Владислав Дорофеев
Докричаться до отца
Яков-Плотник, сын Дорофея, отец Гавриила
Яков/Иаков, сын Дорофея, – крещен на девятый день от рождения, в храме, то есть без матери, которой до сорокового дня вход запрещен в святое место. Яков по русскому закону родства по отцу – еврей, но крещеный, но уже не новокрест, в отличие от отца Дорофея. Его русская жена Софья была дочерью орловского помещика. Одно время университетской подругой Александра Ульянова, цареубийцы и старшего брата будущего Владимир Ульянова (Ленина), с которым Софья рассталась еще до его ареста и казни, разочаровавшись в дикой и грязной безнравственности и гордыне революционных террористов.
Софья ушла из дома менять самодержавие. Но не убивать царя! Софья плюнула старшему Ульянову в лицо. Буквально. Слава Богу! Нашелся хотя бы один человек, который плюнул ульяновскому отродью в лицо. И этот человек – моя прапрапрапрабабка Софья.
Откуда, вообще, эта тотальная неприязнь, отторжение и недоверие, к монархии и власти, охватившие просвещенную часть российского общества в конце 19, начале 20 веков? Откуда эта щемящая душу нечеловеческая ненависть к монарху, собственно, народу, идея которого, принцип реализации, выражен посредством монархии.
Отец Ульянова был генерал-губернатором, но женившись на еврейке Марии Бланк, лишился генерал-губернаторства и получил попечительство. Мать братьев Ульяновых Мария Бланк, была фрейлиной при царице, возможно, у нее был любовный роман с великим князем, к которому она ходила просить о помиловании сына. А ведь потом еще выйдет на сцену Владимир, в итоге отомстивший за старшего брата, расстрелом царской семьи, разрушение России не входило в его планы, это было следствием его борьбы и мести семье Романовых. По одной версий младшего брата в свое время отчислят со второго курса университета за изнасилование какой-то барышни, а не за протесты, согласно официальной советской биографии. Преступная психология у братьев Ульяновых в крови, впрыснута в состав крови.
Софья уехала на Урал, по найму, в школу учить детей. В дорофеевскую деревню она попала случайно, ездила по деревням собирать учеников. Она влюбилась в Якова первая. О чем сама и сказала Якову, не дожидаясь, пока он обратит на нее внимание, потому как петербургские уроки женского равноправия не были напрасными.
Якову к тому времени было двадцать три года. Он был высок, костист, носат, с огненными глазами и смольно черен. Софья была пухленькой барышней, с бездонными небесными глазами, потрясающей улыбкой, и, как бы сейчас сказали, сексуальным голосом. У Софьи была маленькая, изящная головка, рыжие волосы и брови дугой. Крепкие руки и цепкие пальцы. И глаза. Тигровые глаза. Пламенеющий взгляд. Это не глаза, а куски пламени. Горящая свеча. В этих глазах всегда был огонь. И огонь этот не адов. В глазах судьбы.
Воли и характера Софье было не занимать, о чем говорил ее раздвоенный крепкий подбородок. Дорофея это и привлекло в невестке. Он, правда, поставил ей единственное условие – ходить в церковь, быть набожной, и воспитать детей с Богом в сердце. Ей, несостоявшейся бомбистке! Согласилась. Влюбилась в Якова.
Яков, как и Ефрем, стал мастером, в совершенстве освоил свое ремесло, но его материалом было дерево, а главным инструментом топор. В этом был его дар, проявленный очень рано, уже лет в пятнадцать он был известным в округе плотником. Совсем как Иисус, говаривала ему мать.
В отличие от Дорофея, который любил руководить и организовывать, Яков предпочитал индивидуальный труд. Он любил строить. Впрочем, своей строительной артелью, которую он организовал в неполные двадцать лет, он заправлял без особого напряжения. Яков построил несметное количество домов и мельниц в округе. К нему приезжали заказчики со всей губернии. Обращались уважительно – «Яков Дорофеич»!
Яков построил дом, в котором семья встретила двадцатый век, пережила три революции и выдержала две мировые войны. Неохватный пятистенок, с неясным запахом олив, травы, земли и моря, молельной комнатой без окон и небольшим иконостасом.
