Владислав Крисятецкий
Испорченный кадр
11.
Катранов живет у двоюродной сестры Ирины. Их квартира на самой окраине города – в районе, где мне прежде бывать не приходилось. Но я отважно отправляюсь в это путешествие, даже зная, что от метро придется как следует пройтись пешком. По дороге покупаю цветы для хозяйки и бутылку сухого к столу, отчего выгляжу потенциальным участником романтического свидания. Видимо, за него меня и принимают прохожие, которых приходится дважды останавливать с просьбой указать направление.
Марго лучше ориентируется на местности, и я конечно же предпочел бы поехать с ней, но мы так и не помирились. Вскоре после молчаливого завтрака она собралась и уехала, оставив меня наедине с предложением приятно провести вечер в гостях у незнакомых ей людей. Уже позже я вспомнил, что на сегодня у нее была запись к стоматологу. Что ж, стало быть, мой домашний хищник станет еще опаснее. Может быть, хотя бы это в следующий раз убережет меня от того, чтобы в разговоре с ней касаться запретных тем. Раз почти двадцать совместных лет этому не научили.
Дом по адресу, продиктованному Катрановым по телефону, оказывается когда-то статным и архитектурно модным, а ныне усталым от времени и длительного отсутствия фасадного ремонта шестиэтажным строением. Мне сразу приходит мысль, что оно идеально подходит для того, чтобы в нем встречал наступающую старость именно такой человек.
Он и распахивает дверь после моего звонка. В белой рубашке с расстегнутым воротом, с гордой осанкой и обаятельной улыбкой на проницательном лице Катранов выглядит непривычно торжественно, словно радушный хозяин элитарного кафе. Тепло поприветствовав и позволив мне войти, он отступает на шаг, чтобы насладиться моим свершившимся визитом. После чего поворачивает голову и зычно выкрикивает:
– Ирина Батьковна! Выходи строиться! – он окидывает меня веселым взглядом. – Поклонник к тебе! С цветами!
– Во-первых, не Батьковна, а Борисовна, – доносится приближающийся женский голос. – А во-вторых, что ты там несешь про поклонников, постыдился бы.
В прихожей появляется невысокая миловидная женщина, на первый взгляд помоложе Катранова и постарше меня. Замечая букет в моих руках, она смущенно улыбается. В ее руке обнаруживается ложка, которой она, не глядя, легонько ударяет брата по лбу.
– Балбес, – говорит она ему и, уже обращаясь ко мне, сердечно добавляет: – Здравствуйте! Мы с Виктором очень рады вас видеть! А эти цветы… неужели они для кого-то из нас?
Я молча протягиваю букет ей, и женщина, чуть поколебавшись в трогательном удивлении, прижимает его к себе.
– Благодарю, – проговаривает она, застенчиво заглядывая мне в лицо. – Не стоило тратиться на такую красоту, но мне приятно. И, прямо скажем, неожиданно. Но… похоже, вы к нам без компании?
– Да, а где жена и дочь? – подхватывает Катранов, прищурившись.
Я бормочу что-то насчет внезапного зубного Марго и мифических подружек Дашки. Но подробных объяснений от меня и не требуется.
– Главное, что сам пришел, – энергично встряхивает распущенной гривой Виктор. – И молодец.
– Да, вот если бы девушки приехали без вас, вышло бы комично, – приятно улыбается Ирина. – А так вы сможете вернуться домой и спокойно сообщить им, что мы и правда не кусаемся.
У нее доброе и интеллигентное, несколько изможденное лицо. Они с Катрановым чем-то неуловимо похожи. И сходство это касается не столько внешности, сколько событийности жизни, наполненности ее переживаниями и испытаниями. Но если брату пришлось пострадать за бесшабашность и необузданность характера, то сестра выглядит как совестливый идеалист, которому не хватает воли и энергии, чтобы справиться с суровой реальностью.
Они приглашают меня в единственную комнату. Обстановка в ней скромная, ее трудно сравнить с нашей современной "двушкой" и, тем более, с шикарным жилищем семейства Мелешко. Старомодная мебель, в том числе расставленный посреди складной обеденный стол с угощениями. Включенный кинескопный телевизор. Потертые бумажные обои с розовыми лепестками, черно-белые фотографии на стенах. Да, проживающие здесь с честью несут в себе память об ушедшем. Как и дом, в котором они живут.
