Влас Дорошевич
Шаляпин в «Scala»
– Да чего вы так волнуетесь?
– Выписывать русского певца в – Италию! Да ведь это все равно, что к вам стали бы ввозить пшеницу.
Из разговоров.
* * *
Я застал Милан, – конечно, артистический Милан, – в страшном волнении.
В знаменитой «галерее», на этом рынке оперных артистов[4], в редакциях театральных газет, которых здесь до пятнадцати, в театральных агентствах, которых тут до двадцати, только и слышно было:
– Scialapino!
Мефистофели, Риголетто, Раули волновались[5], кричали, невероятно жестикулировали.
– Это безобразие!
– Это черт знает что!
– Это неслыханный скандал!
Сцены разыгрывались презабавные.
– Десять спектаклей гарантированных! – вопил один бас, словно ограбленный. По тысяче пятьсот франков за спектакль!
– О, Madonna santissima! О, Madonna santissima![6] – стонал, схватившись за голову, слушая его, тенор.
– Пятнадцать тысяч франков за какие-нибудь десять дней! Пятнадцать тысяч франков!
– О, Dio mio! Mo Dio![7]
– Франков пятнадцать тысяч, франков! А не лир[8], – гремел бас.
– О, mamma mia! Mamma mia![9] – корчился тенор.
– Да чего вы столько волнуетесь? – спрашивал я знакомых артистов. – Ведь это не первый русский, который поет в Scala!
– Да, но то другое дело! То были русские певцы, делавшие итальянскую карьеру. У нас есть много испанцев, греков, поляков, русских, евреев. Они учатся в Италии, поют в Италии, наконец, добиваются и выступают в Scala. Это понятно! Но выписывать артиста на гастроли из Москвы! Это первый случай! Это неслыханно!
– Десять лет не ставили «Мефистофеля»[10]. Десять лет, – горчайше жаловался один бас, – потому что не было настоящего исполнителя. И вдруг Мефистофеля выписывают из Москвы. Да что у нас своих Мефистофелей нет? Вся галерея полна Мефистофелями. И вдруг выписывать откуда-то из Москвы[11]. Срам для всех Мефистофелей, срам для всей Италии.
– Были русские, совершенно незнакомые Италии, которые сразу попали в Scala, но то другое дело! Они платили, и платили бешеные деньги, чтобы спеть! Они платили, а тут ему платят! Слыханное ли дело?
– Мы годами добиваемся этой чести! Годами! – чуть не плакали кругом.
– Пятнадцать тысяч франков[12]. И не лир, а франков!
И, наконец, один из наиболее интеллигентных певцов пояснил мне фразой, которую я поставил эпиграфом:
