ГлавнаяИсторическая литератураВладислав КлевакинВремя Петра

Уменьшить шрифт (-) | Увеличить шрифт (+)

Владислав Клевакин
Время Петра

Полная версия

* * *

Глава 1
Регентша

На Москве раздался глухой тревожный набат колоколов Успенского собора. Толпа, сгрудившаяся у красных кирпичных стен Кремлевских башен, сиротливо охала и крестилась.

– Царь умер! – пронес над ней ветер обрывки слов патриарха Иокима.

Меж ног толпы просунулась плешивая голова юродивого, не то со стоном, не то с яростным криком:

– Царь православный умер, а царевич Петр с еретиками латинскими дружбу водит. Латинские обычаи привечает. Антихрист он.

Стрелец, едва сдерживающий толпу, покосился на юродивого и загнутым носком кожаного сапога ударил его по изможденному, грязному лицу:

– Ты чего несешь, сучий сын. Царскую особу хаишь?

Юродивый завопил от боли и уткнулся головой в талый, с черными проплешинами апрельский снег. Из его головы, с небрежно торчащими клочьями волос, в грязную жижу тянулись тонкие струйки алой крови. Бабы тотчас протянули к служивому руки, стремясь ухватить его за уши, щеки и губы, словно лебеди-шипуны.

– Ты пошто святого человека изобидел, ирод? – злобно заорали мужики, обступившие стрельца.

– Креста на тебе нет, злодей! – понеслось со всех сторон из толпы.

Стрелец испуганно шарахнулся. Толпа наступала на него, стремясь ухватить руками, сгрести и, кинув себе под ноги, затоптать, как полудохлую амбарную мышь.

– Ну, назад все, псы! – к стрельцу тотчас на помощь подскочили еще несколько служивых. – Над царевичем потешаться посмели, смерды?

Стрельцы принялись оттеснять разномастную толпу к покатым избам Посадской Ямской слободы.

– Дави их, братцы, – разносилось тревожным криком средь стрелецкого строя.

Стрельцы выдавливали посадских людишек с площади своей широкой грудью и черенками бердышей. Из Спасской башни по мосту к Лобному месту спустился дородный боярин в соболиной шубе и бобровой шапке.

Развернув широкую грамоту, он обвел кривым взглядом площадь и прочел первую строку:

– «Государь наш, Федор Алексеич, почил волею Господа и нарек наследниками царства своего царевича Петра Лексеича, от матери его Натальи Нарышкиной, и царевича Ивана Лексеича, от матери его царевны Марии Милославской. На то будет воля царская и сие завещание».

Народ сиротливо охнул и замолчал.

Боярин сплюнул на снег кровавый сгусток и продолжил:

– А кто сие завещание не примет, тот волею Государей Московских будет обезглавлен. Соправителем же сих государей державы нашей, ввиду их малых лет, Господь дал в соизволение царевну нашу Софью Алексеевну Милославскую, то бишь сестру их. На том целуйте крест и идите с Богом!

Но взбудораженная толпа посадских людей уже не желала расходиться. В сторону строя стрельцов полетели проклятья и комья смерзшейся земли.

– Ироды! – вновь голосили бабы.

– Каина дети, – вторили им мужики в изношенных зипунах.

Народное волнение распалялось все больше и больше, и уже никто не обращал внимания на затихшее, окровавленное тело юродивого, лежащее на почерневшем от копоти снегу. У одноглазого мужичка с жидкой бородкой в заиндевевших от холода руках блеснуло каленое лезвие ножа. Он прильнул к рыжей толстой бабе в разноцветном платке и тут же отпрянул от нее, пытаясь скрыться в толпе.

– Убили. Убили, царица небесная, – заверещали бабы в толпе.

Одноглазого мужичка тут же поймали за рукав изодранного кафтана и, кинув на снег, принялись зверски топтать ногами. Стрельцы бросились к месту драки, пытаясь прорезать толпу и вытащить убийцу на площадь.

Дородный боярин развернулся к стрелецкому старшине и мерзко хмыкнул:

– Утихомирь тут всех. Я во дворец пойду, царево завещание исполнять. Вся Дума, почитай, в сборе, а я тут на мужицкие склоки смотрю.

