Владислав Русанов
Маг – хранитель Слова

Акт шестой, пугающий

Камуфляж и гитара

«Наши» пришли очень скоро. Быстрее, чем можно было ожидать. Затопали. Весело переругиваясь, раскидывали камни, наваленные на вход в погреб. При этом несколько раз раздавался грохот, будто взрывали бочонок с порохом. Два раза вдалеке, а один раз совсем рядом. Кто-то наверху крикнул: «Ложись!» Работа приостановилась, чтобы возобновиться приблизительно через полчаса. Если Квентин верно оценивал вяло текущее время. Наконец, петли заскрипели, в погреб хлынул солнечный свет, показавшийся ослепительным.

– Руки давайте! – услышал он громкий с хрипотцой голос.

Протянул ладонь, за которую тут же схватилась другая, сильная и мозолистая. Дёрнула, как репку, из подземной затхлой сырости на холод и ветер открытого пространства.

Пока Квентин протирал глаза, приноравливая зрение к дневному свету, спасители вытащили и Ансельма.

– Что это за пижоны? – произнёс всё тот же хриплый голос. – Откуда здесь? Эй, родные, вы откуда здесь?

На последний вопрос надо было отвечать, хотя бы из вежливости и в благодарность за спасение. Квентин огляделся. Рядом с ними стояли люди, числом не более десятка, одетые в странные наряды. Брюки и куртки не однотонные, а раскрашенные пятнами и полосками разного цвета – все оттенки зелёного. Тут присутствовал и болотный цвет, и оливковый, и изумрудная зелень… На ногах у каждого не сапоги, а ботинки с высоким голенищем на шнуровке. На головах – у кого вязаные чёрные или зелёные шапочки, а у двоих – шлемы, похожие на капалины, какие носит городская стража. Эти двое держали в руках оружие. С виду огнестрельное – приклад и ствол, как у мушкета. Но ни фитильного, ни кремнёвого замка Квентин не разглядел, зато снизу к мушкетам присоединялась чёрная металлическая коробочка около фута длиной и слегка изогнутая.

– Что, вопрос непонятен? – проговорил всё тот же из спасителей. – Или по-русски не понимаете?

– Мы понимаем, – ответил Ансельм. – А что значит «по-русски»?

– Ну, ты даёшь! – искренне восхитился собеседник. – Ты сейчас со мной на каком языке общаешься?

– На всеобщем имперском… – начал было Ансельм, но запнулся, понимая, что сейчас наговорит лишнего.

Люди, стоявшие перед ними, не состояли, судя по обмундированию, ни в одном из легионов Империи, хотя, несомненно, относились к военному сословию. Не походил их наряд и на форму любого из гвардейских полков – где плащи, шляпы, шпаги, сошки для мушкетов, в конце концов? И городской стражей их мог счесть только полный тупица.

– На русском, – поспешил добавить Квентин. – На каком же ещё?

Он уже успел оглядеться по сторонам и понял, что Кантовьехо чудесным образом исчез. Ни улиц и зданий Нового города, ни крепостной стены, окружающей Старый город, которая всегда нависала над головами. Всё как будто корова языком слизала. Ровное поле, грязное и буроватое в предзимье. Кое-где торчат сухие стебли сорной травы. Судя по толщине и колючкам, могучий репейник. Вдалеке чернел безлистный лесок. Даже не лесок, а рощица – редкая, как шевелюра старого графа фон Роге-Шёнау. Справа и слева какие-то развалины. Скорее всего, деревенские дома, разрушенные той же силой, что завалила вход в их убежище битым камнем. Размеры кучи, которые спасители откинули в сторону, де Грие тоже успел оценить.

– Вы откуда такие смешные? – продолжал допрос хрипатый.

Он сдвинул зелёную шапочку на темя, открыв выпуклый лоб. Из-под кустистых бровей внимательно смотрели серые, прищуренные глаза. Портрет дополняли небольшие усы.

– А мы… это… – пробормотал Квентин. – Не помним мы… это… Оттуда…

– Да успокойся, Шагал, – улыбаясь, воскликнул ещё один военный. Невысокий, плечистый, в отличие от товарищей повязавший голову зелёным платком. – Ты же видишь – контуженные они оба. «Градина»^[13] прилетела, а в погребе резонанс круче, чем в его гитаре.