– Итак, Ириш! – раскатисто заговаривает Катранов, когда мы садимся за стол. – Вот тебе и живая память о моей молодости!
Он с улыбкой смотрит на меня и в самом деле ностальгически задумывается.
– Один город, один двор, соседние дома, – произносит он тише, но тут же снова взрывается радостью: – Даже спортплощадка одна! В футбол как играли помнишь, Димуль?
– Опять ты про футбол ваш, – со смехом перебивает мой кивок Ирина. – Будто вспомнить больше нечего.
– Ну, а что еще, – возражаю с усмешкой. – Я же пацан совсем был, кто меня тогда замечал. До Вити и его дружков мне было еще расти и расти. Стеснительный, мелкий, щуплый. В бейсболке ходил.
– Точно! – вспоминает Катранов. – Три пятерки на ней были нарисованы, да? Я еще тебя "пятерочником" назвал как-то?
Я смеюсь, кивая.
– Это не важно, в конце концов, – деликатно улыбается Ирина. – Главное, вы нашлись, и Дима здесь, с нами, за одним столом. Так мало воспоминаний о том времени. А хороших и того меньше.
– Молодец, мать, – одобряет брат, разливая вино по бокалам. – Практически идеальный первый тост. За добрые воспоминания, над которыми не властно время.
Мы выпиваем, и разговор постепенно становится всё более оживленным и доверительным. Они расспрашивают меня о работе, о семье. О том, как я провел эти годы. Сами рассказывают о том же. Не касаясь тюремного прошлого Виктора. Это грустная тема, а мы собрались для встречи в приподнятом настроении.
Выясняется, что Ирина – ветеринар с многолетним стажем, любимица всех окрестных питомцев и их хозяев. Меня это не удивляет. Кажется, что ее участливые глаза сами по себе являются действенным лекарством. Хорошо, что именно такой человек оказался рядом с Катрановым, продолжает поддерживать и его самого, и его пошатнувшуюся жизнь.
Сам Виктор много и возбужденно вспоминает, интересно и эмоционально рассказывает, то и дело играя голосом и лицом. Мне приятно снова видеть его таким. И лестно надеяться, что я хотя бы отчасти причиной тому, что за столом оказался если не сам легендарный Витёк Катранов из девяностых, то по крайней мере его близкий родственник и единомышленник.
Наконец, Ирина собирает тарелки и уносит на кухню, оставляя нас наедине.
– Славная у меня сестренка, верно? – провожает ее теплым взглядом Катранов. – Единственный близкий мой человечек. Не знаю, как бы справлялся без нее. Терпит мои закидоны, ни словом не попрекает. Хозяйственная, заботливая. Чудо, а не человек.
– А что с мужем? Это он? – киваю я в сторону фотографии солидного неулыбчивого мужчины.
– Да, – отвечает он нехотя. – Рано умер. Иришка осталась одна совсем, больше замуж не выходила. Однолюбка, так бывает. И бездетная.
Я сочувственно молчу, но недолго. Вино действует на меня даже в малых дозах, становлюсь любопытным.
– А ты? Что ж не женишься?
Катранов криво усмехается.
– Староват я для этих дел. Женщина в мужской жизни – это ж как кредитная фирма. А мне это уже ни по силам, ни по карману, ни по терпению не годится. Поздновато в исполнители желаний. На таком транспортном средстве до женского счастья не доедешь.
– А как же любовь? – ухмыляюсь ему.
Он смотрит на меня с философской улыбкой.
– Любовь – это хорошо. Но силы слова надолго не хватит. Чувству нужны материальные подтверждения, иначе оно превращается в сказку про розового амурчика. Разве твоя жена другого мнения?
Я вспоминаю Марго и озабоченно почесываю затылок.
– И потом, брат, не будем лукавить. Я уже далеко не тот, кого когда-то любили девушки, – говорит он с горькой иронией. – Ни внешне, ни внутренне. Жизнь махнула далеко вперед, а Витя Катранов остался где-то позади. Слишком много времени потерял, не наверстаешь.
