Влас Дорошевич
Мунэ-Сюлли
Для нас Гамлет – студент.
По-нашему, он совершенно одинаково, запросто говорит с Полонием и могильщиком.
Могильщик, простой человек, ему даже, пожалуй, ближе.
И нам странно смотреть, что Гамлет дает целовать руку Горацио.
– Зачем это? Как это?
Для «возвышенного» Мунэ-Сюлли Гамлет, прежде всего:
– Принц.
Все трагики имеют возвышенное понятие о принцах.
Быть может, сами принцы не имеют о себе такого возвышенного понятия!
В «Смерти Иоанна Грозного» Росси[5], разгневавшись после приема Гарабурды, чувствует приближение падучей и выталкивает бояр:
– Чтоб никто не видел припадка!
Уж будто Грозный так стеснялся. Это может вызвать только улыбку.
Петр Великий, по рассказам Юста Юлия[6], ни в чем, – совершенно ни в чем, – не стеснялся своих придворных.
Стал бы стесняться своих «смердов» Иоанн!
Но возвышенный трагик более возвышенно думает о Грозном, чем сам Грозный.
Они привыкли иметь дело с героями, принцами и полубогами и внушать к ним трепет и благоговение.
Вам нет, конечно, надобности напоминать Мунэ-Сюлли в «Рюи-Блазе».
Вы помните его появление в совете министров:
– Bon appétit, messieurs![7]
Но в историю искусства он перейдет в белом хитоне, с повязкой и посохом Эдипа.
Дымящиеся жертвенники по бокам сцены.
Полумрак.
Толпа на коленях, с пальмовыми ветвями.
На ступенях дворца в царственной позе статуи Софокла – богоподобный Эдип.
И голос, как звуки церковного органа:
– О enfants, race nouvelle de l'antique Kadmos, pourquoi vous tenez-vous ainsi devant moi avec ces rameaux suppliants?[8]