Он кивнул на лютню Ансельма. Только сейчас Квентин увидел, что инструмент его друга преобразился. Корпус стал похож на скрипичный, только больше в несколько раз. Шесть струн отсвечивали металлом. Изменилась и одежда господина де Турье. Теперь вместо шоссов на нём были синие брюки с белесыми потёртостями. Сапоги сменились белыми башмаками на шнуровке, а камзол – серой свободной курткой с отложным воротником и накладными карманами. Квентин перевёл удивлённый взгляд на себя. Что-то похожее, только его куртка, похожего покроя, была бархатной, брюки чёрными, а башмаки блестящими, хотя и припорошенными пылью. Он потрогал шею… Ну, хоть тут, хвала Господу, ничего нового – шёлковый шейный платок, повязанный свободным узлом.

Ансельм тоже рассматривал себя, не скрывая недоумённого выражения лица. Больше всего он, конечно, переживал за любимую лютню. Всё-таки родной и годами проверенный музыкальный инструмент… А вместо него что-то странное.

Увидев их растерянность, военные заулыбались, но потом пожалели поэтов.

– Нечего тут стоять, – сказал тот, кого назвали Шагалом. – Того и гляди, укры опять накроют. Пойдёмте в блиндаж.

– А они точно наши? – вмешался худощавый, смуглый и кудрявый воин. – Не было тут артистов.

– Как это не было? – возмутился четвёртый, точнее, четвёртая. Только по голосу Квентин понял, что перед ними женщина в военной одежде. – Я слышала, в Новотарасовку из филармонии приезжали.

– Так и знал, что они из фиралмонии! – воскликнул тот, чтобы был в платке.

– Где Новотарасовка, а где мы стоим? – не сдавался кудрявый.

– Что ж ты, Пушкин, подозрительный такой? – нахмурилась женщина. – Были в Новотарасовке. Это точно – точнее не бывает. Сам директор филармонии… Сам Сан Саныч Двойницкий группу привозил. Пел ещё «Что ты знаешь о солнце, если в шахте ты не был…»

– Я всё знаю, я двенадцать лет ГРОЗом^[14] отпахал, – твёрдо заявил Пушкин.

– Не о тебе речь. Это песня такая.

– Знаю, не дурак.

– Вот и помолчи, если умный…

– Кончайте болтать, – резко бросил Шагал, оглядываясь по сторонам. – Быстро в укрытие. И вы, артисты, тоже!

Они побежали. Впереди пятеро военных, возглавляемые Пушкиным. Потом Квентин с Ансельмом. Замыкал колонну Шагал.

– Под ноги смотреть, артисты! – покрикивал он. – Ступайте в след моих пацанов!

Кого он имел в виду, Квентин не понял, но на всякий случай старался наступать на рифлёный отпечаток подошвы бегущего перед ним.

Укрытие обнаружилось шагов через пятьсот. Приземистый дом со стенами, обложенными мешками с землёй, а сверху накрытый сеткой с нашитыми зелёными и бурыми лоскутами. Маленький отряд нырнул внутрь. Там оказалось на удивление уютно. жарко натопленная печь исходила теплом. Вдоль стен стояли деревянные настилы с матрасами и одеялами. В котле, стоявшем на печке, булькало варево, испуская аромат, от которого рот Квентина наполнился слюной.

– Садитесь, артисты! – махнул рукой Шагал. И скомандовал. – Ворон, Шахтёр и Узбек – в охранение! Остальным отдыхать.

Сам, пододвинув ногой деревянный ящик, уселся напротив Ансельма и Квентина.

– Меня почему Шагалом зовут? Ни в жизнь не догадаетесь. Я до войны художником был. На бульваре Пушкина картины продавал…

– У него свой бульвар? – покосился Ансельм на смуглого.

– Вот чудаки! – расхохотался командир. – Нет, вас точно контузило не по-детски! Слышь, Кошка! Что ты там говорила про артистов?

Женщина в военной форме, уже пододвинувшая к себе большую зелёную сумку с красным крестом в белом кружке на боку, подняла голову.