Подумав, я вдруг решаюсь спросить:
– А что с Чулиным, с Лагутиным? Ты что-то знаешь о них?
Переход от женщин к превратностям прошлого получается настолько внезапным, что нам обоим требуется время для перезагрузки. Лицо Катранова застывает и покрывается морщинами. Он вглядывается мне в глаза, словно оценивая праздность моего интереса. Затем его лоб вновь разглаживается.
– Про Чулина не слышал давно, – роняет он небрежно. – А вот Лагутина видеть доводилось. Стал коммерсантом каким-то. Такой современный, деловой, с животиком. Не сразу узнал его, когда встретил. Сын подрастает, уже с него ростом. Такой же тихоня, каким сам Лагутин был когда-то. Я не думал, что ты еще помнишь. Его и Чулу.
Виктор снова смотрит на меня изучающе, затем разливает нам остатки вина.
– Помню, хотя знаю не всё, – отвечаю спокойно, но сам жалею, что затеял никчемный разговор.
– Давай выпьем, – поднимает рюмку Катранов. – Первый тост был за добрые воспоминания, а последний пусть будет за то, чтобы нам не приходилось вспоминать о плохом.
Я с готовностью и облегчением опустошаю рюмку.
В комнату возвращается Ирина, деловито окидывает взглядом стол, ставит перед нами тарелки и чашки.
– О чем разговариваете, господа? – осведомляется она, хлопоча.
– О современной морали, – не моргнув глазом, отвечает Виктор и поворачивается к телевизору. – Посмотри, что ты нам тут включила!
Я впервые обращаю внимание на экран. Кто-то неумело поет, ужасно кривляясь. Зрители гомерически хохочут.
– И что такого? – удивляется она.
– Считаешь, это нормально? – недоуменно вскидывает брови Катранов.
Ирина насмешливо подбоченивается.
– К твоему сведению, сейчас вечер воскресенья. А в такое время телеканалы показывают свои лучшие передачи. Так что отключи мозг и наслаждайся.
– Опасное это занятие, – неприязненно отворачивается он от телешоу. – Можно привыкнуть. И разучиться его включать, когда это действительно нужно. Наверное, у меня испорченный вкус. Но лучше я подожду ночи, когда лучшие, но бездарные сменятся худшими, но талантливыми.
– Да, Виктор Васильич, ты тот еще фрукт, – вздыхает Ирина, любовно поглядывая на брата. – Я бы даже сказала, кадр. Но фирменный пирог с черникой ты всё же заслуживаешь!
Она приносит из кухни большое ароматное блюдо, и мы переходим к чаепитию. Садясь за стол, Ирина вновь бросает взгляд на телеэкран.
– А вы, Дмитрий? – интересуется она с легкой улыбкой. – Вы тоже противник вульгарности?
Я смотрю на нее. На Виктора, невозмутимо клюющего вкуснейший пирог сестры. И в этот момент понимаю, как мне необычайно, удивительно хорошо рядом с ними.
– Скажите, – говорю неожиданно для самого себя: – Нет ли у вас дома фотоаппарата?
Ирина и Катранов удивленно переглядываются.
– Вроде был старый какой-то, – неуверенно роняет она. – Но он без пленки давно.
– А телефон у вас какой? Камера хорошая?
– Старенький, – смеется она стыдливо. – Всё у нас старое и заношенное, Дима.
Я достаю смартфон.
– Тогда разрешите мне на свой.
– Что разрешить? – не понимает Виктор.
– Как что? Хотел бы вас сфотографировать. Думаю, не ошибусь, если предположу, что в вашей коллекции нет совместного снимка.
Они в замешательстве смотрят друг на друга. Ирина нерешительно улыбается, Катранов озадаченно чешет бровь.
– Не знаю, не люблю я этого, – бормочет он, недоверчиво косясь на гаджет.
– Да я как-то… не причесана, – сомневается она.
– Ничего не желаю слушать! – восклицаю повелительно и обращаюсь к Катранову: – Сядьте ближе и обнимите даму.