Яков был молчалив. Сохранилось в памяти рода его любимое выражение – «Ум дома – в отце, сердце дома – в матери».
По последней в девятнадцатом столетии переписи вышло, что в деревне жили сто семьдесят четыре землевладельца, со своими семьями и хозяйством. А всех душ вместе с младенцами, женщинами и стариками там благополучно проживало семьсот сорок человек.
К тому времени Яков родил Гавриила. В тот же год родился поэт Владимир Маяковский. Шел 1893 год.
Новорожденный Гавриил был белобрыс. Дорофей умилился, а Елена расстроилась, поскольку хотела черненького.
После рождения Гавриила Дорофей рассказал Якову родословную до Авраама. Яков не спал всю ночь. Пошел к реке, искупался. Август был на исходе, ночи стали длиннее. Долго сидел у воды. Затем до восхода солнца молился у материнской Богородичной иконы.
Омытый любовью, Яков встал с колен, поклонился, вышел во двор, простер руки восходящему солнцу и запел песню, которой его научил Дорофей. Дорофей говорил ему, что рождественскую песню мужчина поет, когда постигает правду и любовь.
Сохранилась фотография Якова. Послереволюционная, сделанная перед самой смертью. Пробивающий время и пространство сильный взгляд человека, знающего себе цену. Во взгляде нет страха, есть непримиримость. Умер Яков ровно через девяносто лет после рождения Дорофея. Яков захлебнулся от ненависти к большевикам. Его отпели в деревенской церкви. А на следующий день приехал большевистский негодяй из коммунистического райкома-горкома-обкома и закрыл храм в деревне.
Шел 1927 год. Похоронен Яков на деревенском кладбище, могила не сохранилась.
Могилы Ефрема, Дорофея, Якова растворились в земле. Некуда прийти коленопреклоненно помолиться об их душах.
Гавриил-Лошадник, сын Якова, отец Симона
Гавриил, сын Якова/Иакова, внук Дорофея и правнук Ефрема, был записан русским. Первым из рода. Почему? Никто не знает. Потому как по русским законам наследования, по отцу он родился евреем. Хотя на вопрос – зачем? – ответ найти можно. Отличительной внешней особенностью Гавриила были роскошные усы, которые так любила его бесценная жена, единственная на всю жизнь зазноба, Вера, важнее ее были только лошади, душу которых он понимал, сильнее человеческой.
Гавриил от рождения был нетерпим и эмоционален. Еще он любил жену Веру. И это была его главная мысль и страсть в жизни. Вера любила молиться и балагурить. Любовь у них была неистовая.
Когда Гавриил объяснился в любви к Вере, он сказал: «Ты удивительная. Ты нежная, пытливая, требовательная и решительная. Тебя нельзя не полюбить. Ты красивая».
У Веры была маленькая, изящная головка, длинные волосы, и брови дугой. Крепкие руки, длинные и цепкие пальцы. И глаза. Тигровые глаза. Пламенеющий взгляд. Это не глаза, а куски пламени. Горящая свеча. В этих глазах всегда был огонь. И огонь этот не адов. В глазах судьбы. Вера оказалась еще и удивительно сильна духом.
Гавриил проходил военную службу, в Тюмени, где до сих пор на берегу реки Туры сохранились каменные казармы, в которых жил Гавриил. Это через реку наискосок от Свято-Троицкого монастыря, что на высоком берегу над Турой. Потосковав полгода, в самые крещенские морозы, Вера поехала к мужу в Тюмень на санях. С Урала, территории нынешней Башкирии, в Западную Сибирь, в Тюмень. Нет женских сил терпеть. Несколько сотен километров. В санях!