– Да то и говорила. Сан Саныч артистов привозил. Сам пел. С ним певцы приехали, тоже пели. Я слышала, один из них как раз с гитарой был.

– Так чего ж они их бросили?

– Откудова мне знать? Может, и не бросили.

– А что?

– Ну, может их артой накрыли? Всех в клочья, а эти двое выжили.

– Такое скажешь, Кошка! – командир перекрестился. – Мы бы знали… Или нет?

– Или мы бы знали, или не знали… – рассудительно произнёс Пушкин. – Третьего не дано. И что с ними делать будешь, Шагал?

– А что делать? – командир пожал плечами. – До утра с нами посидят. А завтра отправлю их в располагу батальона. Пусть комбат решает.

– А я бы их всё-таки проверил. Вдруг засланные?

– ДРГ^[15]?

– ДРГ.

– В таких нарядах? – прыснула в кулак Кошка.

– Замаскированные.

– И без оружия?

– Вдруг, они голыми руками нас всех поубивать могут?

– Тебе бы романы писать, – покачал головой Шагал.

– Или сценарии… – добавил из угла бородатый хмурый боец, зашивавший разорванный рукав куртки. – Голливуд потом купит. После победы.

– Чьей победы? – не понял Пушкин.

– Нашей, конечно. Голливуд будет русским. А Пушкин будет не только великий русский поэт, но и великий русский сценарист.

– Да пошёл ты! – кудрявый обиделся и отвернулся.

Квентину казалось, что от обилия незнакомых слов у него сейчас лопнет голова. Да и у кого не лопнула бы, окажись он на его месте? Ансельм тоже сидел, как мешком пришибленный, только улыбался и водил глазами по сторонам. Правда, не забывал при этом трогать струны нового инструмента и прислушивался к звучанию. Судя по всем, не был очень уж разочарован. Если строй у лютни и этой, как её, гитары одинаков или, хотя бы, близок, Ансельм де Турье освоит его в кратчайшие сроки, не будь он одним из лучших бардов в Империи.

– Ладно, артисты, – кивнул Шагал. – Не буду вас мучить. Оставайтесь пока с нами, но…

– Что? – Квентин изобразил заинтересованность.

– Ничего руками не трогать. Особенно оружие. А то знаю я вас, интеллигентов. Пальнёте в белый свет, а попадёте в кого-то из моих бойцов. Кто мне их потом лечить будет? И упаси вас Боже даже пальцем прикоснуться к гранате… – Он вынул из парусинового мешочка предмет, похожий на лимон, но металлический и ребристый. – Запомнили? Одна такая бахнет – всех нас по стенам размажет. Хотите быть размазанными по стенам?

– Нет! – в один голос воскликнули поэты.

– Вот и молодцы. Звать-то вас как?

– Квентин!

– Ансельм!

– Какие имена! – восхитилась Кошка. – Вот чувствуется, что люди искусства! Не Вова и не Геша.

Краем глаза Квентин заметил, как приосанился Ансельм, и понял – сейчас начнётся осада по всем правилам фортификационного искусства. Знаменитый поэт и певец де Турье имел слабость к женскому полу. Да что там ходить вокруг да около… Он попросту не пропускал ни одной юбки. Любая женщина, оказавшаяся от него в опасной близости, получала изрядную долю комплиментов, улыбок, взглядов обязательно выслушивала песню, по удивительному стечению обстоятельств посвящённую именно ей, и сама не замечала, как влюблялась. Как это получалось у Ансельма, Квентин не знал. Мог лишь предполагать, что здесь задействована какая-то особая магия, ему самому неподвластная. При этом де Турье счастливо избегал дуэлей, на которых другого дворянина уже давно истыкали бы шпагами и кинжалами, превратив в решето. Он даже не очень хорошо владел шпагой – признался, что жалел время для упражнений с клинком, предпочитая без остатка посвящать его любимой лютне. Ну, и женщинам, конечно. Серьёзно учившийся фехтованию де Грие и с тех пор проводивший ежедневно не меньше часа с оружием на заднем дворе, этого не понимал, но готов был простить другу что угодно. Только заметил как-то, что неумение защититься может однажды привести к печальным последствиям. От предостережения Ансельм легкомысленно отмахнулся – все там будем! И продолжал обольщать всех женщин поблизости. Даже если они не в юбках, а в зелёных брюках и с оружием.

