Влас Дорошевич
П. Н. Дурново
Для полицейского нет святой воды.
– Лей!
Водой или кровью:
– Но пожар полагается тушить!
Таков «устав его рыцарства»:
– Чтоб царствовала тишина и спокойствие.
А какой ценой – полицейскому безразлично.
Полицейские не задумываются.
Не даром их любимое слово:
– Не рассуждать!
Страдания родины потушить в её крови!
«Гуманные» пули, шрапнель с её какими-то «вертящимися стаканами», снаряды, начинённые шимозой, – всё это уносит тысячи, десятки тысяч жизней.
Раненые без перевязки. Истекают кровью. Медицинская помощь недостаточна.
Земства, другие общественные учреждения, – все, в ком есть душа, снаряжают санитарные отряды.
Полицейский, фон Плеве, говорит:
– Нельзя.
На улице раздавили человека.
И подоспевший бравый околоточный говорит толпе:
– Проходите! Проходите! Чтоб не было скопления публики!
Для него главное:
– Чтоб не было скопления публики!
– Да мы хотим помочь!
– Проходите! Говорят вам! Не скопляйтесь, не скопляйтесь, господа!
«Скопление публики». «Могут произойти беспорядки».
Что для фон Плеве стоны, кровь, смерть тысяч раненых?
Его беспокоит полицейская мысль:
– Общественная организованная помощь. Никаких общественных организаций не должно быть допускаемо…
В своём «университете», департаменте, он воспринял:
– Общественные организации опасны. Для предупреждения революции надо, чтобы общество не умело организоваться.
Как околоточный надзиратель в своей гимназии, участке, выучил наизусть:
– Скопления публики не допускаются. От этого могут возникнуть беспорядки.
– Да мы же хотим помочь! Помочь только! Есть у вас душа?!
– Помогать – дело начальства. Можете через начальство. А самой публике в происшествие вмешиваться не полагается.
Желаете помочь:
– Вот участок!
У полиции тоже есть фантазия.
И эта фантазия достаточно фантастична!
Идеал обывательского существования в полицейской фантазии:
– Обыватель, обуреваемый высокими чувствами, идёт угасить их в участок. Приходит и, как на духу, исповедуется своему приставу: «Люблю свою родину!» Пристав отвечает: «Через участок можно!» – «И желаю ей помочь». – «Через участок и это дозволяется». – «Вот рубли от чистого сердца». – «Отлично. Сидоренко, возьми книгу „Любящих своё отечество“ и запиши: „От обывателя, имярек, в пользу раненых внесено пятьдесят копеек“».
– Позвольте, как…
– А ежели вы патриот, то и не скандальте в участке. Сделали доброе дело и проходите. Вы свободны! А будете восставать против существующих властей…
Как понять полицейскому, что нельзя любить родину через участок, как нельзя, например, целовать свою жену при посредстве околоточного надзирателя?
– Вот вы с нами знаться не хотите. А хорошие люди полицией никогда не брезгуют! – говорил писателю г. Тану полицейский в Саратовской, кажется, губернии, когда г. Тана вёл связанным в город.
Полицейскому участок кажется местом достопочтенным и лепообразным.
У полиции тоже есть патриотизм.
Это полицейский патриотизм:
– Любовь к участку.
И фон Плеве мог говорить с мефистофельской улыбкой:
– Кроме «общественно-организованной» помощи, другой не желаете? Её не будет.
И пусть раненные истекают кровью без помощи из-за вашей «политики». Любуйтесь.
Околоточные надзиратели часто любят носить мефистофельскую бородку.
Это придаёт им «блеску».
Фраза, которая звучит:
– И пускай человек среди улицы помирает. А публике скапливаться не дозволено.
«И пускай»…
Это «пускай» прозвучало недавно.
Не на одну Русь, а на весь мир.
В одном из заседаний министров, – цитирую по всем русским и иностранным газетам, – где шла речь об «излишествах в расстрелах», г. Дурново воскликнул:
– Когда дом горит, о разбитых стёклах не жалеют!
Вот фраза истинного полицейского, в котором нет лукавства!
Что такое полицейский?
Один отставной губернатор рассказывал мне:
– Был у меня полицмейстер. Из той породы, которые называются «бравыми». Исполнителен и сама ревность. В городе большой пожар. Прибегает ко мне дама патронесса:
– «Ваше превосходительство! Дом Силуянова в огне! Вы всё можете!
– Какого Силуянова?
– Коровника. Молоко мне поставляет. Цельное, и честный человек. Единственный домишко, и не застрахован. Прибегает ко мне, как сумасшедший: „Просите его превосходительство, чтоб отстояли. Его превосходительство всё может!“ Пожарные у нас не на высоте. Ваше превосходительство, вы всё можете!
Зову полицмейстера по телефону:
– Дом Силуянова!
