Владислав Бахревский
Царская карусель. Мундир и фрак Жуковского
Отставка перед школой
В ноябре 1790 года тульский наместник Михаил Никитич Кречетников призвал на службу сердечного своего друга Афанасия Ивановича Бунина. Афанасию Ивановичу исполнилось семьдесят пять лет, но старости ни в костях не чувствовал, ни в крови.
Бунины наняли на три года дом на Киевской, на главной улице Тулы, перевезли мебель и все семейство, не забыли Елизавету Дементьевну и Андрея Григорьевича с Ольгой Яковлевной.
Из Мишенского ехали санным путем. Санный путь как сладкий сон.
А в Туле своя сказка. Крепость с башнями, Триумфальные Екатерининские ворота, генеральские дома.
Дом Буниных тоже был генеральский, принадлежал директору ружейных заводов Жукову.
В первое городское утро Афанасий Иванович пригласил Васю в кабинет. Сам в красном мундире, при орденах.
– Примерь-ка, друг мой! – Домашний портной по имени Лука, по прозвищу Выпивоха, держал на плечиках офицерский мундирчик.
Шил на глазок, но ни единого изъяна не сыскал Афанасий Иванович в работе кудесника иглы.
– Отменно, Лука! Скажи Елизавете Дементьевне: отпускаю тебе четверть вина. Но пить по чаре в день.
– По две бы, – поклонился Лука.
– По три! – расщедрился Афанасий Иванович. – Ну а нам, друг мой Васенька, пора на службу. Ты у генерал-поручика, у Михаила Никитича, младший адъютант. Заодно подадим прошение об отставке. В дворянскую тульскую книгу тебя записали, чего еще нужно? Седьмой год, пора браться за учебу.
В тот же день прапорщик в отставке Василий Андреевич Жуковский был принят в пансион Христофора Филипповича Роде.
И опять пошли печали. Новый воспитанник оказался самым младшим в пансионе, к тому же ребята проучились пять месяцев, наверстывать программу надо по всем предметам.
Афанасий Иванович пригласил для Васи в домашние учителя Феофилакта Гавриловича Покровского, преподавателя Главного народного училища, любимца просвещенной Тулы. Покровский слыл за поэта и мыслителя. Статьи в журналах подписывал не иначе как «Философ горы Алаунской».
Первый урок в доме Буниных Феофилакт Гаврилович дал ученику в присутствии Марии Григорьевны и Варвары Афанасьевны, приехавшей к матушке в гости. Начал с декламации стихов Михаила Никитича Муравьева, наставника цесаревича Александра. Прочитал «Избрание стихотворца»:
Природа, склонности различные вселяя,
Одну имеет цель, один в виду успех;
По своенравию таланты разделяя,
Путями разными ведет по счастью всех.
…Я блеском обольщен прославившихся россов,
На лире пробуждать хвалебный глас учусь
И за кормой твоей, отважный Ломоносов,
Как малая ладья, в свирепый понт несусь.
Варвару Афанасьевну Юшкову Покровский тотчас очаровал. Явила к чтецу свою высокую милость и Мария Григорьевна: Михаилом Матвеевичем Херасковым пронял:
Не славь высокую породу,
Коль нет рассудка, нет наук;
Какая польза в том народу,
Что ты мужей великих внук?
От Рюрика и Ярослава
Ты можешь род свой произвесть,
Однако то чужая слава,
Чужие имена и честь.
…Раскличь, раскличь вздремавшу славу,
Свои достоинства трубя;
Когда же то невместно нраву,
Так все равно, что нет тебя.
Славу Васеньке кликать было рановато, и учителю с отроком сделалось скучно, едва они остались один на один. Васенька немножко окаменел, учитель же, погруженный в свои заоблачные материи, принял его за безнадежного тупицу.
Не везло Васеньке с учебой. В пансионе занятия шли с перерывами. В марте 1791 года жестоко простудился Афанасий Иванович и сгорел. Гроб отвезли в родовую усыпальницу. Певчие, руководимые Андреем Григорьевичем Жуковским, пели так, что по барину плакали и мишенские, и фатьяновские, дворяне и чиновники Белёва… Хороший был человек.