– Давайте, перекусим, что ли? – подвёл итог Шагал. – Кулеш уже поспел. Пробовали кулеш, артисты?

Попаданцы из другого мира дружно замотали головами. Ещё бы… Они и слова такого не знали. Как могли попробовать? В качестве поощрения за чистосердечное признание немедленно получили по железной миске, наполненной пахучим варевом, и ложке.

Кулеш оказался чем-то средним между жидкой кашей и густым супом. Обжигающе горячий и удивительно вкусный. Квентин ощущал какие-то незнакомые специи, но особое очарование еде придавал лёгкий запах дымка.

Ансельм наконец-то оставил в покое гитару и принялся за еду.

Квентин прислушивался к разговорам военных, пытаясь разобраться, куда же их занесло и чем это может грозить. Понятно, что никто не собирался обсуждать при незнакомцах какие-то тайны, но множество бытовых мелочей позволяло понять, что происходит вокруг.

Раньше, чем ложка заскребла по дну миски, Квентин уже знал, что люди, вытащившие их из-под завала, называют себя ополчением Донбасса. Вялотекущая война с противником, которого они звали то «украми», то «хохлами», то «небратьями», длится уже больше восьми лет. Тогда отдельная область некоего государства, название которого не произносилось, объявила о независимости, за что получила карательную операцию на своей территории. Ополченцам, таким, как Шагал или Пушкин, которые находились в строю все восемь лет, удалось удержать за собой часть земли, несмотря на превосходство врага в численности и тыловом ресурсе. С тех пор война стала окопной. Стоящие друг напротив друга армии время от времени устраивали артиллерийскую перестрелку, да иногда пытались прощупать противника в рукопашную где-нибудь на неприметном участке.

Сегодня первой начала огонь артиллерия «небратьев», сровняв с землёй давно оставленный жителями хутор под названием Красное. В подвале одного из домов чудесным образом оказались Квентин с Ансельмом, спустившиеся в погреб на окраине Кантовьехо. Ополчение ответило. Теперь враг на какое-то время утихомирился.

Взвод Шагала отвечал за участок в пару километров шириной. Километр, как понял Квентин, это мера длины, наподобие мили. Огнестрельное оружие, похожее, на мушкет, называлось «калаш». К нему полагался штык – кинжал, который в рукопашном бою присоединялся к стволу. Наверное, в армии этого мира не было пикинеров, которые могли прикрыть строй стрелков. Одежда в разных оттенках зелёного носила название камуфляж, а Пушкин говорил ещё проще – «камуфло». Ботинки со шнуровкой на высоком голенище – берцы.

Кошка исполняла при отряде обязанности лекаря или, как говорили здесь, «санинструктора».

Завтра отвезут в штаб батальона. Батальон, как понял Квентин, это что-то наподобие пехотной роты в его мире, если смотреть по численности солдат. Из батальона уже могут перевезти в город, который ополченцы защищают. О городе говорили много. Вспоминали его красоты, довоенное многолюдие, развитую промышленности и утончённую культуру. Вот тот же Шагал сам признался, что был художником… Кстати, все ополченцы носили вымышленные имена – позывные. Это как кличка, только не обидная, а напротив, придуманная с уважением. Шагал получил позывной по фамилии знаменитого художника, жившего в этом мире сто лет назад. Пушкина прозвали так за портретное сходство с поэтом, умершим почти двести лет назад. Шахтёр работал в шахте, Ворон был исключительно черноволос, Кошка шипела, когда что-то не по ней и, как, посмеиваясь, сказал командир, могла в ярости и глаза выцарапать. Впрочем, о городе… Донецк притягивал. Квентину он почему-то казался похожим на северную столицу Империи – красивейший Вальяверде. Что ж, если выпадает возможность побывать в Донецке, глупо ею не воспользоваться. Хотелось бы посмотреть на настоящий город Мастеров – обиталище инженеров, учёных, поэтов, певцов, художников…

Тем временем, Ансельм перехватил поудобнее гитару:

– Пришла пора поблагодарить наших добрых хозяев за чудесное спасение и замечательный ужин… – сказал он, тихонько перебирая струны. – Я – всего лишь мало кому известный бард, но что-то и я умею.