– Слушаю. Будет исполнено.
– Отнюдь чтобы не сгорел!
– Рад стараться!
Сам на место полетел.
– Дом Силуянова?
Показывают, – прямо, среди пламени. Домишко деревянный.
– Все трубы сюда. Отстаивай!
– Помилуйте, где ж отстоять? Сгорит!
– Знать ничего не хочу! Его превосходительство не приказал гореть.
– Может заняться!
– Ломай!
Силуянов в ноги:
– Не погубите! Нищим пойду!
– Ломай до основания! Брёвна, доски в сторону тащи! Чтоб ни одного полена не сгорело!
Силуянов молит:
– Да что ж это? Да будьте же отцом родным!
– Молчать! Потом доски соберёшь, опять выстроишь! Ломай!
И после пожара доклад мне:
– Истреблён такой-то район, кроме дома Силуянова, каковой огнём, согласно распоряжению вашего превосходительства, остался не тронут!
Силуянов потом прибежал:
– Всё в щепки! Ваше…
Ну, нужно поддержать престиж власти:
– Ступай, братец! Нельзя же, чтоб ничего не сломалось даже. Благодари Бога, что не сгорело.
К патронессам кинулся. Везде ему:
– Нельзя, мой друг, быть таким неблагодарным! Иди, иди! Для тебя сделали!
Всякий престиж власти охранять должен».
Это не анекдот, это факт.
Что стёкла!
Весь дом вдребезги! Но сказано, чтоб не сгорел, и не сгорит.
Оно, положим, Россия храмина такая, – всякий Самсон, – как не Самсон в басне Крылова, – «с натуги лопнет», прежде чем столбы раскачает.
Разрушить этот дом мудрено.
Но стёкол набить. Так что потом долго жить будет нельзя. Так что долго будет не храмина, а мерзость запустения. Это можно.
«Полицейская рука».
Полицейские любят пойманному и не сознающемуся кулак к носу поднести:
– Могилой пахнет.
Гоголь ещё в «Портрете» сказал:
– «Полицейская рука так устроена, – до чего ни дотронется, всё вдребезги».
Как ни велико сходство между двумя монетами с одного двора, двумя бывшими директорами департамента полиции, г. Дурново и Плеве, но есть и большая разница.
Люди одинаковы. Положения разные.
При Плеве пожар охватил всю внутренность овина. Валил дым. Горело где-то внутри. Где? Везде. Но огня не показывалось.
И фон Плеве затаптывал горящий внутри овин и полицейским своим кричал:
– Топчи!
Затаптывал, сам всё меньше и меньше веря, что затопчет. Но других мер не принимал, ибо по полицейскому складу ума других мер не знал, а по полицейской совести и не допускал.
– Мы – затаптыватели!
Затаптывал до тех пор, пока сам на своём затаптывательном посту не сгорел.
П. Н. Дурново позван в ту минуту, когда огонь выбился наружу и всё в пламени.
Мне вспоминается сценка, виденная когда-то на пожаре в Москве.
Тоже был бравый полицмейстер.
Дом горел, как костёр.
Полицмейстер, потеряв голову, летал от брандмейстера к брандмейстеру, от брандмейстеров к брандмайору от брандмайора к брандмейстерам:
– Что ж вы не заливаете? Что ж вы? Сретенская! Сретенская! Качай! Сущёвская! Где Сущёвская?!
В толпе стоял мастеровой и курил цигарку.
– Брось! – налетел на него вдруг полицмейстер.
Мастеровой даже не понял:
– Чего-с?
– Пожар, а ты около куришь!
Полицмейстер развернулся.
Цигарка у мастерового полетела в одну сторону. Картуз – в другую. Сам мастеровой – в третью.
– Взя-я-я-ять! – раздался вопль, такой истерический, словно полицмейстера резали.
По всей стране стон стоит «от усердия»:
– Что ж это делается? Кого хватают? За что хватают?
– Тюрьмы переполнены!
– В больницы сажают!
– Скоро в женские институты сажать будут!
– Месяцами арестованных не допрашивают! Словно боятся: допросят, окажется, что ни за что!
– Людей самых умеренных цапают!
– Людей, которые даже на суде кричат: «Да здравствует манифест 17-го октября».
Люди уж совсем не либерального образа мыслей вопят:
– Позвольте! Да ведь это же значит толкать в ряды революции самых умеренных!
– Что ж это такое?!
А мне вспоминается потерявший голову полицмейстер.
Тут пожар, а человек курит!
– Взя-я-я-ять!
Что ж полицмейстер может против огня?
Только рассердиться.
И потерять голову.
– Взя-я-ять!
72 000 по тюрьмам, больницам и прочим институтам.
Из них, наверное, 71 тысяча человек, которые виновны только в том, что курили во время пожара.