Возвращаться в Тулу не стали, сначала дороги развезло, а тут и лето.
Поучился Васенька у Роде только осень и зиму. Весной пансион закрылся. Опять перерыв. В августе поступил было в Тульское Главное народное училище, да угодил под пристальные взоры Покровского.
Ох эти учителя! Чем более талантов у наставника, тем печальнее участь воспитуемого. Быть учителем народа, тем более народов, много проще, чем быть учителем ребенка, а отрока и подавно.
Розанов проглядел Пришвина, оставя по себе ненависть, светочи елецкой гимназия – не нашли даровитости в Бунине, Покровский, достигший чина главного наставника в Тульском Главном народном училище, чуть ли не первым своим приказом исключил из числа учеников Василия Жуковского: «За неспособность».
Слава богу, дома занятия были постоянными. Читали французские романы, немецкие тоже были в чести.
Незатейливо устраивалась Васенькина жизнь. Незатейливая, но счастливая.
Завязи драм
Весной 1792 года, когда закрылся пансион Роде, из Кяхты в Тулу приехала Екатерина Афанасьевна. На первом же балу ее признали первой красавицей губернии, а губернский предводитель дворянства Андрей Иванович Протасов тотчас и посватался.
В Мишенское на лето прибыли четырьмя семействами: Бунины, Вельяминовы, Юшковы, Протасовы.
Протасов был из белёвских, владел деревенькой Сальково. Погостив у тещи, Андрей Иванович увез супругу к себе. Расстаться с милым Мишенским, по которому тосковала в Кяхте, было грустно, и, скрашивая разлуку с родными, Екатерина Афанасьевна увезла с собой Васеньку.
Все просто, естественно. Никаких тебе пророчеств, но судьба сама загадывает наперед, сама стучится в дверь.
Индюк Покровский, выказывая дамам ученость и дар искусного декламатора, читает над шестилетним Жуковским «Избрание стихотворца». Где же знать педагогу – он приветствует славу русского романтизма.
Забирая Васеньку в Сальково, Екатерина Афанасьевна не ведает, чему быть из ее привязанности к сводному братцу.
Утро. Андрей Иванович уехал с управляющим глядеть поля, и Екатерина Афанасьевна завтракает с Васенькой в беседке. Вокруг цветник, из сада посвисты иволги. Екатерина Афанасьевна любуется Васенькой.
Забавный хомячок изросся. Теперь сей мальчик пригоден в пажи хоть для самой Екатерины Великой. Тонок в талии, плечи держит развернуто. Черные кудри по плечам. Глаза карие, в них ум и радость. Ресницы на половину лица. Брови – дамам смерть – черные, шелковые, самим Господом нарисованные. А над бровями – чело. Свет и высота. Лицо смуглое, но кажется белым. Должно быть, из-за нежности румянца.
– Ты прямо ангел утра! – смеется Екатерина Афанасьевна. – Я исскучалась по русскому лету. Своди меня в мир чудес.
Васенька тотчас вскакивает, подает сводной сестре маленькую, но удивительно сильную руку и бежит.
Екатерине Афанасьевне приходится поспевать за проказником. Бегут с пригорка в травы. Травы высокие, влажные. Загадочные цветы липучки истекают багряным медом. От жаркого запаха кашки кружится голова, а в ребристых крошечных чашах манжетки огромные бриллианты, веющие прохладой. Над кашками бирюзовые стрелочки стрекоз, на цветах изумрудные июньские жуки.
– Васенька! Васенька! Я упаду!
Не внемлет. Они вбегают в березовую рощу и запинаются на мгновение перед поляной незабудок.
– Это – чудо! – соглашается Екатерина Афанасьевна, но вожатый еще крепче сжимает ее руку и, не смея ступать по цветам, ведет краем поляны, между берез, между черноголовых, на высоких ножках, подберезовиков и – быстрый взгляд, палец к губам: молчи!