Он поглядывает то на меня, то на нее. Она насмешливо наблюдает за его колебаниями. Как и я.
Наконец, Катранов как-то обреченно вздыхает, пододвигается к сестре и с серьезным видом кладет ей руку на плечи. Ирина заливается звонким смехом. В этот момент я щелкаю фотокамерой. Оцениваю получившееся изображение и удовлетворенно протягиваю телефон им.
Она смотрит, и ее лицо становится необыкновенным. Каким-то детским, светящимся от нечаянного счастья.
Виктор скупо усмехается, но и в его глазах я замечаю что-то трогательно-непосредственное.
– Какое чудо! – вскрикивает Ирина восхищенно. – Надо непременно распечатать и повесить в рамку. Да, братец?
Она порывисто чмокает его в щеку и снова радостно смеется.
– Организуешь? – спрашивает он с неловкой улыбкой.
– Конечно, о чем речь! – взмахиваю рукой с видом фокусника.
Ирина выхватывает телефон у меня из рук и призывно смотрит на брата.
– А теперь! Снимок номер два! Сядь рядом с Димой, я и вас щелкну на память! – торжествуя, приказывает она.
Сопротивление бесполезно. Вскоре Виктор оказывается рядом, и мы послушно заглядываем в объектив.
– Есть! – восклицает Ирина весело. – Смотрите.
– Хватит, – ворчит Катранов. – Дома посмотрит. Тоже мне, фотографиня. Чай вон остывает.
Я прячу телефон в карман. В эти мгновения мне хочется любоваться на них обоих. И удивляться, как простая вещь может приводить людей в такой трепет. Омолаживать их прямо на глазах.
Мы еще какое-то время разговариваем, но затем я смотрю на часы и понимаю, что засиделся.
Катранов вызывается проводить меня до метро и отказывается слушать возражения.
Ирина провожает нас до дверей, согласно кивая брату.
– Вы приходите, – говорит она мне с любезной улыбкой. – Мы рады гостям. А таким особенно. Давайте дружить. Приводите супругу и девочку. Уверена, что мы найдем общий язык.
– Я в этом ни на секунду не сомневаюсь. Мы давние поклонники хороших людей, – почтительно улыбаясь, отвечаю я. – Так что ждите в гости.
– Спасибо. За разговоры, доброту и настроение. А еще за светлое прошлое и его случайные подарки, – проникновенно произносит Ирина на прощание.
12.
Когда мы выходим из подъезда, уже догорает закат. Красноватые отблески местами пробиваются сквозь конвой перьевых облаков, но соперничать с искусственным освещением им уже явно не под силу.
– Вот и еще один день собрался в отставку, – слышу задумчивый возглас Катранова. Он неспеша достает сигареты и протягивает мне, не сводя глаз с меркнущего горизонта. – Покойся с миром и пришли достойного сменщика.
– Ты каждый день провожаешь с почестями? – удивляюсь я.
– Не всегда получается, а следовало бы, – откликается он после паузы, затягивается и вдруг начинает размеренно декламировать: – "Стою в раздумье над прошедшим днем, как в ожиданье радости неспетой…"
Смотрю на него с недоверчивой улыбкой. Катранов продолжает поглощать закат глазами.
– Ты еще и поэт?
– Это не я. Никольский. Костя.
– Симпатично, – выпускаю облачко сигаретного дыма в остатки светила. – Красивые слова для романтичных девочек. Но странно слышать от тебя.
Он улыбается мне, как неразумному ребенку.
– Оценивать минувший день и себя в нем важно, даже необходимо. Парень знал, о чем писал. Попробуй как-нибудь.
– Оглянуться на прошедшее? – криво усмехаюсь в ответ. – Ну уж нет. Жизнь у нас такая, что каждый день хочется поскорее выбросить из головы. А они так и идут косяком, один веселее другого. Хотя в целом почти ничем не отличаются. Как говорится, "оптом дешевле".
– Жизнь обычна своей непредсказуемостью, – изрекает Катранов таинственно. – Нам кажется, что мы всё в ней понимаем, просчитываем и решаем. Но именно в этот момент она закладывает новый вираж, и мы опять вынуждены приспосабливаться. А всё потому, что состоит она из вот этих крохотных звеньев. Из дней. Каждый из которых может стать самым главным. И самым последним.