Старшина кивнул:

– Будет сделано, боярин!

Он махнул кому-то рукой, и из ворот вышел еще один стрелецкий полк. Стрельцы в зеленых кафтанах с пищалями наперевес сделали первый шаг в сторону беснующейся толпы.

– С плеча снять! – зычно выкрикнул стрелецкий старшина. – Без команды с патроном заряжай!

Стрельцы вскинули ружья и высыпали в замок порох.

– Первый выстрел в воздух! – скомандовал длинноусый старшина.

– Первый выстрел в воздух, – эхом пронеслось по строю.

Толпа испуганно шарахнулась назад.

– Пли. Пли.

Глухой раскат выстрела десятков пищалей словно весенняя гроза пронесся над Лобным местом, сорвав с колокольни Ивана Великого десятки ворон и галок. Выстрел был настолько силен, что заставил испуганно вздрогнуть родовитых бояр в Думской палате, а придворный писарь невольно опрокинул чернильницу на лист царского указа в Посольском приказе. Толпа бросилась наутек, оставив в тающей весенней жиже юродивого и окровавленное тело одноглазого мужичка, что еще недавно так ловко орудовал в толпе острым ножом, срезая у посадского люда кошельки с пояса. Толпа быстро рассеялась.

Казацкий старшина довольно крякнул:

– Так-то лучше, а то гляди, чего чернь удумала, бунт учинять. Сенька?! – звонко выкрикнул он.

Перед старшиной тотчас возник один из стрельцов. На вид ему было примерно лет двадцать. Рыжий волнистый клок волос пробивался сквозь стрелецкую шапку, небрежно натянутую на голову.

Вытянувшись по стойке смирно насколько ему позволял его маленький рост, рыжий стрелец бодро выпалил:

– Слушаю, господин урядник.

Старшина покачал головой и плюнул на подтаявший апрельский снег.

– Убери этих двоих, – он указал на тела, лежащие на площади, и, отвернувшись, добавил: – И кровушку тут поскребите.

Повернувшись в сторону Ивана Великого, стрелецкий старшина истово перекрестился. Крики галок и ворон стихли, и на стены Кремля опустилась пелена холодного безмолвия.

– Ох, чует мое сердце, Сеня, немало еще здесь люду православного поляжет, – с досадой заметил старшина рядовому.

– На все Божья воля! – равнодушно заметил молодой стрелец. Он так же равнодушно пнул ногой тело мертвого юродивого и уставился куда-то вдаль.

– Ну, ты иди уже исполняй, – старшина ласково хлопнул стрельца по плечу. – А как выполнишь, доложи. Я пока в казармы наведаюсь.

Старшина развернулся и широким шагом зашагал в сторону ворот Кремля.

Толпа тем временем рассыпалась по узким улочкам многочисленных слободок Москвы. Стеленные кривыми деревянными досками тротуары, меж рядов посадских изб и каменных палатей бояр, не выдерживали такого количества бегущего народа, и люди падали в непролазную весеннюю грязь улиц.

В Думской палате было тихо. Бояре в высоких шапках и пестрых кафтанах с меховыми воротниками испуганно переглядывались между собой.

– Ну, чего же ждать нам теперь? – скривился боярин Василий Голицын.

– Так сейчас царевна Софья нам все и поведает, – усмехнулся думный дьяк Шакловитый. – Али ты куда спешишь, батюшка?

Голицын тяжело вздохнул:

– Куды мне теперь спешить-то, Федор Леонтич?

– Ну, так и потерпи немного, чай не пахоту сеять.

Голицын скосился на остальных бояр. В глазах Нарышкиных читался страх. Причина его была видна издалека. Место, на котором стоял трон московских государей, сейчас было пусто. Стоило ли ему думать об обезглавленной России?

Нет государя – нет и трона. Вместо него стояла маленькая резная табуретка, которую принес из покоев дворца кто-то из слуг.

– Не бывало ранее такого! – осторожно шептались меж собой бояре.

– Что удумали Милославские?

Князь Василий Голицын ликовал:

– Нарышкиным конец. Вернут имения и вотчины, отнятые прежним царем Федором Алексеевичем. Но патриарх Иоаким еще в силе и не отдаст Нарышкиных за спасибо живешь. Патриарха нужно переизбрать. А кандидаты-то есть?

Голицын скривил лицо. У входа в Думскую палату послышался шум.

Из дверей появился бирюч и грубым, но зычным голосом прокричал:

– Царевна Софья Алексеевна Романова, соправительница Государей Московских.

Софья прошла в Думу и присела на табурет, что стоял вместо трона. Расправив полы платья, она посмотрела на собравшихся в Думе бояр. Царевна сразу догадалась, о чем шепчутся эти дородные, обрюзгшие от изобилия придворных яств, тучные детины с посохами в руках и высокими меховыми шапками.

– Здраве будьте, князья-бояре! – спокойно произнесла царевна.

Бояре встали и поклонились:

– И ты будь здрава, матушка царевна.

– Знаю причину кручины вашей, – продолжила она и указала на сдвоенный трон московских государей, одиноко стоящий в стороне. – Отныне править буду сама! – твердо произнесла она. – А что трона нет, бояре, так государство наше вроде как в войне, в неустройстве своем. А коли так, то где ж вы видели, князья-бояре, чтобы царь с собой на войну трон брал. На табурете сидит, по-походному. А будет устройство в державе нашей – и трон будет, – Софья улыбнулась. – Верно, Федор Леонтич? – царевна пристально и с прищуром посмотрела на Шакловитого. Было в ее взгляде нечто такое, отчего по спине думного дьяка пробежали не то кошки, не то тараканы.

– Все верно, матушка, – согласно закивал Шакловитый.

– Принцесса Софья весьма остроумна, – подметил иноземный посол шепотом. – Ловко она поставила на место этих зазнавшихся снобов бояр.

– Но ведь царевичи пока на троне, – оборвал его посланник английского короля.

– Сейчас узнаем, милорд, – усмехнулся немецкий посол. – Во всяком случае, наши задачи в Московии не меняются, кто бы из сих особ сей трон ни занял. Однако!

– Однако будет весьма прелюбопытно, – посланник английской короны лукаво ухмыльнулся.

Софья вновь взяла слово:

– Хочу объявить вам волю свою!

Бояре тут же насторожились, и вокруг воцарилась тишина. Все с нетерпением ожидали решение Софьи.

– Федор Леонтич, неси указ!

Царевна подняла руку. Думный дьяк Шакловитый, шаркая по ковру каблуками сафьяновых сапог, устремился к царевне со свитком в руках.

– Сама зачту, – пояснила царевна, протягивая ладонь к свитку указа.

Шакловитый спрятался за ее фигуру.

– С соизволения Господа нашего, беру в руки свои управление державой нашей единоначально. Регентом и помощником в сем деле будет назначен наш первый человек, князь Василий Василич Голицын.

Дума охнула. Бояре нервно заерзали на скамье. У многих из них были с Голицыным споры и тяжбы.

– В продолжение… – царица обвела Думу тяжелым взглядом. Хотя по ее голосу было видно, что ей и самой сейчас стало тяжело. – В продолжение, царевич Петр Алексеевич с матерью своей, бывшей царицей Натальей Нарышкиной, удаляется со двора в село Преображенское, для их же здравия и безопасности.

Софья свернула свиток.

Патриарх Иоаким в углу от наглости такой заскрипел зубами. Но стрельцы были грозной силой. Игнорировать их требования – значит обречь себя на постриг и ссылку в дальнюю обитель. Патриарх скривился и промолчал.

– Федор Леонтич, – произнесла царевна, – выйди на крыльцо, скажи стрелецким полкам, что воля их исполнена.

Шакловитый засеменил к выходу. Он чуть было не споткнулся о порог, но вовремя поддернул полы кафтана, отороченные соболем, и выскочил на каменное крыльцо.

Во дворе у Думской палаты собралось более двух тысяч царских стрельцов. Лица стрельцов были напряжены. Они ждали этого момента, потому и собрались на царском дворе. Сабли и пищали в их руках находились не для смотра или парада. Стрельцы пришли изъявить свою волю и надеялись услышать ответ власти на свои теребования. Шакловитый поморщился. Он еще помнил, какой грозной силой могут быть эти воины в красных кафтанах с пищалями наперевес.

– Стрельцы! – громко закричал Шакловитый.

