Владислав Март
Г – Гоушан
С того времени, самого начала той последней отпускной недели, стал Гоушан не одинок. В его крепкой домовитой даче поселился ночной голос. Являлся который обычно около двух часов ночи, продолжаясь от четверти часа до нескольких часов подряд. Голос русский, мужской, взрослый. Гэ – голос. Всё с теми же паузами шума или треска эфира. Походили эти паузы на переключение где-то далеко кассет с записью новой части аудиоспектакля. Но при том, включающий их, забывал убрать микрофон или включить рекламу. Слушатели, такие как Гоша, могли долго быть свидетелями хлопанья чего-то на ветру или стука крышки, фантазировать, как это всё связано с речевыми кусками. На третью ночь, Гоша отметил про себя, что ему нравится эта тайна. Это чудо радиоволн, пойманных неработающей древней бочкой. Он вспоминал дедушку и научился вслушиваться в речь незнакомца. Хоть качество звука было ужасным, расшифровать содержание пьесы полностью было невозможно, отдельные предложения Гоша понимал целиком. Диктор вёл монолог, обращённый к какому-то его знакомому или другу, к мужчине, вспоминал разное несущественное, задавал вопросы. До того поначалу текст был обыденным, что Гоша научился под него засыпать. Под этот грохот, гэ. Так бы и спал, наверное, как ребёнок на рок-концерте, если бы на четвёртый день, диктор не произнёс весьма логопедически следующие предложения: «Не волнуйся так сильно за меня, я пересидел моргание и последовавшую бомбёжку на Киевской. Слушал плеер, пока не разрядился. Потом с незнакомыми мужиками посмотрели…». Далее начался гипноз метронома и голос исчез, вероятно, до следующей ночи. Упоминание Киевской, похоже, что станции метро, той самой, самой многолюдной и пересадочной, ввело таинственный голос в реальный мир Гоши. Он перестал быть инородным и страшным. Сразу стало ясно, что речь как минимум про конец двадцатого века, начало двадцать первого, про Москву. Плеер тот, мужики, бомбы… Всё стало похоже на современную пьесу, может быть и аудиодорожку какого-то сериала из ТВ. Хотя нет, песен и саундтрека в общем не было. Всё-таки радио. Моно. Какое-то странное радио. Кто сейчас пишет спектакли для радио? Гоша, закрывая глаза, посчитал это невероятно немодным и оттого притягательно странным. Олдскульным. Ламповым. Он решил, что в новую ночь кратко запишет отдельные реплики, чтобы позже, в интернете, поиском найти весь текст, ну, хотя бы название и автора. Эта летняя история могла бы стать украшением отпуска. Это можно пересказать коллегам в качестве приключения. Тем более, что звук стал отчего-то чётче. Лишь отдельные слова проглатывались, например, Гоше часто слышалось «моргание» вместо какого-то другого более подходящего к месту слова.
Особенно напряжённо потрудившись в теплице, Гоушан плотно поужинал. Дачные дела отнимали у него много сил. Городской житель, гуманитарий, гэ, ещё и оставленный в одиночестве на даче своими более сведущими в хозяйстве родственниками, он справлялся тяжело. Разное вскапывание, рытьё канавы, кошение травы и ношение туда-сюда тяжёлых неудобных предметов высасывало силы. Энергия улетучивалась. Гоша утешал себя тем, что иного субъекта несколько страниц текста сведут в сон, полчаса лекции сделают усталым. Он же, может часами говорить и писать, читать и снова говорить, рассуждая о нетривиальных материях, может и любит спорить с филологами и философами. Практикует дискурс. Эти выносливость и сила находятся в плоскости вербальности, в заковыристом мире предложений и презентаций. Мир же лопаты и редиса ему хоть и понятен, но сложен в детальной интерпретации. Недоступен в физическом интеллекте. Скажем читать про лопату и редис Гоша мог бы часами. Сравнивать римскую и греческую лопату, азиатский и европейский редис. Его путь по Шёлковому пути или влияние на поиск новых антибиотиков. Гоша смог бы извлечь из темы редиса даже диссертацию, а из лопаты ряд дипломов для своих студентов. Но только в плоскости анализа и словесности. Когда дело доходило до физического контакта, Гоша быстро сдавался. Отсутствие родичей здесь играло важную позитивную роль. Они не могли подсматривать за Гошей и комментировать его неловкие движения, насилие над редисом и массу холостых перемещений по участку. Гоша был наедине со своими ошибками и учился понемногу чему-то, неправильно и поступательно. Через занозы, синяки и простую невыносимую усталость от труда. Он опустошал свои запасы сил до того глубоко, что забывал к вечеру про таинственную радиопередачу, крепко засыпал, и снова удивлённо просыпался от шума, как в первый раз. Гэ – глубоко. Как впервые. Он забывал, забывал такое странное чудо, так сильно утомляли его грядка и забор. В новый раз, шум радиобочки долго не превращался в речь. Кошачье завывание частот, нечто ветреное и протяжное гремело в доме полчаса. Но, как и в прошлую ночь, невидимый чтец всё же начал ясное вещание. Оно обретало чистоту и простоту дешифровки:
«Очень надеюсь, Саша, что вас не бомбили, что не хватило на вас этого дерьма. Да зачем вас бомбить, туристов, кому вы нужны. Нам же тут досталось… Когда мы вышли из метро я город не узнал. Мало того, что половина была разрушена, так ещё и начались беспорядки. Еда, вода, всё быстро закончилось. Я поехал на большой рынок, на склады Фудмолл. Но из-за того, что навигаторы не работали, не доехал. Почему не к родителям? Потому что я видел наш ЖК… Там ничего не осталось. Без шансов. Куда они на коляске… Воронка размером со стадион. Извини, я перепрыгиваю, не по порядку рассказываю. Но, Саш, тут такое было… Очень надеюсь, что ты, в отличие от меня, всё это время просто пил сок в пятизвёздочном отеле и смотрел телевизор. Или лучше бы ты сидел в бассейне. Или поехал в горы, у вас там горы красивые, с водопадами. Не надо тебе всё это смотреть по телевизору. Кстати, ни радио, ни телевизора, ни связи теперь нет. Я пишу, не поверишь, типа книги для тебя, типа дневника на однокассетный магнитофон, который взял-украл в комиссионном магазине. Корейский. А-ля репортёр Шрайбикус. Представляешь, ему лет тридцать, но работает. У меня уже четыре кассеты с записями. Осталось ещё чистых двадцать шесть. Таскаю их как болван с собой. Надо мной не смеются. Думают я сошёл с ума от горя. Семью потерял или что-то такое. Хотя, так и есть… Мы движемся колонной из Москвы на восток. У нас есть отставной военный, мужик с нами, один, он говорит, что Нижний и Казань не пострадали и там можно спокойно жить. Машины тоже, как телефоны, плохо работают, заводятся через раз. Так-то так. Да… Ты это, наверное, уже знаешь, всё изменилось. Так что идём большей частью пешком…»
Гоша лежал на диване и представлял эту любительскую постановку в качестве фильма. Представлялось хорошо, отчасти потому что звук в этот раз был очень сочный, отчасти, нельзя забывать, что Гоша – знатный гуманитарий. Гэ. Идут они. Апокалипсис. Зомби. Как-то неново и несвежо. Сюжет избитый. Магнитофон. Батарейки, где берёт, если у него столько записей? Или они там по пути в розетку втыкают? Или у них бензиновый генератор? Нестыковочка. Надо, кстати, за бензином сходить на заправку, канистра пустая. Где-то завалился ещё этот носик, чтобы наливать удобно было в косилку. Носик этот, три рубля стоит, а без него так неудобно. Может он в сарае? Гоушан не хотел идти в сарай ночью. Он и днём-то не хотел. Возможно поспать сейчас адекватное решение. Ночью спят. Радио на ножках молчало. Птицы ещё не проснулись. Гоша закрыл тяжелеющие веки и провалился в сон. Перед кивком головы в царство Дрёмы, он ещё успел вспомнить свой кассетник «Акай» с микрофоном и выходом на дополнительные колонки.
Гоушан. Гэ. Город. Громкоговоритель. Всё странно. Гоша весь день вспоминал книгу, что читал подростком, как люди после ядерной войны выживали в московском метро. Мутанты, патроны вместо денег, гигантские крысы. Какую ерунду держит в себе мозг. Как всё в этой голове устроено нерационально. Голове. Гэ. Вот бы помнить даты посадки тыкв и редиса, дни рождения родственников, размеры одежды, что записано на россыпи цветных флэшек в столе или хотя уж красивые стихи и цитаты, что так завораживали когда-то. Нет же. В голове фантастические рассказы из отрочества. Голова нерациональна. Гэ.
Быт дачи катился в осень. Собственно, последние дни отпуска были посвящены приборке. Летнее складировалось в дальний угол и уступало место осеннему. А там, и зимнее показывало нос с верхних полок. Что-то накрывалось чем-то. Какие-то неизрасходованные семена просто выбрасывались на случайный квадратный метр. Шланги сворачивались и подпоясывались проволокой. Разбросанная тут и там обувь а-ля тапки заменялась на резиновые сапожки и старые кроссовки. Только друг велосипед пока не видел разницы. Перемена сезона ещё не скоро его коснётся. Он пригодится и осенью. Он тот, кто служит до самой зимы, исключая несколько особенно вязких грязных октябрьских дней. Гоша, замучившийся перекладыванием вещей и затыканием межоконных щелей к осени, часто уезжал и колесил поблизости. Уезжая от любопытных деревенских собак и любопытных городских дачников, Гоша держал курс в заброшенные поля со старыми тропинками, колеёй от неизвестной техники и неожиданными столбами без проводов. С них на него смотрели аистиные гнёзда и старинные стеклянные изоляторы. Это нельзя было называть прогулкой или спортом, просто он так отдыхал от дачи. В которой он отдыхал от дома. В котором он отдыхал от работы. На которой он отдыхал от быта… Гоушан уставал и отдыхал часто и профессионально. Поездки за коттеджный посёлок, в поле, носили медитативный характер. Ему думалось легко и поверхностно во время оборота педали. Всё было ясно и объяснимо в эти километры. Устав крутить, погонщик велосипеда возвращался к забору и начинал выполнять новый кусочек работы. Всегда не тот, что надлежало по указанию родственников, всегда какой-то свой, несложный и неумножающий урожай. Не добавляющий добавочную стоимость. Вроде покраски калитки или раскладывания редкого кирпича на земле в качестве дорожки к мангалу. Однако в этот раз прогулка закончилась не тем, чем надлежало.