Конечно, дороги тогда были. Вранье, что имперская Россия была медвежьим углом, диким. Медвежьим, возможно. Но в любую точку той страны можно было тогда доехать соответствующим времени транспортом, по дорогам, которые соединяли части огромной империи в единое целое, паче зимой, за Уралом, в Сибири, с устойчивым снежным покровом и зимниками. И это были не просто пробитые и укатанные случайными проезжими зимники, это были трассы. Не знаю, что тогда использовали в тайге, в степи в качестве насыпного материала при строительстве, прокладывании и устройстве дорожного полотна, но через определенное количество десятков километров по имперским трассам обязательно стояла почтовая станция, с готовыми лошадьми для почтовой и другой государственной надобности, и постоялым двором, где обычным путникам можно было накормить лошадей и получить за небольшие деньги нормальную еду и ночлег, чтобы на следующий день поутру отправиться в путь и засветло успеть доехать до следующей станции.
Это сейчас от Уфы до Тюмени по железной дороге примерно ночь пути, то есть около полутысячи километров. Тогдашняя зимняя трасса проходила более коротким путем, но, конечно это все равно сотни километров в одиночестве, ведь это же не городская улица с двухсторонним движением.
Вот любовь! Они не могли друг без друга. Усатый Гавриил, – он всю жизнь ходил с усами, – несколько ночей, пока лошадка откармливалась и отдыхала перед обратной дорогой, бегал к Вере через забор по ночам в самоволку. Они любили друг друга в санях, на сене. Вера стонала, хотя больше это было похоже на молитву сокровенную, без слов, лишь сердцем.
Гавриил топорщил свои выдающиеся усы и пел в сердцем рождественскую песню, которой его научил Дорофей. Потому что мужчина во время зачатия и родов ребенка должен петь про себя рождественскую песню. Так Гавриилу наследовал Яков, которому об этом рассказал Дорофей, узнавший об этом от Ефрема. Так был зачат Симон.
Начинался 1914 год. Через несколько месяцев грянет 1-я мировая война. Почти через девять месяцев, 12 сентября во вторник, родится Симон. У Веры и Гавриила вместе с первенцем Симоном было семь детей: пять сыновей и две дочери.
Любовь Веры и Гавриила, казалось, крепла с возрастом. Это была сильная, одухотворяющая любовь. Полная счастья, великой радости и юмора, но и невзгод и боли.
Гавриил был скуласт и резок. Настойчив и прямодушен. Был фантазером и ёрником. Но работать много и усердно любил и мог. Был прирожденный лошадник, понимал, чувствовал и видел душу лошади. Особенной любовью Гавриила были лошади, которых он любил, понимал, холил и лелеял, они ему отвечали взаимностью, был отменным наездником. У него были лучшие лошади в округе.
До революции род владел большими наделами земельными. Что понятно: наш род первым пришел в этот угол, и построил первый дом, и провел первую борозду, и по праву получил первую бумагу на землю. Для картошки и разной зелени с овощами была земля при доме, а недалеко от деревни было сколько-то гектаров земли, где сеяли пшеницу, рожь и овес.
Работали Дорофеевы обычно своей семьей, а на посевную и особенно уборку урожая нанимали работников. Было несколько десятков коров и лошадей, без счета мелкой скотины и птицы. Для размещения всей живности выстроили большой теплый хлев и пр.
Когда в деревне начали раскулачивать, семья была первая в списке. Но их чудом не арестовали. Может быть, действительно, чудом. Вера сутки не выходила из молельной комнаты, просила Господа защитить. Семью даже не выслали. Никого не арестовали. Все отобрали. И любимых Гавриилом лошадей.
Во время раскулачивания Гавриил собственноручно отдал лошадей в колхозный табун, не сопротивлялся. Понимал – бессмысленно иное. Собственно, никуда и не пришлось никого отводить. Потому что его конюшни были самые большие и лучшими в селе, они и стали колхозными, вместе с лошадьми. К следующему утру знаменитые усы Гавриила поседели.
Поскольку лошадей он любил и понимал, его назначили главным колхозным конюхом. Деревня была зажиточная, жители трудолюбивы. Потому в колхозном табуне было несколько сотен лошадей. Гавриил знал повадки каждой, сам принимал роды у кобыл, давал имя каждому новому жеребенку, выхаживал и лечил больных лошадей.