Екатерина Афанасьевна не понимает, крутит головою: ах! Среди колосящейся высокой травы живое сокровище: золотое, алое, иссине-черное.
– Кто это?!
– Фазан.
– Но откуда ты знал о фазанах? Ты в Салькове впервой!
Вася даже не улыбается, и Екатерина Афанасьевна роняет не без испуга:
– Ты – необычный мальчик! Ты сам – чудо. Васенька, милый, оставайся таким же добрым, каков ты у нас теперь.
И замирает, глядит испуганно, загадочно. Она уже поняла, что беременна. Она любит то, что в ней, и, помня Наталью, холодеет от ужаса.
А холодеть-то следовало бы Васеньке.
В то утро он спросил Екатерину Афанасьевну о самом для себя мучительном.
– Моя бабушка – Мария Григорьевна, но кто моя мама?
И Екатерина Афанасьевна не смогла ни солгать, ни промолчать.
– Сальха. Елизавета Дементьевна.
– Я знал! Я знал! – закричал Васенька. Хлынувшие слезы потянули его к земле, поставили на колени. – Я – турок!
Все дороги ведут в Рим
Молились Богу, затепливали перед иконами свечи, строили храмы, вознося над Россией кресты, но в сердцах имели язычество. Их раем была Древняя Греция, их вожделением – Древний Рим. О «благородных» речь, о дворянстве.
Мужики сохранили Христа России, лапотники.
Осенью 1792 года Юшковы, отъезжая в Тулу, Васеньку забрали с собой. Учиться. Жизнь в доме Петра Николаевича Юшкова, советника Тульской Казенной палаты, была поставлена по образцам европейским.
Тетушки Варвары Афанасьевны со стороны Буниных азбуки не знали. Матушка, урожденная Безобразова, любительница чтения, обошлась без французского, без немецкого, а дочки – извините! Варвара Афанасьевна по просьбе дирекции составляла репертуар губернскому театру. И не только находила нужное, волнующее публику, но даже разучивала с актерами роли. Трудами Варвары Афанасьевны Тула приобщалась к высокому искусству: «Цинна» Корнеля, «Британик» Расина, «Магомет» Вольтера… Как же без Вольтера? Масон Петр Николаевич Юшков был другом масонов Новикова, Хераскова, Тургенева… А Вольтер всему тайному заводу то же, что часам стрелки.
Вот и в Туле на сцене римляне, английские королевы, немецкое рыцарство.
Настольная книга у отрока Васеньки «Житие славных в древности мужей, писанное Плутархом».
Семейное чтение вслух? Август Готли Мейснер «Публий Сципион после сражения при Каннах». Такое чтение не токмо полезно – прямая необходимость для дворянского звания. Россия все время распространяется, России нужны неудержимые в стремлениях полководцы, несокрушимого духа воины.
В доме ждали приезда Марии Григорьевны с неразлучной Елизаветой Дементьевной. Девочки готовили подарки: клеили коробочки для секретов, секреты – приданое куклам, кружева, вышивки.
– Я подарю драму! – объявил Васенька. – В драме Мейснера главный герой Сципион. Спаситель Рима Марк Фурий Камилл лишь помянут, а это герой героев. Я напишу о Камилле.
И вот гостиная превращена в театр. Спектакль, как и положено, платный. Кресло стоит десять копеек, но за стоячие места денег не берут.
Сочинитель припал к щели в ширме. В самом центре залы бабушка Мария Григорьевна и рядом Елизавета Дементьевна – мама! Петр Николаевич сидит рядом с мамой. Васенька закрывает глаза: «Боже мой!» Ни единого слова в голове, а ведь трагедия писана его рукою, его сердцем. Васенька бросается к окну. На подоконнике спасительные листы.
Звон колокольчика. Слуга зажигает свечи вдоль рампы. Голос с небес гремит, как гром:
– «Камилл, или Освобожденный Рим». Сочинение Василия Андреевича Жуковского.
Пришлось воспользоваться услугами Феофилакта Покровского: у него голос Зевса. Сенаторы в тогах занимают свои места. Старшая из четырех сестер Юшковых Анна – консул Люций, задыхаясь от страха, – это приняли за бурю актерских чувств – начинает монолог.