Толпа стихла, открыв рты.

– В честь своего воцарения царевна Софья Алексеевна жалует каждому из вас по десяти рублев денег. Жалует вас званием придворной стражи. Ну и харчи, соответственно.

Стрельцы одобрительно гудели. Из их строя вырвался низкорослый толстяк и заорал:

– Слава царевне! Слава!

Стрельцы вздернули руки с оружием вверх:

– Слава царевне Софье!

Бояре в Думе испуганно съежились. Царевна пришла к власти на стрелецких штыках. Что она еще может удумать? Софья улыбнулась. Этот крик был ей милее всего сердцу.

А с опальным царевичем Петром и Нарышкиными будет время решить. Сейчас главное упрочить свое регентство над государством. Слабоумный братец Иван Алексеевич преградой не будет, он все же Милославский. А раз так, то и опираться она может на всех Милославских. Ну и что, что баба, зато своя. А Нарышкиным быстро бороды повыдергивают.

Царевна вышла из Думы, оставив бояр наедине со своими мыслями и страхами. Сейчас все складывалось как нельзя лучше. Думный боярин Артамон Матвеев и князь Михаил Долгорукий были мертвы. Нарышкины уже скорее мертвы, чем живы. Царевич Петр уедет в село Преображенское. Теперь ничего не мешает устроить личную жизнь. Царевна вспомнила, как еще в девичестве при царствовании своего брата Федора Алексеевича они с сестрами тайком бегали смотреть театральные представления. Как это было загадочно и в то же время волшебно. И только маленькое оконце в стене отделяло ее от этих сильных и красивых шутов, балагуров и актеров. Этих античных героев, что спасали красивых женщин от лап чудовищ. Эта жуткая медуза Горгона и Одиссей. Герой Геракл, сын Зевса и простой смертной женщины. Это пугало и очаровывало одновременно. Но теперь все в прошлом. Она царица этой огромной державы, а детские страхи остались позади. Ей больше не нужно ходить в одиночестве под каменными сводами Коломенского дворца, выглядывать в окна и с замиранием сердца рассуждать, что где-то там есть другая жизнь.

Другая судьба, совершенно не похожая на жизнь ее сестриц, запертых в полутемных комнатах дворца, где единственными подружками были служанки. Она еще молода и красива, стало быть, быстро найдет свое место в истории. Софья улыбнулась сама себе в зеркальце и спокойно положила его на столик.

– Царевна, – раздался тихий голос из приоткрытой двери. Она узнала его. Милый сердцу друг. Теперь она может не опасаться перетолков посадской толпы. Князь Василий Василич достойный претендент на руку и сердце русской царевны. Не государь, но разве кто из латинских государей достоин ее руки? Нищие, презренные и малоземельные холопы. Ее держава могла вместить десятки таких государств.

– Проходи, князь, – тихо произнесла она.

Голицын вошел в покои царевны и, склонившись у ног величественной Софьи, робко поцеловал ее руку.

– Исполнены ли мои указы, князь? – спросила она.

– Ваше величество! – с восторгом произнес Голицын. – Все выполнено. Царевич Петр и его мать Наталья Нарышкина в Преображенском. Я оставил несколько своих людей с наблюдением.

Софья кивнула.

– Устал ли ты, Василь Василич? – нежно, с придыханием спросила она.

– Разве можно устать на службе у Ее величества, – отозвался Голицын, с нежностью и нескрываемой страстью расцеловывая руки Софьи.

– Ну, пока еще рано называть меня величеством, князь.

– Ничего не рано, моя царственная принцесса. – Голицын рванулся вперед и обнял царевну.

Софья была обескуражена его напором, но сдалась. Она лишь прошептала:

– Князь, еще не все закончено.

Но его уже было не остановить.

Утро пришло в Москву ярким апрельским солнцем. Уже не слышно во дворе боя барабанов шального Петруши. Не слышно и криков полоумного братца Ивана. Она словно попала в другой мир. Где все ее, и даже эти косматые облака, нависшие над маковками Ивана Великого.

Ее города, ее слободки и монастыри, больше не нужно прятаться, скрывая лицо под тяжелым балдахином, как ее сестрицам. Она – полновластная царевна.

