Владимир Малыгин
Зверобои
Посвящается старшему поколению…
«Если бы молодость знала, если бы старость могла…»
«Разговоры ни о чём или почти правдивый рассказ старого авантюриста о своей жизни…»
Пролог
Скорый «Владивосток-Москва»… Понимающему человеку дальше ничего объяснять не нужно. Он и сам в курсе. Ну а незнающему кое-что можно и пояснить – почти неделя в тесном купе здорово так способствует налаживанию не то что дружеских отношений, но приятельских уж точно. И дело не в совместно съеденной курице, не в распитии точно уж не одной бутылочки сорокаградусной, а в особой душевной атмосфере. Здесь можно запросто поделиться с попутчиками самым наболевшим, выплеснуть из потаённых глубин души все свои горести и страхи, сомнения и печали. То, что ни в каком другом случае никогда бы никому не рассказал. А здесь – можно. Ещё бы, через несколько дней вагон плавно остановится у перрона Ярославского вокзала, лязгнет напоследок натруженными буферами, и твои недавние попутчики, те, с которыми ты столько дней делил кров и стол, в один момент станут чужими и напрочь забудут всё услышанное. И заторопятся, заспешат на выход, громыхая чемоданами и шурша объёмистыми сумками, словно стесняясь своих недавних откровений. И, шагнув из тёплого вагонного нутра на столичный вокзальный перрон, вздохнут удовлетворённо – с облегчением оставляя за спиной и поднадоевшее путешествие, и долгие откровенные разговоры по душам. Было, да сплыло. Забылось. А ведь на душе у каждого из них действительно стало легче. И никакие психотерапевты не нужны…
С соседями по купе давно распрощался. Молодёжь ещё на подходе к вокзалу в числе самых нетерпеливых ускакала в тамбур, за ними и Юрий Иваныч потянулся, мой нечаянный, но очень интересный собеседник и весьма занимательный рассказчик.
И только я не торопился на выход, не толкался в проходе с сумками и чемоданами среди пассажиров, с которыми за долгую дорогу почти сроднился и которые в этот момент из почти своих стали вдруг совершенно чужими. Дело знакомое, поэтому и сидел я сейчас в купе, прикрыв сдвижную дверь. Но не до конца, а так, оставив невеликую щель шириной в ладонь. Спешить мне некуда, всё равно электрички ходят довольно часто в нужном мне направлении, а полчаса задержки после длинного путешествия никакой особой роли не играют.
Так что сидел и сидел себе спокойно, пережидая в своём купе суету сборов и плотную толкотню в проходе. Постельное давно сдано, за чай рассчитался. Ну не моё это, толпиться в тамбуре, терпеть болезненные удары чемоданных углов по ногам, тут же выслушивать торопливые извинения и терпеливо кивать в ответ. Мол, ничего страшного. Мы же здесь все свои, практически родные люди. Были.
Поглядывал через узкий дверной проём на уже бывших попутчиков по вагону, отстранённо вслушивался в доносящийся из-за окон суетливый гомон вокзала и вспоминал. Вспоминал так захвативший меня рассказ одного из соседей. Рассказывал он о своей жизни, непростой и тем не менее весьма и весьма интересной. Интересной, наверное, еще и потому, что касался он хорошо знакомых мне с детства мест? А кое-какие названные моим нечаянным собеседником имена и фамилии были мне косвенно знакомы по рассказам моих родителей? Может быть… И я буду не я, если по возвращении домой не запишу всё услышанное. Вот только все эти имена и кое-какие географические названия обязательно нужно будет изменить. Так, на всякий случай. Мало ли что…
И до того я окунулся в накатившие вдруг воспоминания, что пропустил всё. И быстро опустевший вагон, и наступившую следом тишину, и тихонько отъехавшую в сторону дверь, и появление на пороге купе облегчённо вздыхающей проводницы, наконец-то скинувшей со своих плеч хлопоты продолжительного пути и довольно проверяющей своё обезлюдевшее хозяйство.
Она-то и заставила меня очнуться, подхватить свои немудрёные пожитки и, смущённо извинившись за задержку, поблагодарив за заботу, заспешить на выход.
Последующая встреча с родственниками и друзьями закрутила водоворотом событий и к своему решению записать всё услышанное и так заинтересовавшее меня в этой поездке по вполне объяснимым и понятным причинам я вернулся не скоро. Только недели через две у меня получилось засесть за компьютер и наконец-то начать работать. Сумел ли я правильно запомнить рассказанное мне в недавней поездке? Не знаю. Как смог, так и запомнил. Почему-то тогда казалось неуместным записывать разговор. А сейчас я об этом остро сожалел. Ещё удивительно к месту пришлись и собственные воспоминания, и услышанные мною когда-то давно воспоминания знакомых и незнакомых людей. И всё это наложилось на впечатления от разговоров «по душам» в тесном ночном купе, отразилось в тексте. Постарался оставить без авторских изменений и правок эти воспоминания, пересказал точно так, как услышал их когда-то. По крайней мере, на это надеюсь. Потому что время жестоко и уже никогда никого не переспросишь, не уточнишь подробности. Потому что уже всё, ушло то время, ушли люди. К сожалению. Остались они лишь в моих воспоминаниях и в своих рассказах…
Чтобы всё это не утерялось окончательно, решил воспользоваться своим правом и поделиться воспоминаниями с вами, мои читатели. Что получилось в итоге? Надеюсь, что что-то получилось. Поэтому не судите строго и прежде, чем начинать бросать в автора тапками, припомните замечательную надпись в салуне Дикого Запада: «Не стреляйте в пианиста, парень играет, как умеет…»
Глава 1
Сколько мне тогда было лет, в моём далёком-далёком детстве, почти в самой серединке прошлого века? Года два? Или ещё меньше? Кошмар! Особенно, когда представляешь свою жизнь в цифрах, в прожитых годах – СЕРЕДИНА ПРОШЛОГО ВЕКА… Это же надо, сколько лет и зим над головой незаметно пролетело…
Конечно, сейчас я не вспомню точно тот свой возраст, а подсказать мне о том и о тех давних событиях, само собой, никто и не сможет, потому что некому уже подсказывать. Но самые мои первые воспоминания чётко связаны с рассказами родителей о своей юности. Хотя тут я передёргиваю. Самым первым воспоминанием была раскрашенная игрушка – коричневая собака на красных деревянных колёсиках. Хорошо помнится, как я осёдлывал свою любимую зверюгу и разъезжал на ней по комнате. Какой огромной она мне тогда казалась… И ещё катание на санках… И даже не катание, а затаскивание на горку этих самых санок. Потому что очень уж они для меня неподъёмные были. Ещё бы, ведь меня увезли с Чукотки в двухлетнем возрасте, поэтому и годков мне должно было быть не более двух. Но, затаскивал. Потому и помню, наверное…
И да, ещё отлично вспоминаю двух девочек. Одна постарше, а другая помладше. Хотя обе они тогдашнему мне казались взрослыми. Всё со мной возились, присматривали, наверное. А, как я узнал позже, тогда им и было-то лет по восемь и пять соответственно. Иногда не всё является именно таким, каким оно нам кажется в данный момент…
А вот уже потом более понятные и чёткие воспоминания. И первый трёхколёсный велосипед, и те самые рассказы перед сном. Многое из услышанного позабылось, потому что не ценил я это по молодости и лишь сейчас начал остро жалеть об утерянном. И потому особо ценными оказались воспоминания о своей непростой жизни моего разговорчивого попутчика по купе. Уж их-то я постараюсь сберечь. И поверил я в его рассказы сразу. Потому что тоже очень хорошо помнил свои впечатления из далёкого-далёкого раннего детства. Поверил, хотя умом понимаю, что наверняка что-то в них и было приукрашено. Но подобным и я грешу, поэтому постараюсь всё рассказанное мне передать без особой обработки, так, как услышал.
Начало…
– Вот у прабабушки моей по отцу было двенадцать детей. В Орловской губернии, село Второе Дровосечное. И ведь все девки народились! А тогда же как было? Такой обычай существовал, что пока старшая из них замуж не выйдет, другие сиди в родительском доме и не жди замужества. А та старшая ну до того вредная была, Дарьей её звали, что никто из парней девку не то что замуж не брал, да даже близко на гулянках не подходили. И такой у неё был дурной характер, что даже из-за забора всех доставала, дразнилась. И все сёстры её за это ненавидели. Ну ещё бы…
Ну и один раз своего отца так достала таким своим поведением, что он палкой ей нос перебил… Зачем? Говорю же, достала уже всех, додразнилась… И в конце концов прадед не выдержал! Он палку в сердцах и кинул, чтобы её от забора прогнать, да немного промахнулся… Погорячился… Короче, получилось, как получилось.
Ну и какие после такого вообще могут быть сваты? С кривым-то носом? Вот и отдали её за первого встречного-поперечного, лишь бы с глаз долой этакую ношу сбыть. Ещё же одиннадцать девок в доме подрастают…
Прадед в конце концов плюнул и выдал её за Никиту, пастуха сельского… Да лишь бы с рук этакую беду сбыть… А у того же ни паспорта… Да ничего за душой не было, ага… Ну, последнее в тот момент никого не интересовало по понятным причинам, а вот паспорт жениху для записи в церкви кум прадеда свой собственный отдал. Так с чужого паспорта и пошёл наш род… А у прадеда-то своя фамилия была Востриков… Да… Так что повенчали их скоренько. А там у молодой пары и отец мой народился.
В тысяча девятьсот двадцать четвёртом году Дарья Ивановна своим дурным характером так мужа достала, Никиту Григорьевича, что он от неё сбежал! И сына с собой забрал. И они вдвоём смываются куда подальше, аж на Дальний Восток, в Сучан…
Так что оно всяко с девками бывает…
А по материнской линии мы из терских казаков. Мать всё говорила, что «надтеречные» мы. И название станицы говорила, да вылетело оно у меня из головы. А фамилия у них была Шамрай. Это я точно помню! По Айгуньскому договору тогда же казаков активно переселяли на охрану границы… И с Дона переселяли, и с Кавказа.
Вот они и приехали тогда в Приморье, в станицу Медведицкую, на реку Уссури. Бабушка моя по матери, Евгения Марковна, вышла там замуж, за Коваленко Петра. Он железную дорогу в Ружино строил и тоже был переселенцем – приехал в Приморье из Черниговской губернии. Народилось у них семнадцать детей. Про всех не знаю, сколько их выжило, и кто из них куда делся, помню только про дядю Мишу и дядю Ваню.
Да, мать ещё про брата Марка часто рассказывала. Его же застрелили на глазах у семьи прямо на крыше родной хаты! В 905-ом году, когда восстание было… Он же тогда как раз во флоте служил, офицером во Владивостоке. Ещё помню, что фотографии были у нас, где он в морской форме…
Ну а куда все те фотографии делись после смерти родителей, теперь и не знаю. Пропали куда-то при переездах. Мы же много раз потом куда переезжали. Но об этом я чуть позже расскажу.
Как оно тогда с Марком-то получилось? А восстание-то быстро подавили, и они, революционеры-то, и разбежались все, кто куда. Он домой вернулся. И полиция его брать пришла, арестовывать… А он же отстреливался… Вот Марка прямо на чердаке родной хаты и застрелили… Наверняка кто-то из соседей увидел и сдал…
А дядя Миша на войне в танке под Курском сгорел… Один дядя Ваня из них всех после войны живой и остался… Ну и ещё моя мать, конечно…
– Что-то я вперёд забежал… – мой собеседник прервал тихий рассказ, замолчал, задумался, ушёл в свои воспоминания.
За окном в наступающих сумерках проплывали суровые, величавые сопки Яблонового хребта, внизу под дорогой серебристой лентой куда-то отчаянно спешила невеликая речка, белела бурунами на многочисленных порогах. Мирно похрапывали на верхних полках молодые ребята-отпускники. Хорошо молодым – спать в любой ситуации можно без проблем. Тут как раз и чай нам принесли. В подстаканниках. И пачечку печенья. Юрий Иваныч встрепенулся, подсел к столику. Булькнул в стакан два кусочка сахара, позвякал ложечкой по стеклу. Ну и я последовал его примеру. Заодно и упаковку с печеньем распотрошил. Сижу тихонько, чаёк прихлёбываю. Горячий же.
– В двадцатом году мать отдали в люди, во Владивосток, присматривать за детьми какого-то большого чиновника, – вернулся к рассказу сосед. – И было ей тогда десять лет. А отдали потому, что в станице-то какие у неё перспективы? Никакие. Замуж выйти, когда подрастёт? И всё… Да и то, попробуй выйди. А тут большой город, столица… Вот её там и пристроили…
Хорошо они к ней относились. Учили всему вместе со своими детьми. Рассказывала, что очень хорошо жила.
И случай такой был… В семью этого чиновника был вхож какой-то молодой японец. Тогда же всё южное Приморье интервенты захватили… А как вхож был? Тогда же модно было приёмы всякие устраивать, вот он в качестве гостя и приходил. А как отказать? Власть же…
Ну а когда Красная Армия начала наступать, те интервенты прочь и побежали. Ещё бы, сколько награбили, сколько мирного населения вы́резали… И перед уходом из города принёс тот японец карту и отдал моей матери. Оказалась та карта схемой минирования морской крепости Владивостока. И строго наказал отдать сразу же первому встреченному красному командиру. Почему именно ей? А не знаю! Может, ему просто больше некому было отдать? Молодой такой был японец…
И вот она пошла к нашим. А они тогда входили во Владивосток по нынешнему проспекту «25-ого Октября». Кони грязные, ободранные, рассказывала…
Короче, отдала карту какому-то красному командиру. И они эту морскую крепость спасли. Разминировали. Матери тогда лет двенадцать было…
А ещё через несколько лет она пошла учиться на РабФак, где и познакомилась с моим отцом…
Так, что-то я не о том развоспоминался…
***
Мой попутчик и рассказчик в очередной раз прервался:
– Дело к ночи. Давай-ка спать укладываться. Наши ребята до того сладко похрапывают, что аж завидки берут.
Согласился молча, лишь кивнул в ответ да на ноги поднялся. Ну а почему бы и не согласиться? А продолжение рассказа никуда не денется. Вот есть у меня такое ощущение, что моему попутчику по какой-то своей причине выговориться нужно.
Заснуть сразу не получилось. Долго ворочался под стук колёс, находясь под впечатлением от услышанного. А ведь чем-то зацепил он меня. Наверное, тем, что давно я подобного не слышал. Крутился с боку на бок на узкой полке и не заметил, как отключился под размеренное раскачивание вагона, под тихое позвякивание чайных ложечек в опустевших стаканах на столике. И снились мне тесные Владивостокские улочки, плотно забитые ободранными, грязными и тощими лошадьми. Лошади эти всё на меня за что-то обижались и очень жалобно ржали. И ещё почему-то снилась огромная толпа всадников в кожаных кепках и куртках…
Наутро проезжали Байкал. Место достопримечательное, поэтому все мы с понятным интересом уставились в окно. И не до рассказов нам было. Раньше, давным-давно, ещё в прошлом веке, годах так в семидесятых, было интереснее – поезд обязательно останавливался в Слюдянке, ждал встречного товарняка, и пассажиры, те кто посмелее, с шутками бежали к озеру, окунуться в его холодной воде. Стоянка-то получалась непонятной по времени. Правда, дело это было не такое уж безобидное. Встречный состав мог пойти по путям между нашим поездом и озером. Наш поезд трогался, купальщики начинали метаться вдоль медленно плетущегося товарняка, проводники дёргали стоп-краны и начиналась ругань. Эх, как тогда всем было весело…
А вот вечером после душа за уже ставшим традиционным вечерним чаем наши посиделки продолжились. Молодёжь из купе умотала к каким-то новым знакомым в соседний вагон, поэтому никто не мешал нашему дружескому общению. И не отвлекал Иваныча от занимательного рассказа…
– У матери нас было четверо, я третий. Ритки ещё не было, – похрустывал сушками Иваныч. Печенюшек сегодня не было, и мы переключились на другую выпечку. – Значит, мне где-то года три и было. А оттого-то и любви мне досталось чуть больше, и родительской заботы. Или потому что к тому времени старшие братья уже выросли? Не знаю. Было ли ещё что-то? Возможно и было, но сейчас я этого уже и не упомню. Остались лишь какие-то очень и очень ранние смутные образы моих собственных воспоминаний. Или не от моих? Теперь уже и не понять…
Зато отчётливо, как сейчас, помню горящую под низким потолком тусклую лампочку зелёного в узорах китайского абажура, прячущиеся в углах комнаты таинственные тени… И мама… Сижу у неё под мышкой, притаился, пригрелся, а она в руках кружево вязанья держит, спицами убаюкивающе постукивает, ниточку шерстяную из клубка поддёргивает и тихим голосом мне очередную сказку рассказывает. Только потом я понял, что это и не сказки вовсе были, а повествование о своей непростой жизни. А в ту пору мне просто до одури было интересно слушать эти мамины рассказы, уютно прижавшись к родному боку, примостившись под крылышком маминой руки, притаившись в своих надуманных детских страхах, отворачиваясь в сторону от дрожащих теней по углам и прижмуривая глазёнки, потому что куда бы я ни повернулся, взгляд сразу же упирался в новую тень, находил или придумывал очередные страхи. И это было настолько упоительно, придумывать эти страхи и вроде бы как их же и побаиваться, при этом надёжно укрывшись маминой рукой, вслушиваясь в родной голос, что я каждый вечер с нетерпением ждал, когда же мама закончит свои многочисленные дела и заботы и сядет за вязанье…
А батя о войне никогда не любил рассказывать… Лишь изредка, спустя годы, на День Победы после семейного застолья отец словно бы немного отмякал душой и вот тогда скупо делился своими фронтовыми воспоминаниями. Правда, потом неделями спать по ночам не мог, всё ворочался и вздыхал тяжко, да курил в форточку. Трубку набивал табаком – разламывал папиросы «Герцеговина-Флор» и курил, как сейчас помню…
***
Попутчик замолчал, ушёл в себя, задумался. Тихонечко и уже привычно позвякивала о гранёное стекло чайная ложечка, и я встал, подхватил оба наших стакана и вышел из купе. Не хочу мешать воспоминаниям – пусть побудет один. А я пока пройдусь по коридору, да стаканы наполню кипятком.
В дверях оглянулся. Юрий Иванович настолько ушёл в свои воспоминания, что не обратил никакого внимания на мой уход. Поезд вписался в очередной поворот, следуя причудливым изгибам железной дороги, и в купе на какой-то краткий миг ворвалось золотистое жаркое солнце. Разогнало по углам тени, ярко высветило плотную, крепкую фигуру Иваныча, сверкнуло искорками в коротком седом ёжике стриженых волос, запуталось в густых бровях, словно запнулось, и тут же исчезло за занавесочкой пыльного окна. После яркого солнца глаза не сразу привыкли к полусумраку купе, но крепкий силуэт далеко не старческой фигуры так и стоял перед глазами. Зажмурился крепко на секунду, развернулся и шагнул на красную ковровую дорожку коридора…
С проводницей немного покалякал ни о чём, прихватил дополнительно ещё пару упаковочек сахарку с синим локомотивом на обёртке и вернулся в купе. Наверное, уже можно? И не ошибся. Попутчик мой обрадовался свежему чаю, но, так показалось мне, скорее обрадовался моему возвращению. Похоже, не очень уж радостными были те воспоминания.
В стакане ещё оставалось около половины, когда мой собеседник вздохнул и продолжил рассказ. Правда, перед этим застенчиво поинтересовался, не надоел ли он мне своими речами? Уверил его в обратном и приготовился внимать.
***
– Всё рассказанное, само собой, в подробностях и деталях не запомнилось, – продолжил Иваныч. – Но кое-какие моменты удивительно отчётливо навсегда врезались в детскую память. Настолько отчётливо, что я и сейчас могу повторить эти рассказы не только слово в слово, но и воспроизвести всю богатую интонацию моих родных рассказчиков. А тогда всё это захватывало дух, вызывало немалое удивление, словно я слышал нечто очень знакомое, уже один раз мною услышанное и пережитое, а потом по каким-то причинам благополучно позабытое…
Слушай… А потом я тебе и про себя расскажу…