Ночью великий Рим захвачен варварами, их привел ужасный Бренн. Но слава, слава богам! Капитолий устоял. Священные гуси храма Юноны разбудили римскую кагорту, и враг остановлен.
Сенаторы вынуждены решать два вопроса: первый – о жизни и смерти, второй – о чести и вечном позоре.
Люций Мнестор призывает заплатить дань Бренну. Се путь позора, но жизни, ибо за честь придется заплатить гибелью. Положение безвыходное. Тут-то и является Камилл. Сверкая золотом картонных доспехов, он объявляет сенаторам, что готов биться с галлами насмерть. Сенаторы в смущении, но Камилл бежит сражаться, сталкиваясь перед ширмой с вестником Лентулом. Лентул – Маша Вельяминова. Она без запиночки объявляет: великий воин и полководец Камилл гонит Бренна вон из Рима. Рим спасен. Снова появляется Камилл и пространно рассказывает о побоище. Закончить монолог ему не дают девицы из прислуги. Они втаскивают на сцену умирающую Олимпию. Олимпия – кровь с молоком, ей семнадцать. Служанки ставят ее на ноги перед Камиллом.
Заломив руки, умирающая вопит на весь дом:
– Зри во мне Олимпию, ардейсную царицу! Жизнь мою я приношу в жертву вечному Риму!
Громадная царица падает на руки героя, и Камилл, будучи меньше убиенной чуть не вдвое, держит ее из последних сил и все-таки роняет.
Зрители рукоплескали, а Васенька смотрел на маму. Мама плакала. Мария Григорьевна утирала ее лицо своим платком и вдруг обняла. Тут они обе расплакались.
Изведавший славы человек пропащий. Васенька в тот же вечер принялся сочинять новую трагедию. Называлась трагедия «Госпожа де ла Тур».
Уже на следующий день пьеса была закончена и представлена на суд. Режиссером вызвалась быть сама Варвара Афанасьевна. Приближая сценическое искусство к жизни, местом постановки она избрала столовую. Первое действие – завтрак. Завтрак так завтрак. Главные герои трагедии сели за стол, и слуги подали им мороженое и огромный торт. Герои-примы начали с мороженого, а труппа, не будь дураком, тоже кинулась к столу. Трагедия обернулась счастливым пиршеством.
В ожидании службы
Судьба, судьба… От солдатчины, пусть и в офицерском звании, Жуковского избавил боготворивший вахтпарады Павел I. На службу Василий Андреевич отправился двенадцати лет от роду. Место службы Нарвский полк, где некогда тянул лямку майор-секунд Афанасий Бунин.
Полк стоял в Кексгольме, повез отрока-офицера друг батюшки майор Дмитрий Гаврилович Постников.
Шел ноябрь 1795 года.
Побывали в осеннем Петербурге, добрались до Кексгольма. Город-крепость стоял на острове. С одной стороны Ладожское озеро, с другой река Вокша.
«Милостивая государыня матушка Елизавета Дементьевна! – писал Василий Андреевич в Мишенское. – Здесь я со многими офицерами свел знакомство и много обязан их ласкам. Всякую субботу я смотрю развод, за которым следую в крепость. В прошедшую субботу, шодши таким образом за разводом, на подъемном мосту ветром сорвало с меня шляпу и снесло прямо в воду, потому что крепость окружена водою, однако по дружбе одного из офицеров ее достали. Еще скажу Вам, что я перевожу с немецкого и учусь ружьем».
В январе прапорщику стукнуло тринадцать, а когда тебе тринадцать, военная жизнь – наслаждение. Чего еще желать? На тебе мундир, треуголка, ты при шпаге! Крепость – сама история. Ворота обиты железными шведскими панцирями. В шлоте за десятью дверьми содержится наитайнейший безымянный государственный преступник.
В городе Василий Андреевич видел двух сестер Емельяна Пугачева, двадцать лет отсидевших в шлоте. Кексгольм – их вечное поселение.
А что торжественнее военных праздников?!
