Влас Дорошевич
Граф Витте
Министерство Внутренних дел, – при фон Плеве, – должно было вступить в смертный бой, чтоб его не съело, не съело его власти и первенствующего значения Министерство Финансов.
Министерство Путей Сообщения, казалось, совсем перестало существовать. Все его вопросы решались в Министерстве Финансов.
Министерство Земледелия устранили даже в ту минуту, когда нужно было решать вопрос:
– Как поднять земледелие?
– Наши плательщики! – заявили в Министерстве Финансов. – Мы их участью и займёмся.
Бедное Министерство Просвещения, – уж и так тощее! – в один прекрасный день проснулось с отъеденным боком.
– Профессиональные школы – наше дело.
Какая гимназия не станет «профессиональной школой», если при ней открыть курсы выпиливания по ореховому дереву?
Продолжай дела идти тем ходом, каким они шли, и не встреться на пути железной преграды, – фон Плеве, – Министерство Финансов забрало бы под себя всё, и всё просто, естественно кончилось бы тем же, к чему пришло сейчас.
Министр Финансов С. Ю. Витте неизбежно сделался бы премьер-министром.
Но только настоящим.
Главою однородного министерства, которое писало бы свои бумаги под его диктант.
Среди всех завоеваний, которые успел сделать С. Ю. Витте, когда он был на своём месте и в своей роли, – самое трудное было, конечно, завоевание самой осмысленной и живой силы в стране:
– Общества, интеллигенции.
Вы помните ахи и охи, и стоны, и вопли, что интеллигенция бежала на службу к Министерству Финансов.
Адвокаты, судьи, доктора кидают своё дело.
– Учителя в акциз!
Эти причитанье:
– Жалованья соблазнили!
Заключение обидное. Но мало продуманное.
Не одно жалованье играло тут роль.
Мне пришлось тогда беседовать с одним учителем, пошедшим в акциз.
– Из учителей в монополию. Согласитесь, – звучит странно…
– Конечно! Конечно! Сохранить крестьянину половину здоровья. Спасти его от сивухи, настоянной кабатчиком на табачных листьях «для крепости», – от этого ужасного пойла, которым отравляется страна. Спасти его от этого отравления сивушным маслом, которое отнимает у него, по меньшей мере, полсотни рабочих дней в год, лишая его возможности работать и на другой день, «с похмелья». Спасти его от яда, который фатально делает из него затяжного пьяницу. Пили вы когда-нибудь водку, которую пьют у нас в деревне? Если да, вы поймёте, что значит освободить человека от этого яда. Уничтожить в деревне «институт», который её губит, разоряет, развращает, который её доводит до какого-то скотского состояния – кабак. Избавить деревню, мирской сход, крестьянское хозяйство, общественные дела от самого мерзкого влияния, избавить деревню от её язвы, позора, несчастия, – от кабатчика. Конечно, всё это ничтожное дело! Ничтожное, в сравнении с народным учительством, где я, всё равно, ничего не могу сделать, потому что мне ничего не дают делать. Там красивое имя и невольное бездействие, от которого слезами давишься, – здесь некрасивая кличка «акцизник», но живое дело. Дело оздоровления деревни. Раскрепощение пахаря от кабака.
Во всех ведомствах нужны были чиновники.
Везде писали.
И только одно, – Министерство Финансов, могучее, широкое, вершившее колоссальные экономические реформы, захватывавшее одну за другой различные отрасли народной жизни и обещавшее захватить их все, – только одно Министерство Финансов звало широкие круги общества.
И звало не писать, а:
– Делать дело. Устраивать судьбы и строить будущее.
Это было вольное министерство.
Вольное не только по обращению с цифрами.
Запорожская Сечь среди регулярных министерств.
Где спрашивали только одно:
– Умеешь делать дело?
«Какая смесь одежд и лиц»…
Бывший политический ссыльный, вчерашний адвокат, инженер, учитель, – всё работало плечо о плечо.
Единственное министерство, свободное от «настоящих чиновников».