– Этому тебя в тюрьме научили? – подмигиваю ему шутливо.
Он отвечает снисходительным кивком. Но когда поднимает глаза на меня, его лицо становится серьезным.
– И да, и нет. Учить меня там было некому. Но время в камере тянется так медленно, что ты поневоле вынужден учиться думать. Рассуждать. Понимать. Прощать. Чтобы удержаться на плаву, остаться человеком. Время и есть мой учитель. Без него бы я загнулся. От тех самых одинаковых дней, о которых ты упомянул. От чувства вины. От всего, что осталось на воле.
Катранов щелкает зажигалкой и вновь закуривает, освещая загрубевшие пальцы и глубокие морщины. Долго разглядывает мерцающий огонек сигареты. Затем снова начинает говорить. Теперь это тяжелый глуховатый голос, больше похожий на скрежет.
– Нагрешил я, Димуль. По молодости, по глупости, по горячке. Наделал дел. Мать загнал в могилу. И даже хоронили ее другие вместо меня. Красивая добрая женщина была. Всё не верила, что меня посадят. Рубашки мне гладила, обеды готовила. Ждала, терпела. Пока силы были.
Он встряхивает головой. Смотрит на меня изучающе.
– А у тебя мать жива?
– Жива, – нехотя отвечаю я.
– Дай Бог здоровья, – улыбается Катранов приветливо. – Как чувствует себя, как поживает? Звонишь, навещаешь?
– Нерегулярно, – зачем-то говорю правду. – Мы не очень дружим.
Он молча разглядывает меня. Затем вдруг задает вопрос, к которому я не готов.
– А с женой и дочкой тоже не очень дружишь?
Это звучит так располагающе мягко и добродушно, что я не сразу понимаю суть сказанного. Катранов ласково улыбается, наблюдая за мной. Будто за младшим братом, который впервые садится на велосипед.
– Ты проницательный мужик, как я посмотрю, – замечаю ему, стараясь скрыть растерянность. – И скорый на выводы.
Он продолжает ждать. Наступающая темнота постепенно размывает его фигуру, но глаза я вижу отчетливо. И что-то в них заставляет меня заговорить откровенно.
– Да непросто всё. Запутанно. Мы семья, но не общаемся по душам. Мы рядом, но почти не замечаем друг друга. Мы самые близкие, но никак не можем договориться. Всё чего-то ждем, какого-то внимания, каких-то чувств. Но никак не дождемся, и потому постоянно разногласия, придирки, разборки. Дурдом на променаде, короче.
Катранов выдерживает паузу и удовлетворенно кивает. В последний раз затягивается и выбрасывает окурок.
– Всё начинается с простых истин. С азов, – заговаривает он спокойно и неторопливо. – Мы привыкли видеть себя особенными. Избранными. Каждый надеется, что достоин лучшего. Да еще считает себя в праве судить, как должны жить все вокруг, по какой справедливости. А на самом деле мир не вращается вокруг нас. Мы всего лишь муравьи, возомнившие себя хозяевами леса. Забывшие о том, что он только крохотная деталь в общей обстановке. А если так, то способ улучшить ситуацию вокруг – это самим стать полезными. Настоящими. Убрать пыль и мусор внутри. Выбросить то, что мешает. Ненависть, зависть, лицемерие, праздность. Отыскать на дне этого кавардака доброту и поднять ее наверх. Только найдя равновесие в своей душе, можно услышать и понять других. Даже самых близких.
На протяжении своего монолога Катранов воодушевляется всё сильнее. Но мне лишь хочется, чтобы он поскорее закончил этот поток правильных слов. Они не проникают в меня. Или уходят, как в песок.
– Ты до этого тоже в тюряге додумался? – спрашиваю я со сдержанной иронией.
Несколько секунд он пристально смотрит мне в глаза. Затем ухмыляется, опуская голову. И вдруг хватает меня за плечи и с силой встряхивает. Я немаленький парень, но с удивлением чувствую, как подскакиваю на месте. Покачнувшись, едва не падаю, но в последний момент руки Катранова удерживают меня. Я ошеломленно смотрю на него и вижу перед собой пылающие огнем глаза. Мне кажется, что этот страшный по силе взгляд проникает внутрь меня. Куда-то в ёкнувшее сердце. В окаменевшую душу.