Перед новым, 1796 годом в крепость приезжал граф Суворов. В честь героя многих славных сражений с бастионов прогремел орудийный салют.
Одна печаль томила прапорщика: бумага о зачислении в полк задерживалась.
Ладога замерзла, растаяла, лед унесло в Неву. Мокрое лето сменилось мокрой осенью. И вдруг курьер: 6 ноября скончалась матушка-императрица – Екатерина Алексеевна Великая.
Вступивший на престол Павел Петрович, во всем противореча царственной матери, тотчас издал указ о запрещении приема недорослей на военную службу.
И здравствуй, Мишенское! Василий Андреевичу зело разохотился до пирогов, до белёвских гостиных, до сладостных ученых бесед с такими же неучами, как сам. И тут Мария Григорьевна очнулась.
– Васенька, в службу не взяли, поместий у тебя нет. С твоим ли умом в приживалах век коротать? Сама тобою займусь.
Свет учения
Свой четырнадцатый год Жуковский встретил в московском доме Петра Николаевича Юшкова, на Пречистенке. Приехали из Мишенского как раз 29 января.
Зима всякое место в России наряжает в боярское платье, а Москве рескриптом императора Павла Петровича указано сугубо прибраться и похорошеть до марта: в марте коронация.
Москва прибиралась и хорошела, но города Жуковский не увидел. Мария Григорьевна праздности не терпела. С дороги отоспались, в санки – и мимо Университета в Университетский благородный пансион.
Высоколобый вельможа, в мундире со стоячим шитым золотом воротником, с крестом на ленте, встретил просителей ободряющей улыбкою.
Инспектор Антон Антонович Прокопович-Антонский педагог прирожденный: на будущего воспитанника поглядел с благожелательным удовольствием. Сначала ученик, потом уж и прошение.
– Что вы, друг мой, читали в последнее время? – спросил инспектор. – По-русски или, коль сведущи-та, на иноземных языках?
– Переводил для практики с немецкого «Избранные повести и басни» Мейснера. По-французски перечел на днях роман Бернардена де Сен-Пьера «Поль и Виргиния». По-русски «Анакреонтические оды» Хераскова.
– Утешительно-та! – Антон Антонович взял с полки тоненькую книжицу, что-то отчеркнул красные карандашом. – Это вам-та!
Жуковский прочитал отмеченное: «Главная цель истинного воспитанника есть та, чтоб младые отрасли человечества, возрастая в цветущем здравии и силах телесных, получали необходимое просвещение и приобретали навыки к добродетели, дабы, достигши зрелости, принесть отечеству, родителям и себе драгоценные плоды правды, честности, благотворений и неотъемлемого счастия». На обложке: «Взрослому воспитаннику Благородного при Университете Пансиона для всегдашнего памятования».
Ни сама Мария Григорьевна, ни тем более Василий Андреевич не понимали, с чего такое радушие, о том и позже ни единого слова не будет сказано, даже во времена дружбы воспитателя и воспитанника.
Разгадка глубоко лежала, но была проста: Бунин – такой же «каменщик», как директор Университета Иван Петрович Тургенев, как сам Прокопович-Антонский, как страдалец Новиков.
Инспектор поклонился Марии Григорьевне:
– Плата за год 275 рублей. Особо прислуга, а также надобно приобрести-та серебряный столовый прибор-та. Наши воспитанники едят на серебре-та.
Деньги были внесены тотчас: Мария Григорьевна успела порасспросить, сколько станет ей учение Васеньки. В следующие два дня портной пошил синий форменный фрак, и пансионер, жаждущий святого товарищества, явился на учебу.
Пансион имел три ступени: по два класса на ступень.
Новичка сразу же провели на собеседование. Оно было доброжелательным, но въедливым. Воспитанника Василия Жуковского определили в первый класс средней ступени.
Надзиратель Иван Иванович Леман показал ученику его комнату. У окон и у стены – десять кроватей. Одиннадцатая возле двери.
– Это моя, – сказал Леман по-немецки.