Софья умылась и дала знак служанкам:

– Собирайтесь, едем к молебну в Троице-Сергиеву лавру.

Служанки забегали по покоям, доставая из сундуков наряды царевны.

На пороге появился дьяк Шакловитый:

– Далече ли, матушка, собралась?

– В Троицу, боярин, – бросила Софья. – Хочу помолиться в избавление от грехов.

Шакловитый усмехнулся:

– Так много ли их, матушка, так, с наперсточек.

– С наперсточек, но мои! – резко отрезала царевна.

Карета с царевной покатила по талому снегу. Шакловитый перекрестился:

– Ну, дай-то Бог.

Глава 2
Посадская слобода

За широким столом из грубо тесанных досок сидело пятеро собеседников. На столе стояла глиняная миска, наполненая квашеной капустой с клюквой. Одноглазый косматый мужик в рваном кафтане разливал штоф водки по грязным стаканам. Он опрокинул стакан в горло, тяжело крякнул и поднял кверху палец:

– Раскол – это вам не просто борьба веры нашей, а устремление души христианской супротив еретиков.

Хозяин трактира беспомощно развел руками:

– Кто их знает, как этих раскольников от порядочных людей отличить?

Одноглазый мужик назвался Сапыгой.

– Я давно по Руси скитаюсь, – продолжил Сапыга. – И верно говорю вам, что придет Спаситель и всех слуг анти-христовых покарает.

Зеваки, собравшиеся вокруг него, раскрыли рты от изумления.

– Чего же не покарал до сих пор? – возразил ему молоденький, словно не оперившийся щегол, паренек. – Сколь ждать-то еще?

Мужик по имени Гаврила, будучи старшим по возрасту среди собеседников, отвесил молодому парню подзатыльник:

– Наливай, пей да слушай, чего святые люди говорят.

Парень схватился за горлышко бутылки.

– Поставь на место, – удержал его рукой сидящий справа мужик. – Грешно горькую пить, – добавил он.

– А коли грешно, зачем наливаете тогда, – обиженно фыркнул парень. – И чего тогда этот проповедник пьет, – парень, словно дикий зверек, зыркнул на Сапыгу своими черными глазищами.

– Так я и не праведник вовсе, – в ответ посмотрел на него Сапыга. – Далеко мне до учителей наших. А про горькую это верно сказано, грех, но апостолы наши тоже не сразу праведниками стали. Через великие муки прошли. И взошли в Божье Царствие на кораблях огненных.

– Что-то я не пойму, мужик, – буркнул парень. – Попы никонианские про Царствие Божье вещают, и ты туда же. И какое из них самое праведное?

Сапыга замолчал и склонился к тарелке.

– А по мне, так царствие это для всех одно, – продолжил парень. – Ранее двумя перстами крестились, сейчас тремя. Что изменилось-то на небесах? Али Богородица другая стала?

Мужик, сидящий сбоку от парня, отвесил ему новый, не менее звонкий и болезненный подзатыльник:

– Больно умен, как поглядим. Сказано же: раскол!

Парень тихо нагнулся под стол и вынул из складок сапога нож. Резкий удар острым лезвием опрокинул мужика на пол. Молодчик соскочил со скамейки и, испуганно озираясь, закричал:

– Ну что, бражники, кто смелый, подходи!

Сапыга медленно вышел из-за стола:

– Слышишь, паря, не глупи! Мы тебя впервые видим, за стол пригласили по христианскому доброму обычаю, а ты аки зверь с ножом кидаешься.

– А какого он лешего дерется? – паренек ткнул пальцеми на стонущего от боли мужика.

– А я погляжу, гордый ты, не в пример остальным.

– Какой есть! – юноша обтер нож с деревянной рукоятью о скатерть и засунул обратно в сапог.

За дверями послышался шум. В трактир влетел какой-то мужик с истошным криком:

– Стрельцы идут.

Половой испуганно перекрестился и полез под стол.

В трактир вломились стрельцы и загородили выход из трактира со словами:

– Кто вы такие, откуда будете?

Молодой парень стал потихоньку пятиться к печи.

Мужик, которого только что порезали, перестал стонать и только тихо сопел. Стрельцы подошли к нему и открыли рану.