Крестьянин без земли, и всего, что на ней, – не человек. Отняли землю, а у Гавриила еще и главную после жены страсть (или даже равную) – лошадей. И, по сути, он встал на путь самоубийства. Вся крестьянская страна вместе с ним встала на этот путь. Да. Весь род. Все пошли путем смерти. На тот момент пьянства. Отхода от Церкви. Гавриил убивал себя в пьянстве, пытаясь мстить. Кому?! Напрасно! Он лишь ублажал врага рода человеческого, убивая себя, лишившись жизненной идеи, в просторечии – смысла жизни.
Ибо крестьянская жизненная идея – это земля. Эта идея пахнет навозом, хлебом, землей и огнем, лошадьми и дождем, парным молоком и свежим яйцом, до ломоты нежной утренней струей реки, и тяжкой поступью труда от темна и до темна.
Эту идею у Гавриила отобрали. И не вернули. А эта идея была его жизнью. Не было с тех пор гармонии жизни у Гавриила и в роду.
Русское крестьянство было идейно. Земля для крестьянина была первичной идей, а затем Бог. Земля – была не простой кормилицей, хотя, конечно, это главное, а идеей. В этом была ошибка. Ошибочное мнение. Точнее, метафизически недоработанная, жизненная позиция, которая рассыпалась под давлением внешних обстоятельств. Так окончательно сгибло язычество, которое правило в России до прихода христианства. Вот и не сдюжило метафизических испытаний русское крестьянство, по крайней мере, в лице представителей моего рода. Оно было слишком предметно, слишком утилитарно, а потому не достаточно сильно.
Началось новое язычество, неоязычество, одним из знаков которого была тотальная борьба с семьей и традициями. В 1920 году в России легитимирован аборт, как жуткое искушение, подкосившее на корню нацию, как следствие, деградировала, десакрализировалась семья, детородство. Это если шире взгляд, если выйти за рамки рода.
После раскулачивания скулы у Гавриила стали почти квадратными, а по мере углубления алкоголизма, смывались, будто кусок мыла, превратившись к концу жизни в обмылок. Он сделался скрытным и злым. С тех пор Гавриил стал пить и ругаться, даже иногда материться. Одно из любимых его ругательств – «Тар-тарары… Чтоб ты пропал…». Это безобидное, кажется, ругательство, он произносил зло и определенно. С тех пор Вера стала называть Гавриила «антихристом», а он ее «монашкой».
Он послал однажды деревенского священника по матерному. Так грех укоренился в роду, да не просто укоренился, а сделался доблестью, даже смыслом. Сын Гавриила Симон, и внук Гавриила Георгий с удовольствием пересказывали историю этого святотатства. Охальники. Хоть и не дураки. Балбесы. Недотепы. Шлемазлы.
Гавриил первым в роду начал пить планомерно и целеустремленно, крепко пить, до конца. Революция, новый уклад жизни, принудительная покорность, унижение и ломка всяческого чувства самосохранения и инициативности. Выход для миллионов был в алкоголе. Под пьяную лавочку можно было даже и высказаться в отношении власти… Сходило с рук. Алкоголь давал почти иллюзорную, но независимость от окружающего ужаса уравниловки. Независимость мышления невольно становится главной причиной порока для миллионов спившихся граждан страны.
Россия на десятилетия превратилась в подземелье. Сограждане превратились в кротов. Кто соглашался стать большевиком – тот превращался в крота, тот вытаскивал из глазниц свои глаза, выскребал из груди свои души и отдавал все это большевикам, которые все это превращали в фарш идеологический. И эти новые уроды, и их потомки, были свободны в осознании необходимости такой жертвы. Миллионы кротов и их потомки населили страну. Кто не соглашался с потерей глаз и души – шел на каторгу, под расстрел или становился алкоголиком. Выбор был. Невелик. Нравственность зачастую можно было сохранить только путем гибели физической или общественной. Это был путь жертвенности собой, ради сохранения человечности, путь самозащиты.
Что главное – сохранить телесную оболочку в неприкосновенности? Или в неприкосновенности сохранить душу. Остаться на пути божественного признания и божественного служения, и сохранить шанс вечной жизни? Или встать на путь вечного забвения и служения смерти?
По сути, независимость мышления невольно становится главным пороком для миллионов граждан страны.
