Владислав Артёмов
Пожар в коммуналке, или Обнажённая натура
– Муж с женой вполне могут в одной комнате жить. А вот мы с Ванюшей разводимся! – тихо и значительно сказала Марина. – Где ему прикажете жить?
– Работникам ЖЭКа в первую очередь, – не очень уверенно возразил Батраков.
– Друзья мои! Не будем торопить события, – разумно закрыл тему полковник, но не удержался и добавил: – Есть еще такие понятия, как выслуга лет. Но, повторяю, не стоит торопить события. Тем более что площадь пока еще занята законным владельцем.
Все оглянулись на дверь, наступила долгая пауза. В глубине квартиры что-то зашуршало, глухо стукнуло, скрипнуло. Эти обычные домашние шумы звучали теперь жутковато, казались исполненными загробного смысла и потусторонней глубины. Полковник поглядел в окно, и все как по команде обернулись туда же. Долгие и светлые сумерки уже успели смениться незаметно подступившей ночью. Обозначился вдруг темный прямоугольник окна, и в этой темноте пошевеливалось что-то пугающе белесоватое. То ночной ветерок раскачивал цветущие ветви старой яблони.
– Это что, – не выдержал тишины Степаныч. – Я знал человека, которому лебедкой полголовы оторвало, а ему хоть бы хны, жив до сих пор. Четыре часа пришивали.
Он сидел на табурете у окна, склонив набок острую лысину, поросшую младенческим пушком, и испытующе глядел на вздрогнувших слушателей.
– Тьфу ты! – выругался скорняк Василий Фомич, всегда недолюбливавший говорливого соседа.
– С места не сойти! – поклялся Степаныч и чиркнул себя пальцем чуть пониже уха. – Вот до сих пор.
– Врешь, гад, как всегда, – равнодушно возразил Василий Фомич.
– При чем тут врешь? Я хочу сказать, что смерть не всегда властна… – продолжал Степаныч.
– А я вообще читал, что теперь куры с четырьмя ногами бывают. После Чернобыля-то… – поддержал Степаныча Юра Батраков.
– С хвостами и лают! – съязвила Любка.
– Лаять не лают, – осипшим от злости голосом отозвался Юра, – а вот хвосты у них точно есть. Что за курица без хвоста? Это, может, в Краматорске где-нибудь…
– Осел! – сорвалась Любка и снова спряталась за Кузьму Захарьевича.
– Ага! – зловеще произнес Батраков. – Ну за осла ты мне ответишь.
Неизвестно, чем завершилась бы их вновь закипающая ссора, но тут сама собою вдруг заскрипела половица у порога кухни, хотя там было совершенно пусто, а вслед за тем отчетливо и страшно три раза постучала в окно белая яблоневая ветвь. Все снова затихли прислушиваясь.
– Говорят, опять маньяк объявился, – робко заметил кто-то из жильцов.
Из дальней глубины коридора донесся размеренный бой часов. То ожили стенные часы полковника, десять лет до сих пор молчавшие. Многие привстали со стульев, точно исполнялся гимн, и стояли так, пока не затих рыдающий двенадцатый удар.
Журчала струйка воды в железной раковине у плиты.
– Кровь прольется, – кратко и внятно сказал вдруг всегда молчаливый и хмурый Макс Ундер, точно отвечая своим неведомым мыслям.
Все вздрогнули, разом зашевелились, задвигали стульями. Баба Вера перекрестилась и первая шагнула в темный коридор, вслед за ней гуськом потянулись и остальные.
Дубль два
«Итак. Не входя в дом, выложить вещи на крыльце или еще лучше – на стол в беседке у калитки, позвонить в дверь, кратко объясниться и уйти, не выслушивая никаких вопросов.
Будет наверняка минутка растерянного молчания с ее стороны, в этот именно момент и надо как можно быстрее выскользнуть, иначе петля затянется. Жалко, что переулок длинный и прямой, лучше бы сразу скрыться за угол, юркнуть шустренько – и поминай как звали. Подло, конечно, и гадко, но что поделаешь…» – так думал Павел Родионов, приближаясь к мирной двухэтажной даче, выглядывающей из глубины разросшегося старого сада.
На самом деле произошло все гораздо гаже.
Он шел уже вдоль глухого зеленого забора, то ускоряя шаг, то задумчиво и нерешительно приостанавливаясь, малодушно колеблясь. Был еще шанс отложить это дело и выбрать вариант, который теперь казался ему самым приемлемым и безболезненным, – отделаться сухим бесстрастным письмом. Как ни рассуждай, а ведь действительно так было бы лучше. Но в то же время письмо – юридический документ.
Стоя уже у калитки и нерешительно протягивая скрюченный палец к звонку, Павел Родионов почувствовал вдруг, как чьи-то холодные влажноватые ладошки налетели сзади и игриво облепили его глаза. Услышал радостное прерывистое дыхание за спиной, сдавленный торжествующий клекот и крепко сжал зубы. Все это было ему слишком знакомо. Это были ее повадки.
– А вот и я, Пашуля! Вот и я! – озорным ликующим голосом пропела Ирина, выступая вперед и отпирая ключиком калитку. – Что ж ты, милый, без предупреждения? А я все-таки чуяла, чуяла! Настроение такое чудесное с утра, как на крыльях летала, – с легкой картавинкой лепетала она, роясь в сумке. – Я тебе… Между прочим, вот гляди-ка, что… Прелесть какая! Хотела потом тебе сюрприз сделать, да не могу вытерпеть. Ну-ка…
С этими словами она извлекла из сумочки цветастый галстук. Хрустнул срываемый целлофан, и на шею Павлу Родионову скользнула ледяная шелковая змея.
Он резко отшатнулся, и, должно быть, такая зверская гримаса исказила его лицо, что Ирина, взглянув на него, звонко расхохоталась и, продолжая смеяться, несколько раз клюнула его губами в подергивающуюся щеку. Она подтолкнула его легонечко в спину, загоняя в ограду, и он покорно вступил туда, покидая нейтральную территорию улицы. Вот сейчас вещи на стол и прочь!.. Как только отсмеется… Нет, нельзя так. Жестоко получится. Семь раз отмерь…
– Пашук, ты что грустный такой? Что с тобой? – заметив, наконец, его состояние, встревожилась Ирина. – Да ты голодный, наверно? Так?
Он угрюмо и неопределенно мотнул головой.
– Ну вот видишь! – обрадовалась она. – Что ж ты стесняешься признаться? Папашка тоже всегда сердитый, пока не сядет за стол. Все вы, мужики, одной породы, все вы одинаковые, – с ласковой укоризной приговаривала Ирина, проталкивая Родионова в дом. – Ступай в гостиную, я мигом.
«Что ж, выпью эту чашу до дна», – сокрушенно думал Павел, вступая в знакомую полукруглую комнату и садясь на стул у дверей, подальше от стола. Сел с прямой напряженной спиной, установив сумку на коленях, по-дорожному, по-вокзальному.
Донимало какое-то неудобство, покрутил головой и обнаружил на шее галстук. Рванул его с себя, отчего узел резко затянулся и больно сжал горло. Он поперхнулся, злые слезы выступили на глазах. Сумка свалилась с колен, и по глухому звяку он понял, что термос разбился.
Застучали каблучки Ирины, и с небольшим подносиком в руках, уставленным чашками и блюдцами, розеточками и ложечками, она направилась к столу. Проворно расставляя еду, она взглянула на него, заметила:
– Ты покрасневший какой-то, Пашук. И глаза слезятся.
– Простыл, – сдавленным голосом ответил он и покрутил головой, стараясь ослабить узел.
– Папашка всегда коньяк пьет. Лучше всего от простуды, – откликнулась она и простучала каблучками к притаившемуся в углу бару. Дверцы его сами собой распахнулись, и оттуда с тихим звоном выдвинулась початая бутылка коньяка.
Павел, успевший незаметно скинуть галстук, сидел насупившись, молча следил за ее ловкими руками.
– Я и себе чуточку, – хлопотала Ирина, наполняя довольно объемистую хрустальную рюмку. – Рюмки, между прочим, настоящие. Богемское стекло. Папашке подарили на службе, пей осторожно.
«У нее еще и шея короткая, – обнаружил вдруг Родионов. – Или теперь, или…»
– Знаешь, Ирочка… Знаешь, милый друг… – начал он, но Ирина ласково приложила палец к его губам, и Родионов откинулся на спинку кресла. Молча хватил содержимое рюмки одним духом и тотчас налил вторую. Это и было его ошибкой.
Захмелевшего и потерявшего бдительность, она проводила его на второй этаж, потом спустилась вниз и долго куда-то названивала по телефону, а его даже не насторожили эти странные звонки.
Но самое позорное произошло через два часа, когда они снова сидели в гостиной и тоскливая щемящая нотка все мучительнее звучала в сердце Родионова. Предательский хмель уходил от него, уступая место запоздалому раскаянию.
Ирина напряженно и сосредоточенно молчала, косясь на дверь и к чему-то прислушиваясь.
Родионов глядел на пустую бутылку и тоже молчал, подыскивая хоть какие-то слова, годные для нейтрального разговора. Неожиданно со двора послышались посторонние шумы, за окном пролетело что-то темное и большое, он не успел разглядеть что, и уже через секунду с громом распахнулась входная дверь, голоса ворвались в гостиную.
На пороге стоял, растопырив руки, тучный кряжистый мужик, из-за спины которого выглядывало любопытное вострое лицо женщины с бегающими глазами, в которых горел хищный охотничий огонек.
– Вот как! Не ждали! – всплеснув руками, радостно прокричала Ирина, и Павел отметил что-то деланное, театральное в этом вскрике и в этом движении, не вполне, может быть, отрепетированное. Волна жаркого стыда окатила его, заныло под ложечкой.
Особенная деликатность положения Павла Родионова состояла в том, что в тот самый момент, когда законные хозяева дачи с шумом и гнусными прибаутками хлынули в комнату, он был запеленат в просторный банный халат своего будущего тестя.
Все кругом наполнилось движением, радостными восклицаниями. Посыпались и расползлись по столу принесенные незваными хозяевами пакеты и свертки. Тесть, не умолкая ни на секунду, сыпал поговорками, распечатывал извлеченную из портфеля бутылку шампанского, тяжко хлопал Павла по плечу, подмигивал, гоготал, а Родионов криво усмехался, ежился в халате и пытался спрятать под креслом голые свои ноги.
Окружающие с вызывающей демонстративностью не обращали внимания на его наряд даже и тогда, когда он, теряя громадные шлепанцы, выскользнул из гостиной – что ж тут, мол, такого, не чужие теперь все-таки люди.
И весь этот вечер Павел кивал, мычал, поддакивал, пил душившее его шампанское, не смея отказаться от доставшейся ему роли. В довершение всех бед из застольного разговора очень скоро выяснилось, что учреждение, где служил его тесть и которое Ирина скромно определила в самом начале их знакомства как «одно министерство», оказалось министерством внутренних дел.
– Скажи мне, кто твои враги, и я их из-под асфальта вырою! – припечатывая Родионова к креслу, обещал захмелевший тесть Семен Семенович Гармаза. – Я, брат, покажу тебе как-нибудь наши подвалы. Там, Пашук, такие приспособления есть…
Голос тестя был неприятен, сдавлен, как будто тот держал на спине какую-то неимоверную тяжесть, и тем не менее, все больше пьянея, он то и дело запевал этим сдавленным и неприятным голосом одну и ту же песню – «То мое сердечко стонет» – и все никак не мог довести ее до конца. Старательно морщил вспотевший лоб, подмигивал Павлу и тыкал себя пальцем в левую половину груди, показывая, где у него «стонет сердечко».
Но весь вечер звонил телефон, звонил громко и требовательно, тесть вскидывался с места, бежал к трубке и все тем же сдавленным голосом кричал:
– Слушаю! Кто на проводе?
В две минуты разделавшись с собеседником, возвращался, взмахивал рукой, поднимал одну бровь, и все начиналось сначала.
Так закончился печальный день тринадцатого мая. Это была предварительная помолвка, в узком семейном кругу. Настоящее же торжество намечалась на воскресенье, пятнадцатого.
Бывает у человека, с виду самого податливого и мягкотелого, предел, до которого его можно гнуть, но потом человек упирается и, к удивлению противников, не поддается уже никакому воздействию. Разумеется, с самого начала Родионов в глубине души знал, что никакой свадьбы не будет. А человек, имеющий крепкий тыл, не так отчаянно сопротивляется в момент первого нападения и легко отступает…
Весь следующий день и все воскресное утро ушли на хозяйственные хлопоты и приготовления. Родионов покорно ездил с тестем в казенной машине, закупая на близлежащих рынках невероятное количество припасов.
Гостей приглашено было без счета.
«А может, жениться, – думал Родионов, – да поколотить ее хорошенько! Мужу позволительно, никто не осудит. За все рассчитаться».
– Ты, Пашук, неси картошку в дом, – приказал тесть озабоченно, – а я еще в одно место дуну.
И Родионов с тяжкой ношей побрел к пустому дому, долго бренчал доверенными ему ключами, путаясь и забыв, какой от чего, а когда, наконец, справился с замком и вступил в комнату, она полна была уже требовательным телефонным звоном. Звонил телефон, что висел на лестничной площадке между первым и вторым этажом. Черный телефон, служебный.
С мешком картошки, позабыв скинуть его с плеча, бросился Павел к надрывающемуся аппарату, схватил черную трубку.
– Слушаю! Кто на проводе? – покачиваясь от тяжести мешка, сдавленным голосом крикнул Родионов.
– Ты еще там, Барсук?! – удивилась трубка. – Мигом к Филину! Дубль два. Рой вчера померла. И проверь по своим каналам… сейчас точно скажу, тут неразборчиво. Ага! Проверь – Родионов Павел Петрович. Все.
Родионов выронил трубку из рук и покатился по крутой дубовой лестнице. Следом за ним скакал, как привязчивый вампир из кошмарного сновидения, свалившийся с плеч мешок картошки. Оказавшись внизу, Павел подхватился с четверенек и, подвывая, ворвался в гостиную. Слава Богу, в доме не было ни души. Павел устремился к своей так и не разгруженной сумке, по пути слепо шаря глазами по сторонам, выискивая куртку. Увидел ее на крючке в углу, метнулся туда, рванул на себя. Треснул пластмассовый крючок, а он уже бежал к сумке, прикидывая, куда бы разом вывалить содержимое. Да вот хотя бы на это кресло, похожее на разжиревшую отъевшуюся жабу. «Про жабу – это я хорошо, – отрывисто одобрил себя, – значит, работает сознание… Сознание работает…» Дернул замок молнии на сумке, заранее предполагая, что в такую паническую минуту замок наверняка заклинит. И точно, застежка напрочь застряла, и, дернув ее несколько раз, Павел отбросил сумку прочь. Но тотчас подхватил ее снова, соображая, что следов оставлять не следует, а нужно действовать разумно, осторожно и быстро. Поскорее уйти отсюда, покинуть это место, незаметно, точно его здесь и не было.
Торопливым шагом покинул территорию участка. Прижимаясь к чужим заборам, преодолел пустой переулок и, только отойдя на порядочное расстояние, с которого трудно уже узнать человека в спину, чуть убавил прыти.
«Дубль два!» – стукнуло в голове.
Но так не бывает в жизни! Они как-то по-другому действуют, эти службы. Не по телефону же!
Недоброжелательное внимание какой-то посторонней чужой силы, силы тайной, но внимательной и неусыпной, встревожило его до глубины существа.
Возвращение Родионова
В воскресенье с утра все ждали обещанной машины, которая должна была увезти тело Рой в морг для окончательного освидетельствования, но машина эта пришла только после обеда.
Пожилая медсестра со странным именем Ия Иолантовна и два безымянных студента-практиканта быстро уложили старуху на носилки, прикрыли простынкой и вынесли из дома. Заметно было, что студенты, в отличие от властной Ии Иолантовны, очень волнуются и робеют.
Поскрипывая рессорами и суставами, переваливаясь на выбоинах асфальта, грузовичок медленно двинулся со двора по узкой и тесной дорожке, цепляясь бортами за кусты сирени. Женщины, как только машина тронулась с места, сбежали с крыльца и теперь стояли посередине двора, сбившись в тесную кучку. Баба Вера перекрестилась и промокнула уголки глаз кухонным полотенцем.
Мужчины толпились на крылечке, перебрасываясь короткими репликами и поглядывая в открытую дверь, – им не терпелось поскорее вернуться к только что покинутому столу, который с утра совместными усилиями всех жильцов был составлен и накрыт на кухне.
Судя по наружному виду собравшихся, настроение у всех было отнюдь не похоронное. Тем более что погода стояла на диво славная и веселая, вовсю светило майское солнце.
– Скорбная минута, друзья мои! – щурясь на солнышке, объявил с крыльца Кузьма Захарьевич.
– Это верно! – с готовностью подтвердил стоящий рядом с ним Юра Батраков.
– Что верно, то верно! – согласился с ними и Степаныч, с удовольствием похрустывая зеленым лучком, пучок которого прихватил с поминального стола.
– Жила себе старушка – и на тебе! – в который раз уже за эти дни повторил Юра Батраков. – Вот я чего понять не могу, Кузьма Захарович. Как же это так выходит, зачем же тогда все? Душа, мысли…
– Физиологический закон, – сухо ответил полковник.
– Это со школы всем известно, – не унимался Юра. – Но человек же все-таки не скот бессловесный.
– Иной человек хуже барана, – заметил Василий Фомич. – С барана хоть шкуры клок.
Когда все вернулись в дом и продолжили церемониал поминок, сдержанный и знающий чувство меры полковник Кузьма Захарьевич Сухорук выпил несколько совершенно лишних рюмок. К вечеру уже с трудом выговаривал самые простые слова, а взявшись произнести речь, так и не сумел выговорить имени-отчества покойной.
Впрочем, никто его и не слушал.
Все давно уже распределились по кучкам и группкам, как это всегда бывает при больших застольях, стоял ровный гомон, каждая такая кучка вела свой отдельный громкий разговор, мало обращая внимания на всех остальных и вяло реагируя на произносимые общие тосты.
Словом, поминки вылились в самую обыкновенную пьянку, составившуюся стихийно и неожиданно, правда, с большим количеством еды и спиртного.
В третьем часу ночи в дом осторожно проник Павел Родионов, все это время бродивший в соседних дворах. Вернувшись уже в сумерках, разглядел издалека ярко освещенные окна дома, темные мертвые стекла угловой комнаты.
Хотя и не совсем мертвые: показалось ему, когда он подошел поближе, что вспыхнул там слабый блуждающий огонек, и погас, и еще раз вспыхнул, выхватив чье-то размытое лицо, овал щеки, а затем опять погас.
Заглянув с улицы в кухню и увидев там облепленный народом стол, Родионов понял все. Слабая надежда его на то, что телефонный звонок, так его взбудораживший, был чьей-то злой и неумной шуткой, рассыпалась в прах. Сомнений не оставалось – Клары Карловны уже не было на белом свете, и Павел решил переждать пьянку на улице. Когда все угомонилось и разбрелось, на цыпочках прошел по темному коридору, отомкнул дверь своей комнаты. Заливисто залаял чуткий пуделек из комнаты Стрепетовой, и Павел поспешил укрыться за дверью.
Первым делом кинулся к письменному столу и, засветив лампу, принялся лихорадочно рыться в бумагах. Того, что хотел найти, среди бумаг не обнаружилось, и, посидев некоторое время в бездеятельной задумчивости, Родионов погасил лампу.
Судорожно зевнул и завалился спать.
Утром полковник отправился на пробежку и бегал гораздо дольше обычного, мучимый бесполезным и никому не нужным раскаянием. Вернувшись в дом часа через полтора, Кузьма Захарьевич застал там картину стихийного разграбления комнаты покойной Рой. Собственно говоря, грабить там было нечего, нельзя же всерьез считать имуществом старую, давно оглохшую радиолу, платяной шкаф с кучкой истертых и траченных молью платьев, тумбочку, круглый шаткий стол, лысый половичок и прочую отжившую свой срок ветошь. Все это было вынесено и свалено как попало у мусорных баков на выезде со двора.
Кузьма Захарьевич молча посторонился, пропуская Юру Батракова и Василия Фомича, которые как раз выносили во двор железный остов рыдающей всеми пружинами кровати.
Полковник прошел в дом, заглянул в угловую комнату, постоял на пороге. Щемящее чувство печали тронуло его сердце, так пустынно и разгромленно выглядела комната. Сухой пучок серой пыльной травы одиноко висел на гвоздике в углу, по всему полу разбросаны были фотографии, клочки бумаг, несколько старинных почетных грамот с портретами вождей на фоне красных знамен. Криво торчала сорванная с крепления палка карниза, зацепившаяся концом за край мутного аквариума – странной прихоти выжившей из ума старухи. Все в доме знали, что держит она там вовсе не рыбок, а выращивает уже много лет отвратительную белую жабу.
Между тем снова послышалась ругань, топот ног.
– Ты, Ундер, вообще помалкивай, – услышал полковник голос Юры. – Ты с самого начала не участвовал, так что заткнись, пожалуйста. Аквариум мы и сами сообразим. И вообще, ехал бы ты в свою Прибалтику.
– Да! – поддержал Василий Фомич, входя в комнату. – Пусть едет в свою Прибалтику.
Они долго топтались около аквариума, примеривались так и эдак, приподнимали его, взвешивали.
– Воду бы кастрюлей отчерпать, а то навернуться можем, – сказал скорняк, покачивая головой. – Хотя тину растревожишь – вонь пойдет.
– Скорняк, а вони боишься, – заметил Юра.
– Сравнил. То козел. От козла дух жилой, – ласково возразил Василий Фомич.
– Ладно, – оборвал разговор Юра. – Берись с того конца. В шаг ступай. К Пашкиной двери понесем в нишу, как раз туда встанет. Жабу после выкинем, рыб разведем.
Ухватившись и надув щеки, они вынесли аквариум в коридор, и комната опустела окончательно. Кузьма Захарьевич еще раз огляделся, подобрал с пола почетные грамоты, сложил их аккуратной стопочкой на подоконнике и тоже вышел вон.