Я не сразу решаюсь пошевелиться. А Катранов разворачивается и уходит. Отойдя на несколько шагов, оглядывается.
– Ну? Чего застыл, Димуль? Пора к дому, девчонки не дождутся, – бросает он и беззаботно усмехается.
Часть вторая
1.
Как и напророчил Катранов, девчонки не дождались. Когда я добрался до дома, обе уже спали. Или делали вид. А утром предсказуемо разошлись, оставив меня в одиночестве.
Открываю глаза и вижу перед собой пустую подушку Марго. Пошарив по ней рукой, нащупываю длинный волос и долго разглядываю его. Представляю, как моя жена накануне ложилась одна. Заставляя себя не обращать внимания на пустующую половину дивана. Радоваться, что одеяло в ее полном распоряжении, и что никто не будет храпеть под ухом. Вижу, как она перед сном привычно листает ленту, оценивает свежие записи друзей, просматривает рецензии на новые фильмы. Как любуется красивыми морскими видами и пышной архитектурой прибрежных отелей. Надеется хоть когда-то до них долететь. Со мной и Дашкой. Или уже без?
Настроение сопливое, хотя майское солнце в компании с певчими птицами старается как может. Но тоска – явление всесезонное, как ни жаль. А может, дело в наступившем понедельнике.
Прошлепав на кухню, останавливаюсь на пороге, оглядывая пустующий стол в окружении трех табуреток. Завтракать желания нет, заставляю себя сварить кофе. С кружкой в руке сажусь спиной к окну, делаю первый глоток. Бурда у меня получилась, как обычно. Беру телефон, но скоро откладываю в сторону. Новости, спортивные результаты, котировки, ролики "смотреть до конца"… Ничего не греет. Видимо, интерес к ним просыпается только когда рядом есть кто-то нуждающийся в моем внимании.
Я вижу себя со стороны. Нескладная фигура в майке и трусах. Побежденная ранней лысиной голова, склоненная над скатертью. Рука с полустершейся армейской наколкой потирает темнеющую на бледных щеках щетину. Маленькие глазки под кустистыми бровями неторопливо оглядывают своего обладателя. Фиксируют седеющие волоски на руках и груди. Постепенно, но уверенно заплывающее жиром когда-то спортивное тело. Белые ноги с худыми икрами, изнеженные сидением в офисном кресле и автомобильными поездками.
Шикарный экземпляр, ничего не скажешь. Нет ли у вас кого посимпатичнее, эй? Кого-то более похожего на одушевленное существо?
Поразмыслив, несмело возвращаю в руки телефон. В недавних исходящих и пропущенных искать бесполезно, потому сразу открываю контакты и нахожу номер. Смотрю на него и медлю.
Странно, не могу решиться. Мозг предательски шепчет, что сейчас не время, пора бриться и собираться на работу. Сегодня этот шепот мне особенно противен. Может быть, это и становится последним аргументом "за". С силой нажимаю на зеленую кнопку.
Гудки лениво тянутся друг за другом, будто на той стороне тоже раздумывают, глядя на мой номер. Когда я уже готов дать отбой, там отвечают.
– Алло, говорите, – спокойно произносит женский голос со знакомой хрипотцой.
– Привет, мам. Это я.
Беспечность моей интонации старается обмануть нас обоих, но ей недостает убедительности.
– Здравствуй, сын, – помолчав, сухо говорит мама. – Что-то случилось?
– Почему что-то должно случиться?
Невинное удивление. Снова не засчитано.
– Потому что в последний раз, когда ты звонил не по праздникам, тебя выставили из дома за пьянство, – слышится ее бесстрастный голос.
А вот мама не фальшивит. Горькая правда без никчемной маскировки.
– Я давно не пью, ты же знаешь, – вяло возражаю, начиная жалеть о внеплановом звонке.
– Я уже всё сказала по этому поводу. Тебе жить. Учить тебя поздно, да ты и так всё понимаешь, не маленький. Что у вас произошло?