Миллионы телесно погибли. Миллионы пошли в лагеря. Миллионы стали пьяницами. И остались в Боге. Они пили – их не трогали – а как манипулировать пьяным человеком?! А как манипулировать врагом народа, или просто мертвецом? Никак. И не манипулировали. И все эти миллионы остались людьми, сохранившими совесть. Умершими от пьянства дома, или от побоев, непомерных трудов, и голода в лагере или на пересылке.
Среди них Гавриил. Он сохранил для меня право на вечную жизнь, он защитил своей жертвенной жизнью мое право на вечность и Бога. Ибо он сохранил целомудренность души, а в душе сохранил любовь к людям.
Дорофей, Яков и Гавриил – дожили до мерзостей большевизма. И одинаково смертно ненавидели большевизм. Слово большевик – было худшим ругательством. Гавриил относился к революции и советской власти уничижительно и недоброжелательно, но на людях зубы не показывал, иронизируя над большевиками дома.
У Георгия в памяти остались лишь рассказы Гавриила, который занимался его воспитанием, когда мальчонку привозили в родовое село к бабушке с дедушкой. Это он научил Георгия держаться на лошади и умению управляться с лошадьми, понимать их.
Георгий вспоминает, как Гавриил возил его уже после войны по колхозным полям, показывая, где проходила граница их земли, приговаривая при этом с нелегкой усмешкой, как хорошо было жить «своей землей».
После обрушившейся бедности выхаживать детей, поднимать семью было очень трудно. Силой молитвы Веры, силой ума Гавриила (несмотря на пьянство), и будничных трудов праведных, выходили детей, сохранили род.
Вера вязала носки и варежки для продажи и даже сама ткала одежду. И возила на продажу в Уфу. Детей и внуков с малолетства приучала в одинаковой мере к труду и грамоте.
Все семеро детей Веры и Гавриила были отлипшими от Бога. У всех жизнь не задалась. Но все отличались независимостью характера, мышления, и нетерпимостью к начальству.
Во время второй мировой войны Гавриила забрали в трудармию. Всю войну он работал в Уфе на фанерном заводе, делал фанеру для военных самолетов, тех самых ПО-2, которые беззвучно по ночам бомбили немецкие армии. Если бы не Вера, Гавриил бы умер. Трудармейцев содержали, как обычных заключенных. Многие умерли от туберкулеза и воспаления легких. Заболел и Гавриил. Жена постоянно навещала его, привозила ему любимый кумыс, и пела ему в редкие ночи, когда Гавриилу удавалось, как в четырнадцатом году, убежать к Вере на час-другой.
Гавриил в трудармии выжил. Но прожил после войны всего восемь лет. Постоянно болел. Мучился давлением. Из города ему привозили черных, скользких пиявок в стеклянной банке с притертой крышкой. Пиявок ставили на шею. Они отсасывали кровь, отваливались и подыхали. Гавриил при этом шутил – как большевики на теле народа, нажрутся когда-нибудь, отвалятся и подохнут.
Гавриил умер в тот же день, когда стало известно о смерти Сталина. Он уже несколько дней лежал, не поднимаясь. Его уже соборовали и причастили напоследок. Он даже исповедался, повинившись за свое святотатство в отношении священника. Узнав о смерти Сталина, Гавриил сказал: «Ну вот, теперь можно… Первый из них отвалился. Свинья подлая, прости ему Господи! И нас, если это еще можно»!
Затем встал, вошел в молельную комнату, там поцеловал лик Матери (так он называл Богородицу) на иконе. Затем подошел к жене, обнял ее, поцеловал, попросил прощения у нее и у детей за все свои прегрешения перед ними и перед Богом.
Затем лег и умер со словами, – «Да будут очи Твои отверсты на молитву раба Твоего и на молитву народа Твоего Израиля, чтобы слышать их всегда, когда они будут призывать Тебя». (3 кн. Ц.8.52).
«Батюшки! Свет!» – Только и сказала на это Вера. Она никогда не слышала от Гавриила слов потаенной родовой молитвы.