Что удивительного, что русское общество, русская интеллигенция хлынула туда, где можно было влиять на жизнь страны.
Русское общество схватилось за работу «по Министерству Финансов» как за единственную для «частных людей» возможность работать, направлять и править.
Вот источник этого бегства «к Витте», а не одно жалованье.
Поработав с интеллигенцией, Витте, быть может, – наверное даже, – надеялся, что и снова…
Но премьер-министр граф Витте не получил того, чего так легко добился министр финансов С. Ю. Витте.
Общество не пришло к нему на работу.
Почему?
Граф С. Ю. Витте напоминает мне, – простите странный скачок мысли, – тех очень даровитых артистов, – например, г. Дальский, – талант которых находится, так сказать, на границе.
Между драмой и трагедией.
Когда их видишь в драме, думаешь:
«Вот бы ему в трагедию!»
Но когда они вас послушаются и начнут играть трагедию…
Вы находите:
– Нет! Назад! В драму! В драму!
Г. Дальский удивительно сыграл в «Идиоте» Рогожина.
– Трагик! – решили все. – Это уж не драма.
От Рогожина веяло Отелло.
Тогда он сыграл Отелло и…
От Отелло веяло Рогожиным.
Когда С. Ю. Витте был министром финансов, всем казалось:
– Вот бы был премьер-министр…
La plus belle fille du monde ne peut donner que ce qu'lle a.
И не надо спрашивать от человека больше того, на что он в состоянии.
При разрешении вопроса, чего мы можем ждать от графа Витте, – этого не нужно забывать.
И быть может, этого не забыло русское общество, когда граф Витте поставил вопрос о доверии и о совместной работе…
Что ж делать, что он министр финансов!
Бывают несчастия и крупнее!
А граф Витте – урождённый министр финансов.
Настоящие министры финансов, как поэты, – ими не делаются, – ими родятся.
Конечно, граф Витте никоим образом не принадлежит к тем, поистине, «не помнящим родства» деятелям, которые выскочат случаем Бог весть откуда, наделают кровавых пятен и исчезнут, очень мало думая о суде не только потомства, но и современников.
Граф Витте честолюбив.
Для него очень много значит общественное мнение Европы, всего света.
Но что такое для министра финансов общественное мнение? И что такое Европа?
Если займы помещаются хорошо…
Т. е. если гг. Ротшильды, Блейхредер, Мендельсон охотно берутся их разместить среди публики.
Министр финансов доволен:
– Дела моего отечества идут отлично, и мы стоим во мнении Европы высоко!
Отсюда его география.
Свет, в его глазах, не так густо населён, как по нашему мнению.
Каких-нибудь полтораста-двести человек на всю планету.
Четыре Ротшильда, несколько Блейхредеров, Мендельсон и немногие им подобные.
Т. е. тот свет, с мнением которого нужно считаться.
Те, которые дают взаймы миллиарды, реализируют займы, помогают государству выходить из трудных обстоятельств, дают возможность вести войны, уплачивать контрибуции, строить железные дороги, развивать промышленность и т. д.
Все остальные для министра финансов не существуют.
Что такое Европа?
Для нас это – Германия, Австрия, Франция, Англия…
Для министра финансов это:
– Ротшильды, Блейхредеры, Мендельсон.
– Что такое Шпрее?
– Река, на берегу которой расположен Блейхредер.
– Что такое Сена?
– На её берегу возвышается Ротшильд.
– Темза?
– А! Это река, протекающая мимо английского королевского банка!
Как для почтальона:
– Что такое Плевако?
– Новинский бульвар, собственный дом.
И только.
Профессиональный взгляд.
Неизбежный отпечаток ремесла.
Как относится к нашим событиям Европа?
Какая Европа?
Жан Жорес вопит на эстраде, бьёт себя в грудь, кричит до хрипоты:
– Русская революция… Общее дело… Её победа будет и нашей победой.
И двухтысячная толпа, переполняющая зал митинга, единогласно вотирует горячее сочувствие русским «камарадам» и расходится под традиционные звуки «Интернационалки».