– Совсем плох! – произнес один из них. – До утра не дотянет.

– Кто его так?

Мужики в трактире расступились, образовав проход к печи, у которой сидел паренек, обхватив голову окровавленными руками.

– Взять его! – крикнул стрелецкий старшина. – На дознание. А вы кто такие, откуда будете, зачем прибыли? – он сгреб огромной ручищей со стола остатки трапезы, оставив только штоф.

Налив в стакан водку, он залпом опрокинул его. Затем стрелецкий старшина достал из сумки лист бумаги и перо, прокашлявшись, произнес:

– Подходи по одному и сказывайте. Только не врите мне, иначе шкуру спущу.

Парня скрутили, для острастки врезали пару раз по зубам, чтобы не вырывался, и вывели из трактира. У дверей уже стояли сани, запряженные гнедой кобылой. Грива кобылы была нечесана и не ухожена, так как взяли ее в соседнем дворе, как и сани.

Сам возок был устлан небольшим слоем соломы, на котором сидел еще один стрелец. Юношу небрежно кинули на возок. Уткнувшись в ароматное сено, он тихо застонал.

– Куды его? – спросил стрелец, взявшись за вожжи.

– Вези в Разбойный приказ, там разберутся, и грамоту им передай, – старшина протянул руку с разорванной по краям бумагой. – Скажи, Емельян Федотыч после допроса подойдет.

Стрелец на санях кивнул головой и дернул вожжи, слегка хлестув лошадь по крупу, и отдал команду к движению.

Сани покатили вдоль улицы. Из окон то и дело выглядывали лица любопытных посадских и тут же прятались.

Емельян Федотыч, стрелецкий старшина, редко ходил в патрули по московским слободкам, но чтобы не наесть брюхо и не потерять хватку, иногда все же срывался со своего обитого войлоком и бархатом табурета и выходил в патруль с низшими чинами. По своему разумению он и считал это настоящей службой престолу. Сейчас он сидел за деревянным столом в трактире, пытаясь разобраться в причинах этого непонятного ему преступления.

Березовые поленья в печи весело потрескивали, отдавая кирпичам свое тепло, что разносилось по трактиру. Это делало трактир весьма уютным заведением, где приятно было бы посидеть в тихий вечерок. Государева служба превыше трактирного уюта, стало быть, нужно вести дознание по всем правилам. Басаргин крякнул и уставился на печь.

«Что не поделили эти бродяги в рваных зипунах?» – терзали его мысли. Рядом с ним стоял одноглазый мужик, который, со слов трактирщика, являлся причиной ссоры. Он пододвинул к себе склянку с чернилами и обмакнул перо.

– Значит, Сапыга, говоришь, кличут, – прохрипел он, поднимая тяжелый взгляд на одноглазого мужика.

– Иван, сын Сапыгина, ваше благородие, – миролюбиво ответил мужик.

– Стало быть, так и запишем, – проговорил старшина. – Сапыгин Иван. Холоп али посадский?

– Мирянин я, – закивал головой мужик.

– Знамо нам, какой ты мирянин, – оборвал его старшина. – Али свободный, али беглый. Лоб покажи, – приказал Ивану старшина.

Мужик поднял челку грязных волос, обнажив грязную кожу.

– Клейма нет, – рассматривая задержанного, удивленно произнес Емельян Федотыч. – Руки тоже показывай, – приказал старшина, заставляя мужика закатать рваный рукав.

Мужик нехотя задрал драный рукав. Сквозь грязь на коже проступали пухлые нити вен.

– Тоже чисто, – с разочарованием заметил старшина.

– Может, и вправду мирянин, ваше благородие? – заступился один из стрельцов у двери.

– Разберемся, – херкнул старшина. – А что же ты, Сапыгин Иван, смертоубийство учинил? Не сам, конечно, но причиной явился, так?

Одноглазый мужик помял руки.

– Мы о вере, батюшка, спорили. Парень-то бешеный оказался и с ножом кинулся.

– Не то сказал что-то? – недовольно переспросил старшина.

– Так вся Русь нынче не так говорит, не так крестится, – кивнул Сапыга.

– Понятно, раскольник, значит, – старшина поморщился. – Ваши все в леса сбегли да в дальние скиты, ты чего тут оказался. Гляди, чего удумал, народ в столице бесовскими речами смущать.