Соломоновой молитве обучил Гавриила Яков, которого научил Дорофей, обученный сызмальства Ефремом. Эти слова произносил мужчина рода на свою смерть. Но Симона Гавриил не научил Соломоновой молитве и рождественской песне. Не успел, не захотел? После Гавриила жизнь рода поскучнела. Посерела. Дальше порой начинается муть какая-то.
Жена Гавриила Вера была самодостаточной личностью до последнего мгновения своей жизни. Она не только вынесла семерых детей – никого не потеряла, она умудрилась стать в колхозе заведующей колхозным садом. И еще она была в деревне, будто бы народным клириком Церкви, ее приглашали на отпевания, именно на отпевания, поскольку она знала в тонкостях эту службу. После закрытия храма во время духовных праздников Вера ездила молиться в город. После смерти Гавриила Вера стала жить отшельницей. Возможно, она даже приняла монашеский постриг, оставшись жить в миру, собственно, и монастырей в округе не осталось.
Доживала она нелегко. В душевных страданиях, которые воспринимала, как наказание за отход от Бога ее мужа Гавриила. Все дети ее разъехались, она осталась жить с сыном Михаилом и его семьей. Михаил пил, плохо работал, был мерзавец, срывавшийся на жене и детях по причине своего слюнтяйства. У Михаила было еще одно имя, точнее, прозвище – Коля. То есть это был Михаил-Коля. Почему? Нет ответа.
Лик дома врезался уже и в мою память. Темные углы, цветастые занавески, отворенное окно и запах навоза. Возле хлева была всегда огромная куча навоза, в которой копали червей для рыбалки.
Однажды перепившись, Михаил-Коля чуть не убил жену свою на этой самой навозной куче. Михаил-Коля погнался за женой и на навозной куче врубился в жену лопатой, после чего та долго хромала, так до конца жизни и не вылечилась, хотя и пережила Михаила.
Веру порой забывали накормить, а она не просила. Неделями не выходила из своей темной каморки, читая Библию. Чувство юмора Веру никогда не покидало. На старости Вера пристрастилась читать медицинские книги. «Уф! Опять про меня!» – Только и скажет после очередной главы.
Она умерла в 1979 году, в возрасте восьмидесяти четырех лет, пережив смерть своих любимых сыновей Симона и Владимира.
В день своей смерти Вера попросила рюмку водки. Хотя за всю жизнь не выпила ни рюмки. Выпила. Сказала громко и отчетливо, поворотившись к сыну, – «Батюшки! Свет!». И ушла в свой дальний угол.
Утром Веру нашли на коленях перед иконой Спасителя. Она была мертва, со счастливой улыбкой на губах. Глаза! Ее удивительные глаза с пламенем вместо зрачков, были закрыты. Этот огонь не был адов. На небесах Вера вновь встретилась с любимым Гавриилом.
Кажется, что после Веры и Гавриила род окончательно отошел от Бога. И, кажется, что почти потерял человеческий облик. Но это лишь кажется!
Потеря человеческого облика внешней жизни, была платой за сохранение человеческой сущности. Род не воспроизводил на свет монстров. Ни одного насильника, ни одного палача, ни одного душегуба, доносчика, предателя или клеветника. Умели держать слово. Благородство в крови.
Я не видел Ефрема, Дорофея, Якова, Гавриила. Глубина моего визуального и логического опыта в постижении рода простирается всего на два поколения вглубь времени. Это катастрофически мало. Я лично знаю представителей двух предшествующих мне поколений. Но благодаря им и предстоящим им поколениям и я получил право на бессмертие.
Сохранились две фотографии Гавриила. Костистый мужик в косоворотке, короткие и прямые, черные волосы. Взгляд исподлобья. Глаза живые, поблескивают. Резок был, страстен. Человек живой и восприимчивый, развернувшийся поначалу во всю силу своего характера, ума и наклонностей. На другой фотографии в старости с внучкой, с короткой стрижкой бывшего трудармейца с седой аккуратно стриженой бородой и потаенной усмешкой в больших некрестьянских глазах, утрудившийся, но не сломленный человек, сын Якова, внук Дорофея, правнук Ефрема, потомок Иосии (названного брата Иисуса Христа).