– C'est la lutte finale! – мечтательно и задумчиво звучит первая строка.
– Groupons nous et demain!
Голоса растут выше, выше, как грозная волна.
– Internationale, – волна упала, что-то успокоительное слышится в пении, и:
– Sera le genre humain! – вновь мечтательно, ласково, почти нежно заканчивается мечтательная песнь пролетариата.
Но разве это «Европа министра финансов»?
Что думает о наших делах «Европа графа Витте»?
Та Европа, о которой, – о ней одной только, – он привык, будучи министром финансов, думать с заботой и беспокойством, с тревогой?
Европа, которая реализирует, распределяет займы…
Ей нужно, чтобы железные дороги в стране ходили по расписаниям, почта приходила вовремя и телеграф стучал без перерывов на две недели.
А главное, – чтоб проценты по бумагам поступали в назначенные дни.
Всё, что к этому ведёт, – хорошо.
Всё, что к этому не ведёт, – плохо.
Политика, при которой письмо опоздало на две недели, – никуда не годится.
Политика, при которой телеграмма пришла вовремя, великолепна:
– Вот настоящая политика, которая нужна этой стране!
Эта Европа думала:
«С вашей страной происходит, действительно, что-то нескладное. Вы не умеете сами с ней управляться, – сделайте то же, что делается в других странах.»
Но этой Европе показано:
– Вот вам! Ещё только обещана свобода, – что делается? Хорошенькие три месяца?
И «Европа», две недели не получая от должника ни писем ни телеграмм, завопила:
– Позвольте! На что ж у них Витте? И что делают казаки?
В конце-то концов…
Неужели вы думаете, что этой Европе не в высокой степени безразлично:
– Будет у России конституция? Не будет у России конституции?
Да введите хоть крепостное право. Посадите всех жителей под арест. Приставьте к каждому обывателю по два конвойных, если у вас на это хватит войск.
Но только, чтобы железные дороги ходили по расписанию, почта получалась вовремя и телеграф стучал как следует.
А главное, – проценты поступали исправно.
Вы этого добились, – вы гениальны:
– Настоящий благодетель своего отечества! Цена безразлична.
Какой угодно ценой!
Вы этого не добились, – вы:
– Враг своего отечества! Человек, который губит страну!
Потому что истинное счастье на свете испытывает, по мнению этой Европы, только та страна, которая платит свои проценты.
И большей радости, как оплатить купон, для патриота нет.
Так думает «Европа графа Витте», та Европа, с мнением которой он привык считаться.
И граф Витте…
Но я всё сравниваю нашего премьер-министра то с индусским богом, то с Наполеоном.
Боже мой, ещё подумают, что я прошу себе места начальника главного управления по делам печати!
Чтоб предупредить такую догадку, позвольте взять сравнение из другой области.
Граф С. Ю. Витте перед лицом своей Европы может сказать, пародируя слова городничего:
– Ежели у меня поезда ходят по расписанию, почта подаётся вовремя, телеграф стучит когда угодно, и арестанты…
Арестанты – это мы.
– И арестанты содержатся хорошо, – чего же мне ещё от Господа Бога нужно?
И «Европа» ему скажет:
– Верно!
Вот чего, поистине, мы в праве ждать от графа С. Ю. Витте.
Петербург одержим странною манией.
В Петербурге считают себя хорошенькой женщиной.
Поветрие!
От которого в Петербурге не избавлен никто.
Какой-нибудь статс-секретарь. Золотое шитьё спереди, золотое шитьё сзади. Серебро в волосах. Серебряная борода.
А он считает себя хорошенькой блондинкой, с золотистыми волосами, глазами небесного цвета и очаровательными ямочками на щеках.
Хорошенькая женщина!
Она терзает, она мучит своего влюблённого. Бедняжка думает о самоубийстве, как о праздничном отдыхе. Мечтает о холоде могилы, как измученный пешеход, среди раскалённого солнцем поля, о прохладе тенистой рощи.