– Да не раскольник я вовсе, батюшка, – начал виновато оправдываться Сапыга. – И знамение крестное тремя перстами кладу.

– Врешь, бесов сын, – довольно усмехнулся старшина. – А ну, перекрестись.

Емельяна Басаргина так и подмывала мысль, что раскольник врет и против своей совести и веры не пойдет. Тут он его и зацепит. Зацепит, словно окуня на железный крюк, и все встанет на свои места.

Кабатчик аккуратно снял с киота полотенце, прикрывавшее иконы. Сапыга, еле волоча ноги, обутые в лапти, подошел к киоту и трижды наложил крестное знамение тремя перстами.

– Ничего не понимаю, – пробурчал старшина. – Ежели ты никонианский обряд почитаешь, почему свара-то случилась?

– Так и говорю тебе, батюшка, бешеный он, – Сапыга недоуменно пожал плечами.

– Ну, хорошо, – Емельян Федотыч засунул перо обратно в склянку с чернилами и еще раз пристально окинул взглядом Сапыгу.

На душе у одноглазого мужика похолодело: так смотрят кремлевские подземелья на того, кто попадает в их жадное брюхо. Смотрят холодным лучиком солнца сквозь темные решетчатые окна да поворотными крестами, что выворачивают кости попавшим на них несчастным мирянам и раскольникам. Он знал этот взгляд, но сумел справиться с собой.

– Следующего давай, – зычным голосом приказал старшина.

Сапыгу оттолкнули к печи. К столу подвели другого мужика. Допрос продолжался, каждому присутствующему пришлось держать ответ перед стрелецким старшиной. Наконец Емельян Федотыч громко крякнул и встал из-за стола.

– Тимошка, – прошептал он в ухо караульному. – Будь внимательным, с одноглазого беса глаз не спускай, что говорит, куда ходит, с кем разговаривает, враз все докладывай. Нечисто тут.

Тимошка кивнул головой и исчез за дверью.

– Ребята, гоните их с трактира, – приказным тоном рыкнул Емельян Федотыч.

Караульные стрельцы вывели мирян во двор и затворили дверь.

– Карп, – кликнул старшина.

Из боковой двери появился трактирщик. Он сделал поклон и устремил взгляд на старшину в ожидании распоряжений. Старшина окинул взором трактирщика Карпа. Трактищик был худ и крив, как сосенка на косогоре. Одет он был тоже бедно, но чисто. Сразу было видно, что за ним следят женские руки. Вовремя штопают и стирают.

Услужливость трактирщика очень забавляла Басаргина.

– Какой же ты услужливый, Карп, – рассмеялся старшина. – Не горькую пить остались. За одноглазым смотри. Как вновь появится, тут же в приказ доложишь. Я пока до приказа прогуляюсь, – оповестил он караульных. – Без меня на пост ступайте и не мешкайте, знаю я вас.

Емельян Федотыч важно встал, оправил кафтан и поправил саблю.

Москва ликовала. В честь воцарения Софьи Алексеевны на берегу реки Неглинной соорудили импровизированный деревянный амфитеатр для кулачных боев и медвежьих схваток. Народ облепил деревянные перильца цирка, наблюдая за тем, как два бурых медведя дерутся между собой. Вокруг бродили лоточники с пирогами и питьем.

«Квас, сбитень, пироги горячие, пряники медовые!» – разносились по округе зычные голоса. На одной из трибун сидели два важных человека. Один из них был одет в щегольский кафтан, отороченный по воротнику и рукавам собольими шкурками, что выдавало в нем особу важную. Возможно, даже приближенную ко двору московских государей. Другой же являлся образчиком дремучей старости русских боярских родов.

– Где царевна Софья? – с неподдельным интересом обратился Иван Савватеевич Широковатый к сидящему рядом князю Голицыну.

– На богомолье в Троице-Сергиеву лавру уехала второго дня, – тяжело вздохнул князь.

– Уж лучше бы ей в столице, подле престола быть, – покачал головой боярин Широковатый.

– А ты что, Иван Савватеевич, не иначе как измену какую учуял?