– А где я спать буду? Под иконою? У стены? Но это лучшее место! – Новый воспитанник был несказанно рад, всё ему представлялось лучшим: само вступление в пансион, сама неведомая пока что жизнь.
– Воспитанник Жуковский! Извольте говорить по-французски или по-немецки! Разве вас не ознакомили с правилами? – в голосе надзирателя сталь.
– Это от чувств! – признался Васенька уже на чудесном французском. – Я помню: по-русски изъясняться дозволено только в неучебные дни. Должно быть, в воскресенье и по большим праздникам?
– Так, так! – сказал Леман.
– И еще ведь в каникулы?! Весь июль!
– Так, так! – голос надзирателя потеплел.
Дежурный наставник шел по коридору, звеня серебряным колокольчиком.
Отворились двери классов, ученики, высыпая в коридор, тотчас строились в две шеренги.
Леман подвел Жуковского к былиночке с кудряшками, розовыми щечками, с готовым для смешинки ртом.
– Теперь вы пара, – сказал надзиратель.
Мальчик ростом был на полголовы ниже.
– Вам сколько лет? – спросил мальчик.
– Четырнадцать.
– А мне тринадцать! – просиял и подал руку: – Александр.
– Великий?
– Нет, я не Македонский. Тургенев.
– Василий Жуковский.
– Фамилия незнакомая, однако ж звучит многообещающе.
Они понравились друг другу.
Шествие двинулось в столовую. Перед широко открытыми дверьми, а из дверей потоки света, у темной стены стол без скатерти и удивительная надпись: «Ослиный стол».
Четыре места из шести было занято.
– Большинство предпочитает неизвестность, но такая слава – тоже слава! – сверкнул озорными глазами Тургенев и указал на круглый, торжественно сервированный стол посреди столовой. – Здесь насыщают бренную плоть выдающиеся зубрилы и гении от Бога. Цвет пансионата, благороднейшие из благородных. Впрочем те, у порога, тоже благородные.
Кушанья подавали надзиратели.
– Счастливейшие минуты! – шепнул Тургенев. – Наши тираны, доносящие о каждом вздохе и чохе начальству, – в роли слуг.
Все было вкусно. Среди пансионеров Жуковский приметил ровесников, но добрая половина – дети. В низшие классы принимали с девяти.
– Казармой не попахивает? – наклонясь, спросил Тургенев.
– Мне казарма тоже нравилась.
– Вы – феномен! – признал обретенный друг, и в этом признании подвоха не было.
Первое огорчение пришлось испытать сразу после обеда. Оказалось, Александр – полупансионер. Живет на Моховой, в здании Университета, совсем рядом. Его батюшка Иван Петрович Тургенев – директор Университета, просветитель, отыскавший для России в провинциальном Симбирске светоча Карамзина.
– Не беда, что спать нам в разных дортуарах, – утешил Александр. – В восемь утра мы, которые полу-, уже в Пансионате и только в шесть вечера покидаем его благословенные стены… Записывайся к Баккаревичу на русскую словесность – и мы будем неразлучны.
Пансионат предлагал своим воспитанникам программу пространнейшую: история русская, всемирная, естественная, логика, математика, механика, физика, география, статистика, право, артиллерия, фортификация, архитектура, мифология, русский язык и словесность; языки: латынь, французский, немецкий, английский, итальянский, иностранная словесность, рисование, танцы, верховая езда, фехтование, ружейные приемы, военные построения. Всего осилить было невозможно, и пансионеры имели право избрания основных предметов. Выбор Жуковского: обе истории, словесность, языки французский и немецкий, рисование.
Жизнь определилась.
В два часа пополудни Тургенев привел его в аудиторию, где лекции читал Михаил Никитич Баккаревич.
«Аудитория» – пело в груди дивное и, может быть, самое-самое из всех ученейших слов.
Скамьи и столы – амфитиатром, под потолок. Жуковский зачарованно воззрился на высоты, но Тургенев положил руку на плечо, усаживая на скамью первого ряда.
– Парнас – путь к ослиному столу. Сверху профессор с кузнечика, а для нас он должен быть великаном.
