Владимир Васильевич Гриньков
Шоумен. Баксы для Магистра
*Гарри Каспаров признан иноагентом на территории РФ, также Гарри Каспаров включён в
Перечень организаций и физических лиц, в отношении которых имеются сведения об их причастности к экстремистской деятельности или терроризму
– Очень даже состою! – с готовностью подтвердил Шмудяков.
– Можно взглянуть?
– Так вы тоже по шахматной части? – несказанно обрадовался Шмудяков и даже с чувством пожал Мише руку. – Ну, ведь сразу же в вас видно умного человека! Вы в каком последнем турнире участвовали?
– В московском, – уклончиво ответил Миша.
– Это турнир «Шахматная Москва»?
– Угу, – на всякий случай согласился Каратаев.
– Ах ты, господи! – восхитился его собеседник. – Ну, надо же! И как вам Лёша Широв?
– На уровне, – кивнул Миша.
– А Толя Карпов?
– По-прежнему свежо играет, – немного осмелел Каратаев.
– Да, рано его ещё списывать, – тут же согласился с ним Шмудяков. – Вот вы только посмотрите, как он в предпоследней партии преобразился! Никто ведь не ожидал!
– Кроме меня, – скромно сообщил стремительно борзеющий Каратаев.
– Неужто вы предвидели?! – прижал руки к груди Шмудяков и посмотрел на своего собеседника будто бы даже с благоговением.
– Это было очень просто, согласитесь, – со скромностью гения пожал плечами Миша. – Так я насчёт писем, – напомнил он.
– Да-да-да, – засуетился Шмудяков и умчался в дом, увлекая за собой пылевой вихрь.
Миша задумчиво посмотрел ему вслед.
– Всё-таки я не понимаю, – сказал он. – Как такое может быть? Ну ведь это же он! Он!
Повернулся к Антону Николаевичу. Тот состроил понимающую гримасу, демонстрируя готовность без промедления ответить на любой вопрос.
– Один к одному! – сказал Каратаев. – Прямо близнецы-братья! А?
– Никак нет! – по-военному чётко ответил Иванов.
– Да как же нет! – взъярился Каратаев, потому что согласиться с Антоном Николаевичем означало признаться в собственном слабоумии и тяжком психическом расстройстве. – Похожи! Я вам говорю – похожи! А?!
Обернулся к своим спутникам-телевизионщикам. Те неуверенно, но закивали. Вроде и Иванову, как местному жителю и вообще местному начальству, готовы были верить, но и состояние Миши Каратаева они видели и уже не ждали от Миши ничего хорошего. Иванов этот тут останется, с него взятки гладки, а им с Мишей ещё в Москву возвращаться и там работать, а как с ним работать, если его уже хоть сейчас сразу в Кащенко, и никакой консилиум психиатров собирать даже не надо, всё видно невооруженным глазом.
– Вот! – воодушевился поддержкой товарищей Каратаев. – Я же говорю! И не надо из меня идиота делать!
Он так обозлился, что от него чего угодно можно было ожидать. Но на месте событий, к счастью, снова появился шахматист Шмудяков. В руках он бережно нёс перевязанную неопрятной верёвочкой пачку писем.
– Мы тут с товарищем Каспаровым* кое-какие вопросы обсуждаем, – сообщил он с тихой гордостью, которая обычно присуща городским сумасшедшим. – Вам будет интересно.
_____________________________________________________________________
*Гарри Каспаров признан иноагентом на территории РФ, также Гарри Каспаров включён в
Перечень организаций и физических лиц, в отношении которых имеются сведения об их причастности к экстремистской деятельности или терроризму
Миша резким движением взял пачку писем, нервно развязал верёвку. Шмудяков смотрел на пачку так, будто это был как минимум ларец с сокровищами Марии Медичи. Но Каратаев, уже прошедший в этой жизни и Крым, и Рим, и не привыкший верить на слово абсолютно никому, первым делом изучил оказавшийся сверху конверт. Кому: понятно кому, Шмудякову. Вот адрес его. От кого: от Каспарова Гарика*, город Москва, улица Ленина, дом четыре, квартира один. Тень сомнения легла на чело Миши. Он с особым пристрастием изучил почтовые штемпели. Сделанное им открытие окончательно его обескуражило. Судя по штемпелю, письмо отправлялось из райцентра. Из того самого, откуда как раз и приехал Миша Каратаев в сопровождении представителя местной администрации по фамилии Иванов. Мише уже всё было понятно. Но он всё-таки спросил:
– Так это Каспаров* вам прислал? Да?
– Лично Гарик*! – с готовностью подтвердил лживый шахматист Шмудяков.