– Смотри, смотри, скоро ему конец, – Широковатый резко, насколько могло позволить ему его пышное тело, вскочил со стула, наблюдая за поведением раненого животного.

Медведь в белом ошейнике упал на траву, поднял переднюю лапу вверх и издал протяжный рык.

– Да ты не криви душой-то, боярин. Коли знаешь чего, так скажи, а матушка Софья в долгу не останется. Али секрет какой? – лукаво произнес Голицын.

– Так ты и сам знаешь, князь, – нехотя отозвался Широковатый.

– Знаю, да не все. К каждому боярину да дворянину шпиона не приставишь. Да и в верности стрелецких полков сомневаюсь я.

– Хочешь, сомневайся, хочешь, сам проверь, Василь Василич, а дело все-таки нешуточное.

Иван Савватеевич слегка пригнулся и поднес согнутую ладонь ко рту. Князь Голицын сразу понял, что от него хочет этот жирный дородный детина из посольского приказа, и тут же приблизился, чтобы лучше расслышать боярина Широковатого.

– Скажу, что сам слышал, – шепотом произнес боярин. – Петрушу-то, с матерью его царицей, Софья в Преображенское отправила. Да только готовят верхние бояре супротив государыни провокацию.

– Это кто же такие, слышал имена? – буркнул Голицын.

Иван Савватеевич отрицательно качнул головой и поморщился:

– А ты сам, Василь Василич, и разузнай. В этом деле я тебе не советчик.

Широковатый достал из кафтана гребень и расчесал бороду.

– Царице нашей, Софье Алексеевне, я завсегда друг, она наши обычаи русские чтит и вольности боярские да княжеские привечает.

– Уж и на том спасибо, боярин, – с почтением откланялся Голицын.

Недоумение и обида застыли на лице боярина Широковатого:

– Не юродствуй, князь, не время, правду говорю.

Медведи тем временем закончили схватку. У одного из них было разорвано ухо, он отчаянно ревел, пробуждая в зрителях животную ярость.

– Совсем обезумели мужики, – презрительно бросил боярин Широковатый. – Озверели холопы. Укажи на кого, вмиг разорвут.

Он брезгливо поморщился и поправил широкий пояс на свисавшем брюхе.

– Я, пожалуй, останусь, – медленно выговорил князь Голицын. – Есть над чем подумать, боярин.

Голицын развернулся лицом к арене, ожидая следующей части представления.

– А ты ступай, Иван Савватеевич, – ответил он, не оборачиваясь.

Боярин Широковатый язвительно ухмыльнулся и направился к выходу. Свое дело он сделал. Время покажет, насколько велика благодарность царевны: али плаха, али поместье новое.

«Надо зайти в Казначейский приказ! – размышлял он по дороге. – Проверить сплетню одну, а может, и чистой правдой окажется. Наперед не угадаешь».

Дверь приказа была обита новым тульским железом. В толстые дубовые доски врезали массивную голову вепря, продев меж клыков кованое кольцо. В горнице приказа пахло медом и топленой печью. Дьяки суетились за своими столами, раскатывая по доске пожелтевшие свитки царских указов. Сам хозяин заведения сидел за широким дубовым столом, уставленным различными склянками с чернилами, холщевыми мешочками с травами. Заметив боярина Широковатого, он приподнялся для приветствия, и тяжело осел обратно на свой стул.

Кивнув боярину толстым подбородком, он ухватился за одну из железных кружек и громко крикнул:

– Федька, подай кипяченую воду.

Ловкий слуга, обхватив полотенцем горячую рукоять, подскочил к Капризову и налил в кружку кипяток.

– Проходи, боярин, – Капризов ногой подтянул к столу еще один стул. – С чем пожаловал? – с прищуром спросил хозяин.

– Давеча слышал, что ты поместному дворянину Суконцеву займ в пять тысяч рублев дал. А расписочку взял?

Капризов усмехнулся:

– И дал, и взял, как же без расписочки? Деньги-то казенные.

Иван Савватеевич огляделся, словно боялся, что их разговор могут подслушать.

– А на какие цели ссудил?

Капризов сделал мелкий глоток из кружки и поставил ее на стол.

– Я про то у Суконцева не справлялся.

Боярин Широковатый разочарованно покачал головой: