Владимир Юрьевич Василенко
Правый ангел
Харон
(2003: события одного дня в конце апреля)
Тишина. Сосны, оживающие над головой. Позвякивание весел о фальшборта там, у воды. Кто б мог подумать: конец апреля, и так и не выбравшаяся из-под снега земля. На склонах – голо, кое-где уже зелено. В тени же, под деревьями – сплошная рыхлая снежная корка. Палатку для ночевки поставили вчера без проблем: проплешин хватает и в хвое (под днище) нет недостатка. Но поутру нос из спальника высунуть – удовольствие ниже среднего. И умываться из озера… собраться с духом: руки красные, лоб и щеки горят…
Белоядов с утра пораньше предложил байду собрать и – вперед, а там уж, по ходу, колбаской с чайком побаловаться, а то и вовсе водой обойтись. Вульф даже спорить не стал – молча достал горелку на газу, включил и, не обращая внимания на забегавшего со зверским лицом Белоядова, принялся кашеварить. Всего делов-то – не более получаса, зато в путь теперь – с теплым нутром.
Мягко, с неподвижными, параллельно воде, веслами, под опускающийся, как в замедленном фильме, снежок уходили от берега.
Нервно оглядывавшийся Белоядов вынудил Вульфа взяться за дело: резкими толчками, пошедшими с кормы, подхваченными с носа, байда, раз за разом подаваясь вперед, вскоре заскользила ровно и плавно, а быстро и широко разошедшиеся по обеим сторонам берега́, проступавшие в ды́мке, вызвали иллюзию неподвижности лодки, несмотря на размеренное волнение, поднимаемое по обоим бортам. Потихоньку, стараясь не задевать своим средним веслом о переднее или заднее и ежась от скрежета, когда это все же происходило, сидевший в лодке по центру набирался «первого» своего туристско-гребного опыта… Весло понемногу легчало, приноравливаясь к воде, слушаясь. Число брызг уменьшалось. Скрежет дюраля о дюраль вскоре и вовсе стих…
– Егорыч, – не прекращая работы, обернулся через плечо Белоядов, – а, Егорыч? Признавайся: сбрехал, что в байде ни разу не сидел?
Не сразу осознавший, что комплимент обращен к нему, вопрошаемый наконец отозвался:
– Не сидел… (чуть не продолжив: – Только – в ялике на городских прудах…)
Значит, вот как: быть ему «Егорычем» до конца путешествия… Когда вчера там, под соснами, на берегу, к ватнику и ватным же штанам на нем добавилась извлеченная из рюкзака видавшая виды шапка-ушанка с отвисшим некстати ухом, обернувшийся, ни на секунду не задумавшийся Белоядов, раскрывая навстречу объятия, пропел: «Егорыч, а Егорыч, етит твою клентит, рассупонился: нешто озимые всходют?..» (Вульф тоже только руками развел: «Ну где-то так…»)
Расползающаяся дымка… редко сыплющийся из-под пальцев кого-то задумавшегося, не долетающий до воды снежок… сросшиеся в одно целое, скользящее посреди холодного марева – гребцы и лодка…
Желая запечатлеть покинутый берег, обернувшись, «Егорыч» с минуту не мог оторваться от стоявшей за его спиной картины: с кормы из-под капюшона штормовки на него… сквозь него… смотрели ничего не выражавшие, черные, совершенно пустые глаза улыбавшегося приоткрытым (казалось, беззубым) ртом бородача, окаменевшего – с лицом и телом, неподвижными до того, что продолжавшие свое дело руки лётали над бортами уже как бы сами по себе, отдельно, выступая прямо из воздуха… Ухватив весло, несколько раз скрежетнувшее о соседние, пару раз заглубив лопасти чуть не под самый борт, Егорыч понемногу вернулся в реальность…
В какие-то полчаса окончательно слизанный солнцем туман обнажил далекие низкие берега. Снег прекратился, истаивая, видно, высоко в полете…
– Сизенький голубчик,
Что ты вьешься надо мной? –
в такт веслам опробовал легкие Белоядов.
– Сизенький голубчик,
Что ты вьешься надо мной? –
понеслось с кормы вторым, на октаву ниже, голосом, слившимся с первым.
– Надо мною, мною,
Да над горьким сиротой…
Песня, подгоняя лодку, сама выводила гребцов на нужные ей, песне, частоту и силу движений, а выведя – вобрала в себя лодку, гребцов и весь простор, стоящий меж берегами, водою и небом…
– Куда я ни выйду,
Все трава да мурава, –
высоко начинал Белоядов;
– Куда я ни выйду,
Все трава да мурава! –
окатывало двухголосьем: верхами – подступавшее ближе небо, низами – мрачновато поднимавшуюся толщу вод.
– Куда я ни гляну,
Все чужая сторона.
Пара белых точек впереди по ходу лодки, быстро вырастая, оказалась невесть откуда в этой глуши взявшейся парой ослепительно белых на солнце, топчущих красноватыми лапками собственные ослепительно белые отражения в воде, лебедей. Прибавляя ходу, байда двинулась прямо на них.
– Девушки-подружки,
Какой нонеча стал свет.
Девушки-подружки,
Какой нонеча стал свет!..
Приподнявшись, парой белоснежных, длинношеих тел, вытянутых за парой красно-черных клювов, пеня ластами воду, стонущая чета понеслась прочь, не в силах взлететь… Сбросив ход, позволяя беглецам сделать то же, лодка плавно проскользила мимо.
– Кого ни полюбишь,
А ни в ком же правды нет…
Оглянувшись, Егорыч столкнулся с нечитаемым взором остановившейся, глянувшей прямо на него и куда-то сквозь него, птицы, от чего снова, как в начале пути (когда обернулся), ощущение нереальности происходящего охватило его… Какая, вроде бы, могла быть связь: бородач на корме в штормовке и горка белоснежного пуха на воде?.. Что общего?..
Стараясь избавиться от странного ощущения, врабатываясь, вливаясь руками и телом в общий трехвесельный ритм, Егорыч понемногу освободил голову для главного, желанного – мыслей, готовых, он чувствовал, овладеть им. Широко и почти без усилий орудуя веслом, он вгляделся в бегущую (стоя на месте), ускользавшую от, казалось, уже ухватившего ее гла́за – воду. Переросшие себя миллиарды капель, преображенные в волнующееся, животворное полотно… Как понимаешь, что жив? Скажем, лес в окне… Да, верхушка ели, высящейся в окне – выше твоего этажа… Да, вершина ели со стоящей прямо под ней, подтягивающейся снизу, запорошенной снегом бесконечной дубовой грядой. На еловых же лапах снег тяжелый, слоями – они еле держат его. Долго смотришь в окно, проникаясь, напитываясь неподвижной картиной, – и вдруг ель со всем своим снегом, оживая под ветром, идет вправо… влево… Непередаваемое ощущение. Непередаваемо жив.
Счастлив оттого, что не одинок. Когда одинок? Когда Богом оставлен? Когда не оставлен – как понять? Чем? Глазами. Не одинок глазами. Вот и все сказки о любви.
Где: всё сразу и ничего? Нет времени? В нашем сознании.
Полмиллиона лет влево.
«Главный порок – трусость», – не без удовольствия отдался Егорыч потоку мыслей, свободно несущему его. Главный порок. Трусость. Заданная, так же, как и храбрость… чем там?.. генетически обусловленным химическим статусом организма (эта книжица, из последних). Определенный градус алкоголя в крови – и совершенно не переносящий высоты, сидя на перилах, спокойно смотрит на пенящееся в сорока метрах прямо под ним море (прошлым летом).
Как рассуждают обычно?.. Что за доблесть – храбрость? В чем вина труса (проклинающего свою трусость, не имея сил совладать с ней)? В чем личный вклад в судьбу? Велико ли пространство, оставляемое личному выбору человека? Насколько личному? Что следует: углубляясь в понимание себя, потакать своей природе или же восстать на свою слабость? Будет ли от восстания прок? Может ли трус от природы дорасти до мессианства (в самой абсурдности вопроса – ответ)? Как отделить заслугу человека от его изначальной, генетической основы (если всё так близко к химии, если так легко сделать идиотом и невозможно гением)? Чья заслуга – «твоя» гениальность? Что такое порок? Злоба? Зависть? Предательство? Переход неких границ. Вызванный трусостью. Заданной химией. Генетически предопределенной…
Есть какая-то непреходящая… непроходимая тупость во всех подобных рассуждениях. В самой постановке вопросов… В этих ответах: дело не в трусости, дело не в пороке, дело в самих границах. В «духовном зрении», исчезающем в случае победы дьявола, – границы исчезают, оставляя человека за гранью добра и зла, на стороне зла. Мы всё валим на трусость, а она ни при чем. На одной чаше весов – эта наша природная слабость, на другой – «духовное зрение», удивительней всего – тоже генетическое. Добру или злу мы принадлежим от рождения. Вот оно: порок вне нас. До нас. Пилат рожден Пилатом. Где выход? Иисус? Все что дано – момент выбора? Моление о чаше? Ради момента выбора затеян мир? «…Каждому достается по его вере». А вера-то у человека – откуда? Его ли выбор – вера? Момент выбора… Если и здесь его нет?..
Непреодолимая, отупляющая глухота этих вопросов. Ответов. Вот уж действительно: лбом о стену… Значит, что?.. Проникать в свою природу? Все больше мрачнея от собственной не-гениальности?.. Нет. Нет. Не в свою. Не в свою природу – в природу вещей. В мироздание. Единственное, что примиряет с самим собой. На что не жаль этой безделицы, этой…
– …Даст барыня водки –
Веселей будем гулять.
Даст барыня водки –
Ве-е-еселей будем гуля-я-ять!.. –
уходя над водой во все стороны сразу, замерла бесконечная песня…
Секунду назад заполнявшее эфир двухголосье сменилось мерным весельным плеском.
– Что за песня? – спросил Белоядову в спину Егорыч. – Никогда не слышал.
– Лирические вопросы – на корму… – махнул головой через плечо Белоядов.
– Что эта песня? – аккуратно положив весло на фальшборта, обернулся Егорыч к рулевому. – И почему лирические вопросы – вам?
В шерстяном тельнике, уже без штормовки, пышущий жаром Вульф хмыкнул:
– Тонуть будем – тоже на «вы»?.. «Не были б вы столь любезны протянуть соломинку»…
– Чего это мы будем тонуть… – усмехнулся Егорыч, на всякий случай оценивая на глазок расстояние до ближнего берега. – Я хорошо пла… (Наступи себе на язык!..)
– В ватничке? При плюс четырех?
– Ну, так уж и при плюс четырех… – на секунду опустив пальцы в воду, тут же выдернул их Егорыч… – Так все-таки: откуда песня?
– Песня?.. Вероятно, оттуда, откуда и мы с тобой… Предки наши, кричавшие: «Го! Мель!» – они ж не только кричали. Случалось, и пели… Лет полтораста назад в тех краях такими песнями народ себя тешил. Теперь вот мы с твоим братцем и Алексом… А что до лирики, кто чем – а я хлеб насущный стишатами добываю.
– Что?.. Не физик? – удивился Егорыч. – А как же ты… а когда же вы все…
– Вместе сошлись? С братцем твоим Алекс свел, а с самим Алексом полтора курса на одной лавке в бурсе штаны протирали. Пока не прорезался. Мой дар Божий… В школе – так, баловство. Рассказики. «На одной лестничной клетке жили кошка Грелка и Тузик»… А в бурсе – осенять стало. Снисходить. Как тебе, например, это: «Как-то еще маленьким, давно / я вступил в собачее говно. / – Ты слепой, – сказал отец, – я, сынка, / пьяный, а собаке все равно»…
Отвернувшись, Егорыч взялся за весло.
– Ревность, гордость, гнев, обида – до свидания, либидо, – прозвучало за спиной.
– С чего мне обижаться? – улыбнувшись, пожал плечами Егорыч.
…И все же единственное – мироздание… Устройство мира. Только это и остается… Мироустройство и мы – одно и то же. Мы – не исполнители, и не вне нас истоки. Река, вода – море взбрело в голову, полную полной солнца воды. «Звездное небо над головой и нравственный закон внутри нас». Поменять «над головой» и «внутри» местами.
– Э, э, э-э-э!.. – понеслось вдруг с кормы. – Жопу в дно вдавил! Моментально!!!
Испугавшись, приподнявшийся в лодке Егорыч плюхнулся вниз!..
– Штаны, это… стеганые… – обернувшись к злому, как черт, Вульфу, попытался оправдаться Егорыч… – жарко…
– Хорошо еще – байда гружёная! – никак не мог прийти в себя Вульф. – С-сука…
– Лезандр, ты чего?.. – укорил с носа загребной.
– Отглагольное междометие… – отозвался рулевой, остывая… – Что, сопрел, Маугли?.. Ватничек скинул – и харэ… А портки – еще семь раз замерзнешь… Ноги, они не шибко в нашем деле нагружены…
– Жо… ха-ха-ха… в дно!.. – раздалось с первого номера… – и мо… ха-ха… ментально!..
– Если кому искупаться охота… – оправдывался Вульф… – лично я – пас… Не сегодня.
– Сами виноваты, – отсмеявшись, заключил Белоядов. – Инструктаж не провели. На тебя, Егорыч, смотришь – братца твоего видишь. А с братцем мы – полстраны на веслах, за два последних года… Вот и упустили… Ты, короче, пока две вещи запомни. Первое: в лодке с сиденья – только вниз. Она, родимая, хоть на воде и устойчива, вроде, до беспредела, но чуть что – куляется на раз-два. И второе: ногу внизу ставить только на металл. На резину – ни-ни…
Неужели и вправду могли навернуться?..
Возможность…
Продолжавшему махать веслом, Егорычу стало легко и просторно от этого слова: возможность. Как-то совсем уже не по-озерному свежо… Так, словно проснулся в тенистой комнате с открытым балконом, а за окном – тенистый же крымский кедр, солнце и море за домом (тень) и в голове… Дрожь, будто по голым, в шортах, ногам, прошла волной…
– Что такое лиловое, горькое и фа бемоль, – со своего второго номера подал голос Егорыч, – но не длина, не частота волн, не химия, а что они такое как ощущения, их неповторимый окрас?
– Это, слышь, – с первого номера бросил через плечо Белоядов, обращаясь сразу и ко второму, и к третьему, – у нас в школе физик был, по совместительству звездочет. Любимое выражение: я вас научу́ Млечный Путь любить!
– И что? – подключился Вульф.
– На ровном месте посреди урока выдвигал картину апокалипсиса. Ну, столкновения Земли с кометой, с хренетой, со всем подряд… Интересно подытоживал. Молча так обведет взором притихший класс, а потом резюмирует: всего этого, говорит, может и не быть… Если будете хорошо учиться.
– Как там? – прозвучало у Егорыча за спиной. – Розовое и… кислое?
– Да, соленое и голубое. Огуречная соль, селедочная…
– Ну, так биология же… – раздалось с носа. – Нервный импульс, рецептор.
– Нервный импульс голубой? Или розовый?
– Воссоздается все, в голове, – снизошел голос с носа.
– Вкус селедки?..
– Взаимодействие соли с рецептором, – пояснил голос с кормы.
– А вкус – в рецепторе? Или в соли?
– В рецепторе сигнал, – отозвалась корма.
– Соленый?
– Нервный… Ты куда?..
– Да сижу я, сижу, не встаю, – обернулся Егорыч к Вульфу. – «Ничто не имеет конца» (Леонардо да Винчи). Начала. Ничто не имеет начала. Метафизика «Черного квадрата».
Какое-то время весла меланхолично топали по воде.
– «Он над нами издевался», – подал наконец голос Вульф.
– «Сумасшедший, что возьмешь», – легко согласился Егорыч. – «Диагноз товарища Саахова явно подтверждается».
– Единственное, что мы от твоего братца услышали: «Не пожалеете».
– Нет, Лезандр, это он не про брата. Это он про нас с тобой. Это мы – сумасшедший дом. А он как раз нормальный.
– Ничего, на свежем воздухе – можно… А насчет квадрата – поясни, – пробухтело Егорычу в спину. – Перевернемся – хоть знать будем: спасать тебя – не спасать.
– Ну, что пояснять… Дело не в черноте, а в квадрате. В неодушевленной природе углов нет. Отсутствуют как таковые. Изображение мыслящей Вселенной. Только и всего.
– Замнем для ясности… – резюмировал Вульф. – А голубое-соленое – это чего?
– Голубое-соленое?.. – перестав вкладывать силу в гребки, Егорыч поначалу лишь оглаживал слегка воду (а вскоре и вовсе положил весло перед собой). – Трогаешь рукой пушистый плед, так?..
– Так, – «подтвердил» Вульф.
– Материя сама себя трогает… Не было подобных ощущений? На кончиках пальцев? Никогда?.. Происхождение сознания – простые контакты материи с самой собой вырастают до понимания самой себя и управления собой… Не вырастают. Это есть изначально. Не замечаем. Мы. Не отдаем себе отчета в том, что наша чувствительность – объективна. Сама общепринятая идея человеческой жизни неверна. Добро и зло в тебе – принадлежность к восходящему либо устремленному в бездну потоку. И весь вопрос: является ли сумма твоих душевных движений чем-то интересным для, если так можно выразиться, высшего измерения или же все эти движения – всего лишь растущее в тебе понимание твоей принадлежности к одному из двух потоков – несущемуся в бездну или уходящему ввысь. На самом же деле нет никакого «или-или», не существует…
Подняв голову, Егорыч увидел: никто его не слушает – и впереди, и сзади активно работали, загребая слева по борту, и притормаживая справа… Высокие, голые, на ярком солнышке казалось – сухие, деревья поплыли прямо в глаза: за разговором Егорыч упустил приближение берега. Озеро кончилось. Маневрируя, лодка быстро входила в русло реки. Речушки. Вращавшаяся теперь по обоим берегам, наваливавшаяся и отстранявшаяся лесистость то и дело заставляла тормозить, огибать (основная нагрузка – на Вульфа) и в три весла подрабатывать.
Отступая, голый ольшаник открыл неширокую равнинку, тянущуюся по левому борту, кончавшуюся впереди новым, уже настоящим, высоким и хвойным, лесом, быстро приближавшимся (на ровном месте с удовольствием разогнали лодку).
– Гляди, гляди!.. – резко выбросив руку вправо, вскрикнул впередсмотрящий!
Вслед за застонавшим в экстазе Вульфом узрел и Егорыч: гнедой бок с идущими по нему солнечными зайчиками… широченные, плывущие по кустам рога!.. В каких-то двух десятках метров перед несущейся по инерции лодкой матерый лосина, соскочив длиннющими ногами в воду, в три гигантских, замедленных прыжка одолев речку, не обращая, казалось, внимания на байду, выбравшись на поляну, черпанул по гребцам угольно-черным глазом… У Егорыча, проносившегося мимо, засосало под ложечкой… В третий раз за день он становился псевдо-объектом, прозрачной завесой на пути устремленного из ниоткуда в никуда взора. И кто! Чьи взоры-то! Бородач, горка пуха и эти… рога…
Не выдержав, обернувшись на пустую, безжизненную, как и не было никакого зверя, равнину, Егорыч наткнулся на воспаленно горевшие глаза рулевого.
– На дороге – сплошь и рядом, – проговорил Вульф. – И со смертельным исходом, кстати сказать, – не редкость. Сам однажды попал: копытами через капот – и в лес… Но чтобы байду завалить! Не припомню.
– Проскочили же… – не мог оторвать Егорыч взгляда от возбужденного лица рулевого.
– Ты, когда двое на ревере, тоже впрягайся с полоборота. В следующий раз можем не проскочить.
– «На ревере» – это что: задний ход?
– Под загребного моментом подстроился и… В шесть лопастей – оно сподручней. Кто его знает, что там нас впереди ждет.
– Что может ждать? – пожал плечами Егорыч. – Речка как речка.
Въехавших по дуге в настоящий лес, их ждало чудо: поднявшиеся по обеим сторонам реки склоны, эти две огромные гряды со светящимися на солнце высоченными елями, были совершенно синими: один, без разрывов и складок, переливчато-синий (от фиолетового до голубого) ковер из тысяч и тысяч невысоко, казалось только чтоб покрыть землю, кучками выбившихся на свет цветов завораживал глаз.
– Действительно из-под снега… – первым из переставших грести путешественников очнулся Егорыч. – Только снега что-то не видать. На этих горах.
– Угол наклона, – отозвался Белоядов. – Поднимающая под перпендикуляр поверхность. Полдня на один склон светит, полдня на другой.
Егорыч представил, как выглядят они в этом глубоком каньоне, вид сверху: маленькая, «вырезанная из коры» лодочка, бегущая по извилистому, теряющемуся под лесистыми кручами ручейку.
– Заметь, – негромко (в ущелье все стало слышнее) сказал Белоядов, – так речку зажало, а течение спокойное.
– Откуда ж в наших краях неспокойному быть, – отозвался Вульф. – Кажись, уже всё вдоль-поперек исходили – одно и то же.
– А вот и при́стань. Специально для нас. А, Лезандр? Разомнем чресла?
Руля веслом, Вульф направил лодку к вырисовавшемуся слева, между водой и косогором, пятачку суши, заключив:
– Заодно и супчику похлебаем.
– Супчику, ага! – выпрыгивая на берег, возмутился Белоядов. – Супчику, да!.. Кольцо краковской – натрое, и вперед!
– Ты… – подтянув с берега корму, Вульф воткнул в землю палаточный колышек, привязанный веревкой к корме… – за десять лет на «Таймене» куда-нибудь опоздал?.. Не суетись, Алекс.
Смирившийся с остановкой Белоядов, не терпевший бездействия, принялся обследовать близлежащий склон.
– Знаешь, чем такой первый в году сплав особенно замечателен? – подставив лицо солнцу, обратился к Егорычу Вульф. – Нет?.. Подумай… Послушай, как тихо… Можно вот так, в одном тельнике, сколь угодно долго стоять, замерев… И ни одного звука…
– А в следующий сплав вот так стоять, замерев, нельзя… – теряясь в догадках, недоверчиво поглядел Егорыч на Вульфа, наслаждавшегося солнышком.
– Не-а… Ну… Соображения?.. – нагнувшись к грузовому отсеку, рулевой извлек на свет баллончик с газовой горелкой и сам же ответил на свой вопрос: – Комаров нет.
– …Ты, кстати, Егорыч, не прав, – сидя на коврике, глядя на поднимающийся из-под крышки кастрюльки дымок, произнес угомонившийся, в кои-то веки совершенно бездеятельный Белоядов. – Относительно соленого-голубого. Энергия раздражителя в рецепторе преобразуется в электричество (как звук в микрофоне), в голове из электричества возникает образ – коротко говоря, сигнал, символизирующий исходный раздражитель, но (в отличие от звука, возвращаемого в динамике) никак не окрашенный. Окрас – условен.
– И робот будет думать, – завершил цепочку рассуждений Егорыч.
– Чего?..
– Изучая всю эту механику… то есть хрумкая капусту, как гусеницы, – начал Егорыч, – мы… то есть, кормовое растение… мир – не кормовое растение.
Белоядов помотал головой: объяснение Егорыча ничего не объясняло.
– То есть капустой может быть все, кроме… – Егорыч остановился, собираясь с духом. – Я не понимаю, что такое ощущение. Если бы оно было только определенным да/нет, заставляющим меня действовать, тогда понятно. А что такое бледно-лиловое и голубое, как вот эти склоны? Или ре-бемоль? Как я должен действовать? Сам окрас ощущения, слухового, зрительного – или это не механика, поскольку ни на что не направлено, или это, как любая механика в живом, сигнал, но чего? Я о природе внутреннего, идеального: что оно такое?..
– Развитость все тех же да/нет, – оглянувшись на синий склон, сказал Белоядов. – Эволюционное развитие градаций: цветовых, слуховых, вкусовых. Пространственное разведение в нервных структурах тонко различающихся внешних сигналов. В результате – иллюзия окраса, эмоциональная составляющая, не более того.
– То есть, все-таки капуста? – уточнил Егорыч.
– М-м-м… – промычал Белоядов, принимая от Вульфа миску с вермишелью в бульоне. – Да.
– «Кто был тот ювелир, / что, бровь не хмуря, / нанес в миниатюре / на них тот мир, / что сводит нас с ума, / берет нас в клещи, / где ты, как мысль о вещи, / мы – вещь сама?» – декламируя, Егорыч принял из рук кашевара и быстро опустил на землю свою горячую миску.
– Ну, вот, все сразу ясно… – подув в ложку, усмехнулся Белоядов.
– Это Бродский, – подал голос кашевар. – Речь о бабочке, о ее крыльях. Обращение к бабочке. «Ты лучше, чем Ничто. / Верней: ты ближе / и зримее. Внутри же / на все на сто / ты родственна ему. / В твоем полете / оно достигло плоти; / и потому / ты в сутолке дневной / достойна взгляда / как легкая преграда / меж ним и мной»…
– Количество не переходит в качество, – обжигаясь и дуя в ложку, не отступал Белоядов от цели: половина его миски уже была пуста. – Я имею в виду: то, что вас двое, дела не меняет… Есть какие-то данные о сходстве живой клетки и всех ее микротубул… микротрубочек – с квантовым компьютером, связанным… ну, как это выразиться, чтоб не скатиться до… со всей Вселенной, в общем, – махнул он рукой, не найдя подходящего слова. – Но все это – белый шум. Фантазии.
– Наши души – из само́й ткани Вселенной… – заявление Егорыча повисло в воздухе… – Но что́ эта ткань? Какова ее суть? Ее основа?
– Во-во! – согласился физик, звучно всасывая вермишель. – Хорошо бы – с основ и с азов. Для начала – хотя бы с основных характеристик. С пространства, времени…
– Ну, и что время?
– Время? Будете в час по чайной ложке хлебать – здесь и заночуем.
– Серьезно.
– Серьезно! Сытый голодного не разумеет… Что-нибудь об уравнении Шрёдингера слышал?.. Ну, ладно. Что электрон – и волна, и частица, надеюсь, помнишь со школы? Ну, вот. Волна – когда регистрирующая аппаратура настроена на «волновое». Частица – когда аппаратура регистрирует «частичное». Отсутствие и того и другого одновременно – там что-то происходит со временем.
– Что?
– Время – нечто, идущее в одном направлении. Так?.. А теперь представь, что на условной плоскости одно время идет сверху вниз, а второе – слева направо. Мы же видим только одно из них, потому и частицу видим в одной точке.
– Как это?
– Как сверху и сбоку смотреть: сбоку – частица в такой-то точке, а сверху глянул – точка, оказывается, не точка, а линия. Что же? В какой из точек линии частица? Или во всех точках сразу?.. Но, заметим: для наглядности, по аналогии с длиной и высотой, мы допустили второе временное измерение, существование которого – всего лишь гипотеза. Есть ли второе (третье, пятое, десятое) временное измерение, нет ли – факт в том, что каким-то образом электрон, частица может быть более чем в одной точке одновременно. А в одной точке может быть более чем одна частица. И из этого самого факта, если вдуматься, может вытекать время. То, что объект размыт в пространстве, может рождать последовательность событий…
– …для наблюдателя, в восприятии, – подхватил Егорыч. – То есть не последовательность событий, а впечатление последовательности. И субъектом, воспринимающим движение и время… там, где их, с другой точки зрения, нет… может быть весь мир…
– …тел, – уточнил Белоядов. – Наш пространственно-трехмерный мир лучше называть не всем миром, а миром тел. Предметов.
– Вам… тебе видней. Согласен. Таким образом, воспринимать многомерность времени и пространства как движение – может быть способом существования нашего мира… тел.
– Не увлекайся. Да, кое-кто и впрямь считает, что уравнение Шрёдингера применимо не только к микромиру, но и…
– …ко всему. К человеку. Думаешь, ты здесь и сейчас. А ты – во всех точках твоего «я» сразу. Видишь: здесь и сейчас. Глазами. А на деле – нет ни тебя, ни времени, а есть… взаимодействие… – тем же взором, что лебедь и лось, «просветил насквозь» Егорыч Белоядова. – Взаимодействие. Со-знание. Обнимающее сразу все, а не здесь и сейчас… Любовь – больше любовников. Любовь уже все о них знает.
– Ту же мысль я встречал в одном собрании сочинений, – оторвался от миски Вульф.
– Ту, да не ту, – парировал Егорыч.
– Неадекватное восприятие – искажение проекций… – пропустив мимо ушей дискуссию, задумался Белоядов… – Это как проекции одной и той же киносцены на плоскость, шар… именно: шар… информация искажается… В мире тел…
– …вместо всего сразу – возникает последовательность событий, – «подсказал» Егорыч. – Как искажение информации обо всем сразу. На деле же, то, что мы называем движущимся на наших глазах «всем и вся», – всего лишь возможность, версия пребывания объектов в этой точке – здесь и сейчас. Всё сразу везде и всегда, а объекты, тела, мы – здесь и сейчас. Сознание – ви́дение, что объекты – лишь версия. Всё сразу везде и всегда – Слово. А все слова, что я сейчас произнес, – версия.
– Уйди. Только с мысли сбил.
– Сознание и его исходник, истинный мир, – одно и то же: всё сразу везде и всегда.
– Лезандр, убери его.
– Куда ж я его уберу… – улыбаясь, огляделся вокруг Вульф.
– Комаров нет… – поддержал его улыбку Егорыч… – а возможность есть. Так и слышится их рой. Над головой. И никакого момента выбора. В этой точке нет комаров. В той – там… когда, недельки через три?.. в конце мая?.. все гудит. Уравнение Шрёдингера.
– Я тебе покажу Шрёдингера… – скорчил злую рожу Белоядов, стягивая сапог… – Надо ж, какую мысль перебил…
– Никакого момента выбора… – отставив миску, в притворном страхе отбежав на пару шагов, не унимался Егорыч. – Возможность. Всё сразу всегда везде. Вся правда, вся тайна – как на ладони. «Солнце ясное…» – увернулся он от пролетевшего мимо сапога, – «…всю правду откроет». Все наши действия и помыслы – как на ладони. Все времена. Бесполезность и бессмысленность утаивания, лжи. Ложь, утаивание – самообман, самоунижение.
– Вот на этой радостной ноте… – встал рулевой, отряхиваясь…
– Сейчас, сейчас, минуточку, – подобрав сапог, вернул его хозяину Егорыч. – Не конфликт оттого, что существуют добро и зло, а добро и зло оттого, что существует конфликт. Между целостностью, неразъятостью мира и разнимающим его восприятием, между стремлением воссоздать эту целостность или возобладать над ней, между созиданием и разрушением. Враги – одного поля ягоды. Враги не важны. Важна вражда. Как жизнь и смерть не важны. Важна возможность.
– М-да… – поднялся вслед за Вульфом вновь обутый на обе ноги Белоядов. – Братцу твоему не позавидуешь…
Часом позже обескураженные путешественники, сидя в байде, у самого берега прижатой к стволу упавшего в воду дерева, крепко держась за ветки, смотрели на несущийся мимо, бурлящий и пенящийся водный поток, разбиваемый на рукава ветвями поверженных, выступающих из воды деревьев…
– Говоришь: откуда в наших краях такому быть?! – отворачиваясь от брызг, старался перекричать шумевшую реку Белоядов со своего первого, ближнего к потоку, номера. – Говоришь: все вдоль-поперек исходили?! А, Лезандр?! Как действовать будем?!
– Ну, как?! Мое дело – корму держать! Любой ценой! А ты, Алекс, во-первых, командуешь, во-вторых, проводишь!
– Есть еще вариант: если вылезти невозможно – подрубать!
– А я?! – опробовал голосовые связки Егорыч. – Моя задача?!
Перебирая руками по веткам, за которые держались, высунули в поток нос байды, тут же прижатой течением к стволу.
– Ну, что! Отпускай, Лезандр!
– Ху!.. Два раза не родятся!
Столкнутая на открытую воду, лодка, крупно дрожа, понеслась… Не сразу, Егорыч понял: их правильная ориентация в потоке – работа Вульфа, изо всех сил, руля веслом, удерживавшего корму. Белоядов, как мог, подрабатывал веслом слева и справа, уводя нос от очередной преграды, летевшей навстречу.
Со всего размаху наехав на толстую притопленную ветвь, стали в бурлившем потоке!
– Я держу! – крикнул Вульф.
На секунду отвлекшийся, засмотревшийся на мощный «ревер» рулевого, Егорыч обнаружил загребного уже в воде, рядом с лодкой. Балансируя на толстой притопленной ветке, Белоядов, аккуратно протащив нос по преграде, уставился на Егорыча… Сообразив, тот осторожно выбрался на ветку с другой стороны, притопив ее еще больше. Под сапогом – шатко и скользко. Вокруг сапога – бурлило… Вдвоем они провели байду вперед чуть не до середины грузового отсека.
– Держишь?..
По-обезьяньи взобравшись на фальшборта руками и ногами, Белоядов покарабкался к своему первому номеру. Добравшись, плюхнулся на сиденье. Вульфу держать корму теперь было куда легче. Насколько смог, Егорыч провел лодку дальше. Вдвоем с перебравшимся на ветку Вульфом они завершили дело: байда теперь сидела на ветке одной кормой.