Де Турье кокетничал. Уж он-то умел многое. К своим тридцати годам он достиг известности во многих уголках Империи. Конечно, обе столицы ещё предстояло покорить, но это, как справедливо полагал Квентин, дело времени. Главное, найти щедрого мецената, умеющего отличать истинную поэзию от суесловия и пустословия.

– Говорят, – продолжал Ансельм, – слово может изменять мир. Любое слово, если оно сопровождается искренним чувством и верой в лучший исход. А поэтическое слово обладает этим даром вдвойне. Я желаю вам победы, друзья. Я и мои демоны…

Он откашлялся. Взял аккорд и запел:

 
– В моих безумных сутках сто часов.
Сто демонов стоят за каждым часом
И смотрят на меня, и безучастно
Губами шевелят. А в сотне слов,
В пыли, и в чьих-то странных политесах,
И в трепете вечерних занавесок,
И в скрипе переполненных шкафов
 
 
Я нахожу мгновенья прежних дней,
Которые в пространстве сточасо́вом
Меня зовут к моим первоосновам:
Дела, давно забытые, людей,
Людей, давно забытых и умерших,
Каких-то никому не нужных женщин,
И корабли на берегах морей.
 
 
В моих безумных сутках корабли
Плывут и оставляют всякий мусор
На глади сочинений безыскусных.
А демоны мне шепчут: удали
Все глупости, все городские мысли.
Есть сто часов для сочиненья истин
В предвосхищеньи берега земли
 
 
Пустого острова. Есть только сто часов.
Есть только миг в пространстве сточасо́вом.
Ты соберись: порой одно лишь слово
Важнее, чем сто тысяч тормозов,
Которые, возможно, не спасут.
А демоны опять чего-то ждут.
Безмолвствуя под тиканье часов.
 

Как всегда, его песня произвела впечатление. Да и могло ли быть иначе? Квентин ещё не встречал людей, которых стихи и голос господина де Турье оставили бы равнодушными. Правда, некоторые, осознавая никчёмность своего дара в сравнении с талантом Ансельма, начинали люто завидовать, а человек, когда его душу сжирает зависть, способен на всяческие подлости.

Но здесь, среди открытых сердцем ополченцев бояться было нечего. Даже изначально скептически настроенный Пушкин кивал головой в такт и улыбался каким-то своим мыслям, навеянным песней.

– Нет, всё-таки хорошие у Сан Саныча артисты в филармонии, – сказал Шагал, оглядывая бойцов, будто кто-то собирался оспорить его мнение, – умеют душу растеребить. А ты, Квентин, что поёшь?

– Я ничего не пою, – честно ответил Квентин. – Обделён даром. Иногда читаю стихи… Но не сегодня. Пусть сегодня поёт Ансельм.

– Стихи читаешь! – восхитился командир ополченцев. – Знаю я в Донецке одного поэта. Ух, как читает! Даром что грузин. Аж до пяток пробирает. Я бы послушал.

– Прости, – покачал головой Квентин. – Не сегодня.

– Я спою, – вмешался Ансельм. – Мне не жалко.

И вновь запел.

 
– В твоём влеченье роковом
Бессмысленность грядущих суток,
И жизнь плывёт на лодке утлой,
Оставленная на потом.
Потом весною расцветут
Сады в вишнёвом одноцветьи,
Плоды в ненаступившем лете
Кому-то сладость отдадут,
И только горечь на губах
Твоих продержится немного,
И жизнь пройдёт, и слава Богу,
Всей сединою на висках.
 
 
И болью выдох или вдох
Отобразится в чёрной тени
Остывшего сердцебиенья,
А в окнах дьявол или Бог,
И не понять, молчать о ком,
О ком молчать в ночи бессонной.
Ты будешь жить потусторонне
В своём влеченьи роковом…
 

Ближе к середине песни Квентин заметил, что внимательно слушавшие бойцы начали клевать носами. Одни просто закрывали глаза и роняли головы на грудь. Другие зевали, потом укладывались на матрасы, набросанные на дощатые настилы, и засыпали, как младенцы, с мирными и добрыми улыбками. Шагал, сидевший у стола, уронил голову на руки и размеренно дышал. Кошка обняла сумку с красным крестом. Дольше всех держался Пушкин, щипавший себя за руку и протиравший до красноты глаза, но в конце концов, сдался и он, откинулся на стенку и негромко захрапел.

– Что это? – удивлённо спросил Квентин. – Это твоя песня так подействовала?

– Вот это было обидно, – поморщился Ансельм. – Обычно от моих песен люди не засыпают. Тут нужно искать другую причину…

Бесшумно отворилась дверь.

На пороге стояла женщина, одетая обычно для этого мира – зелёный камуфляж, берцы и вязаную шапочку. Только в отличие от ополченцев Шагала, вся её одежда была новенькой, будто только что купленной. Ни пятнышка грязи, ни прожжённой дырочки от упавшего уголька, ни наспех застёганной прорехи. Лицо её… Ну, как описать словами идеал? Даже самый строгий критик женской красоты не смог бы придраться ни к единой чёрточке во внешности незнакомки. Квентин задохнулся от восторга, а Ансельм… Ансельм просто остолбенел. Так мышь впадает в оцепенение при виде гадюки.

– Квентин де Грие и Ансельм де Турье, – проговорила красотка, глубоким голосом. Она не спрашивала, она утверждала и не ждала подтверждения или опровержения. – Неразлучная парочка. Вы-то мне и нужны.

Друзья молчали. Не нашлись с ответом. Да и что сказать? Если такая красавица утверждает, что ты ей нужен, остальное уже не имеет значения.

– Хотите вернуться обратно, в свой мир?

В три шага она оказалась посреди блиндажа.

– Хо… – Ансельм закашлялся. – Хорошо бы…

– Если хотите, я вам помогу. Но и от вас мне потребуется кое-какая помощь.

– Приказывайте, госпожа! – воскликнул музыкант. – Кстати, как к вам обращаться?

– Можете называть меня Аделиной.

– Просто Аделиной?

– Да, просто. Без титулов и прочей ерунды.

– Прекрасно! – К Ансельму уже возвращалась былая лёгкость в обращении с прекрасным полом. – Итак, чем же мы можем быть вам полезны, Аделина?

Она шагнула к певцу и чуть наклонилась.

– Где ваша книга стихов, Ансельм?

– Моя книга?

– Да, ваша.

– Стихов?

– Да. Не притворяйтесь глупым, вам не идёт.

– Милейшая Аделина! – Ансельм поднялся, отложил в сторону гитару. – Готов принести какую угодно клятву, что за свою жизнь я не написал ни одной книги стихов. Честное благородное слово дворянина!

– Не написал?

– Позвольте мне подтвердить слова моего друга! – присоединился Квентин, вставая. – Насколько мне известно, в различных сборниках и альманахах он принимал участие, а вот отдельной книги не издавал.

Аделина выглядела озадаченной и растерянной.

– Не может быть… Я же своими глазами…

– Причина отсутствия отдельной авторской книги стихов Ансельма де Турье, – продолжал Квнетин, – весьма прозаична, прошу простить меня за эту невольную шутку. У Ансельма де Турье попросту нет денег.

– Нет денег?

– Да, – кивнул Ансельм. – Это такие золотые и серебряные кругляшки. Они приятно звенят и наделяют властью над людьми.

– Я знаю, что такое деньги! – рявкнула Аделина так, что едва не погас фитиль в лампе, освещающей чрево блиндажа. – Почему их нет?

– По разным причинам, – пожал плечами Квентин.

– Некоторые из них можно счесть прозаическими, – добавил Ансельм. – А некоторые, если я их озвучу, легко принять за бред воспалённого разума. Например, встреча с тремя демонами в подворотне Кантовьехо…

– И вот, вместо того, чтобы добиваться расположения богатейшего мецената графа фон Роге-Шёнау, мы поём песни донецкому ополчению…

Лицо Аделины стало похоже на маску, изображающую одного из тех самых рогатых демонов. Она резко сжала кулак. Свет померк. На несколько мгновений стало очень холодно…