Лета слегка улыбнулась и качнула головой, – они были умерщвлены насильственным образом.
– Опять? В вольерах?
– Ну да. Но в этот раз по-другому, не так, как прошлой осенью. Тогда все списали на несчастный случай, хотя, как по мне, там больше пахло внутривидовыми разборками или самоубийством. Но в этот раз ни на разборки, ни на самоубийство совсем не похоже. Начата проверка, как ты понимаешь, и официальная версия гласит, что сделать этого не мог никто, кроме обитателей внутренних покоев. Только они имеют доступ к вольерам в ночное время, – Лета, безмятежно улыбаясь, смотрела на меня, а я постепенно холодела, осознавая весь смысл. Ценность вампиров невелика, но бесконтрольно умерщвлять их в нашем храме?! Немыслимо!
– Я ничего не знала, – проговорила я. – И почему бы не расспросить Лу на эту тему? Или она…
– Нет, с Лу все в порядке. Она-то и подвела меня к мысли о том, что ты можешь знать об этом больше, чем кто-либо другой, сестра-дознавательница.
В задумчивости я покачала головой, краем глаза отмечая, как Деметра оставляет кафедру. Жрица-инспекторша сменила ее, сказала несколько слов о важности поддержания дисциплины, и сделала всем нам знак подняться. Построившись в колонну, мы, послушницы Подземных богов, потопали к выходу из зала. В очнувшемся после зимы парке нас ждал садовый инструментарий. Выбрав по метле, мы с Летой отошли в предназначенный для нашей группы квадрат парка и принялись неспешно сметать с песчаных дорожек сухие прошлогодние листья и мусор. Продолжить беседу ни одна из нас не пыталась.
Методично орудуя метлой и слушая, как скрипит под подошвами сандалий белый песок дорожки, я размышляла над тем, что сказала мне Лета. К ней информация поступила от Лу, а та, стало быть, в личности умертвителя не сомневается. Вампирка хранит тайну, но от намеков удержаться не в силах. Что ж, с нее и спрос невелик, скотина неразумная как-никак, но вот осознает ли Лета, насколько она, поделившись со мной новостями, оказалась близка к ответу на вопрос, кто виновник?
Я от души надеялась, что нет. Ведь в противном случае Лета вынуждена будет донести на меня во внутреннюю коллегию, и тогда придется отвечать на множество неприятнейших вопросов. Хотя донна и сняла с меня грех скверны после общения с плебеями, сделала она это без свидетелей и перед домашним алтарем, пообещав оформить индульгенцию позже. Старшие жрицы частенько поступали так в случае мелких грешков, но сейчас-то речь шла о нарушении одного из основных запретов! Конечно, у меня не было ни единого доказательства, что три бессмысленных умерщвления совершил именно Соль, но я нутром чуяла, без него не обошлось. Какой предприимчивый юноша, не успел вернуться из плебейской слободки, как тут же упокоил сразу троих «храмовых животных»! И что за проклятая смена мне выдалась в тот сатурн, когда мы на пару с Коронидой воскресили вредного полукровку?!
«Коронида! – подумала я, от волнения на несколько секунд даже перестав мести. – Она – одна из немногих, кому известно о существовании смеска. Наверняка, слух об упокоенных вампирах уже долетел до нее. К тому же она может знать подробности о том, почему донну выслали из столицы. Но как же подступиться к ней, чтобы она ничего не заподозрила?»
Поравнявшись с Летой, спокойно и тщательно расчищавшей свой участок тропинки, я небрежно заметила:
– Все думаю о твоем сообщении насчет умерщвления… Возможно, Лу хотела сказать, что я могла бы что-нибудь знать об обстоятельствах гибели ее соплеменников, поскольку практикуюсь в отделе посмертных дознаний. Но данные по вампирам к нам не поступают, ведь, сама знаешь, упокоенный вампир на то и упокоенный, что душа его окончательно уничтожена. Поэтому, как бы ни было неприятно это признавать, но пролить свет на сие странное происшествие способен лишь один человек, если тебе, конечно, так уж любопытно, в чем там дело.
– Мне-то интересно, – покивала Лета отвлеченно. – Смерть немертвых созданий… Ради ее подробностей я даже готова один вечер потерпеть трескотню твоей младшей помощницы. Не думаю, правда, что наши девушки оценят. Но, Кора, позволь задать вопрос: неужели тебе тоже невтерпеж узнать побольше сплетен о том, кто может быть виновником гибели храмовой скотины?
Опершись на метлу, я вздохнула. Мне до скрежета зубовного не хотелось быть причастной ко всей этой омерзительной тайне, но что поделаешь?
– Они принадлежат храму, а я всегда ответственно относилась к вопросам сохранности его имущества. К тому же злоумышленник, причинивший умерщвление неживым, может быть опасен и для нас, тебе не кажется? Как они были упокоены, кстати?
– Посредством изъятия «дольней» души, – слегка усмехнулась Лета. – К моменту обнаружения тела истлели, ничего, кроме костей, не осталось.
Сжав губы, я покивала. «Знакомый почерк, – подумалось мне. – Может, те трое тоже были его друзьями?»
Разговор со старухой-плебейкой в ее старой лачуге два дня назад поневоле всплывал в памяти.
«Как давно ты знакома с этим субъектом?»
Старуха глядит на меня, безразлично, как на предмет мебели, беззвучно шамкает беззубым черным ртом. Я уже решаю, что она не понимает меня, хочу повторить вопрос, когда она отвечает: «Всю свою жизнь, о госпожа».
«Что это значит?»
«Ты спрашиваешь, кто он таков? Я скажу тебе. Он – ветер и дождь, ливень и засуха, он тот, кто был всегда и тот, кто исчезнет последним, когда придет пора тверди небесной низвергнуться на землю. Он Светлый, наш Отец, погонщик стад, и эта старуха знала его, еще пребывая в утробе матери. Тридцать три луны назад старуха встретила его в этом облике».
«Ты говоришь о боге?» – спрашиваю я брезгливо. Я мало знакома с плебейской мифологией, но мне известно, что все их божки уродливы и мерзки. Они похожи более на животных, нежели на человекоподобных существ.
«Пусть так, о госпожа. Хотя Светлый не бог нам, он – наш Отец».
«Почему ты зовешь его Светлым?»
«Потому что лишь свет дает тень».
«Ты смеешься надо мной, старуха?!»
«Не смею, о госпожа. Если эти никчемные ответы оскорбили тебя, прикажи вырвать язык, и он будет брошен к твоим ногам».
«Не нужно, – я морщусь. В памяти против воли всплывает харя ожившего мертвеца, его черный, гниющий язык, ворочающийся за обнажившимися зубами. – Говори дальше. Этот парень пришел в вашу деревню три года назад. Что он делал все это время?»