Поглядываю на часы.
– Ничего, мам. Я звоню просто так. Узнать, как ты поживаешь.
В трубке воцаряется молчание.
– Мам? Ты здесь?
– Да, – слышу я после паузы.
– Как твои дела?
– Нормально. Какие дела у педагога с полувековым стажем, которого отправили на пенсию, – отвечает она с горькой иронией. – Прогулки, книги, мысли. Отыскала на антресолях старые пластинки. Лемешев, Шаляпин, Вертинский, Шульженко… Мамины еще, помнишь? Вот, слушаю. "Отцвели уж давно".
– А телевизор? Работает?
– Не заставляй меня смотреть это, – отрезает мама брезгливо. – Душа не принимает. Пошлость, неправда и при этом непомерный апломб. А по сути бездарность, возведенная в абсолют.
– Так это везде сейчас. Понты и деньги подменяют всё.
– Нет, почему. Недавно была на хорошем спектакле о Раневской. Здесь кое-кто считает, что с возрастом я становлюсь на нее похожей.
Ее короткий выразительный смех лишь подтверждает эту ассоциацию.
– Ого, так это комплимент! – с улыбкой замечаю я.
– Не думаю, что мне хотел сказать приятное сосед, которого я отругала за громкую музыку, – с достоинством усмехается мама. – Еще и слушает всякую дрянь. А дать сдачи не может. Одинокой пожилой женщине.
Она говорит с каким-то театральным вызовом, но на последнем предложении ее голос будто дает трещину. Так напоминают о себе горечь и обида, которые от меня пытались скрыть. Я обжигаюсь, спотыкаюсь об эти слова. Тут же теряю свою осторожную улыбку.
– Мам… – начинаю я робко, затем вдруг выпаливаю: – Ну, хочешь, мы приедем к тебе?
Она невесело фыркает.
– "Мы"? О ком ты говоришь? Ты, твои жена и дочь? Сам-то веришь, что это случится?
Прямо и беспощадно. Вот почему с ней так трудно общаться. Даже мне.
– Но мы всё же семья, не забывай.
Моя попытка защититься выглядит настолько жалко, что мама смягчается.
– Во всяком случае, мне не нужны визиты вежливости. Приезжай сам. Только если в самом деле захочешь увидеться.
Ее голос кажется суровым, но я чувствую затаенную надежду. Интуитивно, скорее.
– Я приеду, – говорю уверенно, хлопая ладонью по столу. – Только дела раскидаю. То есть скоро. А пока мне пора на работу. Рад был тебя…
– Подожди, – слышу ее напряженный голос.
Я умолкаю и прислушиваюсь к тишине в трубке.
– Раз уж ты позвонил сам и без повода, я скажу, – наконец, говорит она решительно. – Послушай. Я не осуждаю тебя. Ты живешь, как умеешь. Как у тебя получается. Как можется. Ты, Рита, Дарья – вы семья, ты прав. Только помни об этом постоянно. Живи этим. Дыши. Я знаю, как порой трудно оставаться приличным человеком. Это было нелегко и в мое время, а сейчас – могу себе представить. Но вы сможете. У вас полно времени и сил. Я хочу, чтобы вы были счастливы. Только тогда вся моя прожитая жизнь будет иметь хоть какой-то смысл. Ты… понимаешь меня?
Чувствую, как мой лоб идет морщинами, а брови самопроизвольно складываются домиком. Я прикрываю глаза, раздумывая над ответом.
– Ничего, мам. Мы еще поборемся. Как это… "Но, не правда ли, зло называется злом даже там, в добром будущем вашем…"
– О боги. Ты еще помнишь Высоцкого. Значит, не всё потеряно.
Она говорит насмешливо, но в ее голосе явственно чувствуется облегчение.
– Беги на работу. И приезжай, как сможешь. Один или со своими дамами.
Закончив разговор, кладу телефон и задумчиво смотрю на него. Затем спохватываюсь и бросаю взгляд на часы. Прежде чем вскочить из-за стола, залпом опустошаю кружку. Неплохой вкус, кстати. Или я полюбил холодный кофе.