– Ну, давайте почитаем, что ли, – голосом, не предвещающим ничего хорошего, предложил Каратаев.
Вытащил из конверта листок бумаги с неровно оборванным краем, с жировыми пятнами и следами куриного помёта. На листке неаккуратным почерком было написано: «Здрастуйте, дарагой таварищ Шмудикоф я очинь был рат прачитать тваё письтмо откуда я взял многа интереснава асобина для будусчий фстречи с Карпавым и ево бандай который у мене уже вот где в пичёнках сидят и ноги свесили дарагой таварисч Шмудикоф если ба не ты и ни твая помащь в падгатовки к мачам ябы ни знал чиво мне с етим Карпавым и делать а с тваей помасчью таварищ Шмудяков я их перемагну и выграю и тада ужо мы с табой встретимся и выпим тваво самогону за вашу и нашу пабеду…»
Репортер Каратаев оторвался от столь увлекательного текста и спросил печально:
– От Каспарова*, говорите, письмо?
– От Каспарова*! – подтвердил шахматист Шмудяков с видом человека, которому отступать уже всё равно некуда, и хоть ты режь его на куски, а всё-таки письмо это от Гарика Каспарова* и ни от кого другого.
– Саша! – с тихой яростью в голосе сказал Каратаев своему оператору. – Давай-ка сюда камеру! Ох, мы сейчас сюжетец снимем!
Пока оператор нёс камеру, Миша Каратаев допрашивал лжешахматиста, уже особо с ним не церемонясь.
– А вы с Волобуевым, случайно, не знакомы? – спрашивал он.
– Это с каким таким Волобуевым? С гроссмейстером? – валял ваньку Шмудяков, жутко похожий на того самого Волобуева.
– Ага, – благосклонно кивал стремительно укрепляющийся в собственных подозрениях Миша. – Он вроде как гроссмейстер, но всё же комбайнёр.
– Это как? – старательно изображал непонимание Шмудяков.
– А вот так! – в тон ему отвечал всё более озлобляющийся Миша.
Оператор уже установил свою камеру. Шмудякова сначала сняли просто на фоне его дома. Потом снова на фоне дома, но уже с пачкой писем в руках. Потом обозлённый Миша заставил Шмудякова перед камерой читать одно из каспаровских* якобы писем. Потом снимали те письма крупным планом, Миша Каратаев особенно настаивал на том, чтобы отчётливо были видны уличающие бедного Шмудякова почтовые штемпели. Затем прошли в дом и снимали уже там. Шмудяков за шахматной доской. Шмудяков читает шахматный справочник. Шмудяков расставляет фигуры. Шмудяков собирает фигуры.
_____________________________________________________________________
*Гарри Каспаров признан иноагентом на территории РФ, также Гарри Каспаров включён в
Перечень организаций и физических лиц, в отношении которых имеются сведения об их причастности к экстремистской деятельности или терроризму
Коварный Миша Каратаев уже знал, как он закончит эту съёмку. Только ждал наступления подходящего момента. И дождался. Когда казалось, что всё уже позади и всё отснято, но камера ещё была включена, Миша, который понимал, что его дурачат и что этот чёртов Шмудяков, конечно же, никакой к едрёной фене не Шмудяков, потому что не бывает на белом свете людей со столь нелепыми фамилиями, так вот всё понимающий Миша голосом тихим и на первый взгляд даже доброжелательным вдруг сказал:
– А на паспорт ваш можно взглянуть, товарищ Шмудяков?
– Паспорт? – дрогнул шахматист-комбайнёр.
– Паспорт! – мстительно подтвердил Миша.
– А зачем?
– А затем! – возликовал в душе радующийся собственной прозорливости Миша.
Он просто хотел снять крупным планом паспорт этого негодяя. Который его, Мишу, вздумал морочить. Снять те страницы, где вклеена фотография владельца паспорта и вписана его фамилия. Не Шмудяков там написано. Что-то другое. Волобуев, к примеру. Но никак не Шмудяков.
Был принесён паспорт. Миша встал перед объективом камеры, раскрыл паспорт…
Его проблема была в том, что он даже не подозревал о нашей причастности ко всем этим событиям. Он и подумать не мог о том, что подготовка была очень тщательной. Потому-то столь сильным оказалось пережитое им потрясение.
– Ша, – сказал в камеру Миша. – Шу … Шму …
– Миша! – позвал его не на шутку перепугавшийся оператор.
– Шму, – отозвался бедный Миша.
Он не привык проигрывать. А тут вот случилось.
– Самогону! – распорядился многоопытный Иванов, перевидавший на своем веку множество самых разных гостей. – Быстро!
Шмудяков, на самом деле оказавшийся Шмудяковым, сбегал в другую комнату и принёс оттуда бутыль мутного самогона. Мише налили полный стакан. Он выпил и сильно закашлялся. Его вывели из дома и усадили в машину.
– Ну что, возвращаемся в райцентр? – спросил у него Иванов, участливо заглядывая в глаза.
– Не-е-ет! – замотал головой Миша, явно зациклившийся на какой-то одной мысли. – Едем дальше! У нас там ещё какой-то зверский баянист!
– Гармонист Полузверский, – кивнул Антон Николаевич.
– Вот к нему и едем! – распорядился Миша.
Но прежде он вытребовал у водителя карту здешних мест и велел показать ему на карте, где тот Полузверский проживает. Ему показали нужную деревню.
– А где мы сейчас находимся? – спросил Миша.
Ему показали. Он прикинул на глазок. Получалось километров тридцать. Отрезок дороги, соединяющий две деревни, был прямой, как стрела.
– Другая дорога туда есть? – спросил у Антона Николаевича Миша, подозрительно кося при этом взглядом в сторону Шмудякова.
– Нету, – ответил Иванов. – Тут справа болото и слева болото.
– Вот и хорошо, – удовлетворенно сказал Миша, окончательно уяснив для себя, что уж гармонист Полузверский ни за какие коврижки не окажется до неправдоподобия похожим ни на комбайнера Волобуева, ни на шахматиста Шмудякова, потому что встречи с третьим подряд близнецом Миша мог бы уже и не пережить без того, чтобы не пошатнулось его душевное здоровье.
Все, кроме Миши, попрощались со Шмудяковым. Миша старательно отворачивался и даже не подал руки. Так он и уехал – обозлённый и пьяный.
* * *
В дороге Миша всё торопил водителя и раз за разом оглядывался, будто ждал погони. Обойти себя на этой дороге он не позволил бы никому. Попытайся кто-то пойти на обгон – Миша запросто мог бы дать команду сбросить торопыгу в кювет. Так он боялся приехать на место и вдруг обнаружить там гармониста Полузверского, чрезвычайно похожего одновременно на Шмудякова и Волобуева.
– Этот Полузверский гармонист, конечно, знатный, – рассказывал тем временем Антон Николаевич Иванов. – И по телевизору его показывали, и вообще. Ещё раньше, когда социализм был, значитца, он грамоты брал для нашего района, ну прям как билеты для проезда в автобусе покупал – одну за другой.
– А вот вы мне скажите, – с настойчивостью обратился к нему нетрезвый Миша. – Он в смысле телегеничности – как?
– Что-то я вас не понимаю, – признался Антон Николаевич.
– Ну вот лицом он… С ним всё нормально, да? По телевизору его можно показывать?
– Да лицо как лицо! – разволновался Антон Николаевич. – Не без приятственности, конечно. Даже вроде и симпатичный. Одно слово – артист!
С гордостью сказал. Но Мише требовались подробности.
– А он … э-э … не похож?
– В смысле? – проявил тугодумие Иванов.
– Ничего общего у него нет с этими двумя? – решился наконец спросить напрямую Каратаев. – Ну, которых мы снимали до этого. Ну, комбайнёр, в общем, и этот чёртов шахматист.
– А-а! – понимающе протянул Антон Николаевич. – Не-е. Ну как же он будет похож? То комбайнёр, а то гармонист.
Ему самому всё это, наверное, представлялось достаточно убедительным.
Приехали в деревню.
– Вот здесь, – подсказал Антон Николаевич водителю. – У этого вот дома.
Он же первым и вышел из машины, стукнул в низкое оконце, крикнул:
– Полузверский! Принимай гостей!
Гармонь, до той поры заливающаяся в доме, тотчас смолкла. Шаги послышались, дверь распахнулась, и из дома на крыльцо ступил вертлявый мужичок с по-ленински хитрым прищуром карих глаз, неаккуратно причёсанными вихрами на голове и несвежим квадратиком пластыря на правой щеке. Он бодро скатился с крыльца, хотел привычно сунуть Иванову свою сухую ладошку для приветствия и непременно при этом отрывисто произнести свое неизменное «Здравствуйте, товарищи!», но не успел, потому как был на полпути перехвачен помрачневшим донельзя Мишей Каратаевым. Миша ухватил гармониста за руку, притянул к себе и сказал недобро:
– Привет!
Когда разговаривают с человеком таким тоном, то в следующие тридцать секунд его уже просто расстреливают на месте без суда и следствия, а после даже не закапывают – так и оставляют лежать на пыльной земле.
– Здравствуйте, товарищи, – упавшим голосом пролепетал в ответ гармонист Полузверский.
– Как же ты, гад, опередить нас смог? – осведомился Миша, ещё больше мрачнея, хотя куда же было больше.
– Ась? – совсем уж расстроился гармонист.
– Это товарищи к тебе приехали из Москвы! – попытался приободрить его Иванов.
– Заткнись! – посоветовал ему Миша, даже не обернувшись. – Я вас, аборигенов чёртовых, сейчас выведу на чистую воду!
На гармониста он смотрел уже с ненавистью.
– Фамилия твоя как?
– Ась? – снова попытался свалять дурака гармонист, очень похожий лицом на Волобуева и на Шмудякова одновременно.
Каратаев со злостью его тряхнул и повторил:
– Фамилия!
– Полузверский! – отрапортовал его явно перетрусивший собеседник. – То есть я, конечно, не совсем Полузверский, а вроде как Недогоняев, так что речь, как вы понимаете, идет о псевдониме.
– Паспорт! – не дослушав, потребовал Миша тоном милиционера, проверяющего документы у лиц кавказской национальности.
– Секундочку! – пискнул бедный гармонист и метнулся в дом.
Миша поспешил следом за ним, не оставляя своего подопечного без присмотра ни на мгновение.
Полузверский покопался в ящике комода и извлёк наконец оттуда свой потрёпанный паспорт. Миша поспешно раскрыл документ. Недогоняев Юрий Андреевич.
– Та-а-ак! – протянул Миша, стремительно деревенея лицом. – Оч-чень хо-р-рошо!
Хотя, глядя на него, трудно было поверить в то, что всё действительно так уж хорошо.
– Ваньку валять вздумали? – зло спросил Миша у Антона Николаевича Иванова, который тоже уже успел войти в дом. – Хиханьки да хаханьки? Весёлую жизнь решили нам устроить? Разыграть московских гостей, да? Не любите москвичей? На посмешище выставили столичных телевизионщиков?
Никакого другого объяснения свалившимся на него неприятностям у Миши не было.
– Ладно! – сказал он, бешено вращая глазами. – Будет вам веселье!
Обернулся к замершему в ожидании дальнейших распоряжений оператору:
– Саша! Неси наш стратегический запас!
Оператор пулей слетал к машине и тот стратегический запас доставил. Четыре бутылки водки. Однодневная норма съёмочной группы, пребывающей на выезде.
– Я не знаю, как вы всё это проделываете, – сказал Миша, обращаясь то ли к гармонисту, то ли к Иванову, – но я точно знаю, что вот он, – ткнул пальцем в грудь гармониста так сильно, что тот едва не заплакал, – никакой не Полузверский, и не Шмудяков, и почти наверняка не Волобуев. И я, Миша Каратаев, гарантирую вам, что любая новая знаменитость вашего района, которую вы мне предъявите, уже не будет ни ухом ни рылом похожа на этого вот идиота!
Опять ткнул пальцем в гармониста. Тот не успел увернуться. Слёзы брызнули из глаз. Бессердечный Миша налил полный стакан водки и протянул его гармонисту.
– Пей!
Перепуганный Полузверский выпил. Миша сразу же налил ему второй стакан.
– А закусить? – просительно промямлил гармонист.
– Обойдёшься! – был ему ответ.
Миша сейчас смотрелся учёным-естествоиспытателем, ставящим самый важный научный эксперимент в своей жизни.
Когда Полузверский выпил и второй стакан, Миша тотчас налил ему ещё.
– Что вы делаете! – всполошился Антон Николаевич, вспомнивший, наконец, что он как-никак чиновник и лицо ответственное, и если что случится на подведомственной ему территории – ему же потом и отвечать.
– Я знаю, что я делаю! – пробормотал в ответ Миша, который и сам до сих пор оставался в крайне нетрезвом состоянии.
Влив в бедного гармониста целую поллитровку, Миша взял тайм-аут. Пока алкоголь делал своё дело, Каратаев подступился к Антону Николаевичу.
– А что? – спрашивал он. – Есть ли ещё в вашем районе какие интересные люди? Тракториста, шахматиста и гармониста мы уже посмотрели. Может, ещё кто-то представляет интерес для столичных журналистов?
При этом в его глазах была такая испепеляющая ирония, что хотелось закрыть глаза, уйти за угол дома и там спрятаться, только чтобы не видеть этого взгляда.
– А как же! – пробормотал Антон Николаевич. – Вот журналист и есть как раз. Селькор.
– Какой такой селькор?
– Сельский корреспондент, – расшифровал Антон Николаевич. – Заметки в районную газету пишет. Очень это у него хорошо получается. Каждый номер с его материалом прямо с руками отрывают.
– Так-так! – нехорошо улыбался Миша. – Журналист! Интересненько было бы взглянуть!
В его голосе звучали уже неприкрытая издёвка и торжествующие нотки человека, сумевшего поставить на место зарвавшихся аборигенов. Потому что гармонист Полузверский, он же комбайнёр Волобуев, он же шахматист Шмудяков, уже дошёл до требуемой кондиции и лыка не вязал. Он пьяно улыбался, лез ко всем целоваться и почти не держался на ногах. До достижения стадии полной неподвижности, в просторечии определяемой русским словом «дрова», ему оставалось каких-нибудь десять или пятнадцать минут, не больше. Миша уже видел, что напрочь выключил из игры этого хамелеона, и это обстоятельство наполняло его душу торжеством.
– Вот теперь можем отправляться к вашему журналисту, – сказал он Иванову необычайно ласковым голосом.
От той ласковости у Антона Николаевича почему-то мурашки побежали по коже.
– Да, – пробормотал Иванов едва слышно. – Можем, значитца, отправляться.
На него нельзя было смотреть без сострадания. Заигрался районный чинуша. Да не на того напал.
– Едем! – распорядился Миша.
Но ему требовались дополнительные гарантии. Что-то такое, что полностью исключило бы повторение былых неприятностей.
– А этого мы заберём с собой! – осенило Мишу.
– К-кого? – опешил Иванов.
– Гармониста вашего!
– Зачем?!
– Для надёжности! – мстительно ответил ему на это Каратаев.
Это как во время демонстрации фокуса. Красавицу помещают в ящик, при этом её руки продеваются в специальные отверстия в том ящике, чтобы зрители видели её всё время, а для пущей надёжности девушку ещё и приковывают к ящику цепью. Ну дальше, понятное дело, сам ящик помещают в прочную клетку, которую запирают на огромный амбарный замок, а ключ отдают зрителям, чтобы совсем уж никакого подвоха. Вы нечто подобное почти наверняка видели, что это я тут вам объясняю.
– В багажник его, – распорядился Миша. – С нами поедет!
Потерявшее какую-нибудь чувствительность тело сельского гармониста довольно бесцеремонно погрузили в багажник машины. Миша вполне дружелюбно похлопал по плечу Антона Николаевича:
– Едем, многоуважаемый прокуратор! Везите нас к вашему журналисту!
Иванов промямлил что-то беспомощное в ответ. Миша торжествующе засмеялся.
Выехали за деревню. Уже не с той стороны, с которой въезжали. И тут случилось то, что можно было расценить не иначе как конфуз. Дорога взбежала на пригорок и почти сразу нырнула вниз, но в это единственное мгновение, которое машина переваливала через вершину, взорам пассажиров вдруг открылась огромная поляна справа по ходу, а на той поляне – замерший в неподвижности и будто затаившийся вертолёт. Он мелькнул и исчез, его прикрыли деревья, но и одного-единственного мгновения оказалось достаточно для того, чтобы, во-первых, тот вертолёт увидеть, а во-вторых, в доли секунды всё понять. То есть в первое мгновение Миша Каратаев и его товарищи выдохнули одновременно:
– Вертолёт!!!
И в тот же миг, взглянув друг на друга, они обнаружили, что подумали об одном и том же. Это был миг озарения. Момент истины.
Миша засмеялся. Могло показаться, что это смех безумца, если бы на самом деле это не был смех выздоравливающего человека.
– Так вот оно что! – говорил он сквозь смех и вытирал слёзы. – Вертолёт! Ну правильно! Я всё никак не мог понять, как тот гармонист-шахматист умудряется впереди нас очутиться! А он на вертолёте! «Прилетит вдруг волшебник в голубом вертолёте и бесплатно покажет кино!» Ха-ха-ха! Ну и кино! Ну и придумщики! Ну и зачем вы все это затеяли?
Вопрос был обращен к Иванову, но ответа от него сейчас невозможно было дождаться. Антон Николаевич сидел красный, как варёный рак, и одно это уже являлось для Миши Каратаева стопроцентным подтверждением того, что всё правильно он понял с этим вертолётом.
– А знаешь! – сказал он с чувством и даже приобнял Антона Николаевича. – Я ведь и тебя сниму, пожалуй. Ух, и репортаж у меня получится! Публика будет визжать от восторга, – очень кстати вспомнилась ему фраза из старого фильма.
– Не надо меня снимать, – вяло попытался отмахнуться Антон Николаевич.
– Нет, надо! – засмеялся Миша.
Он был совершенно счастлив сейчас. Разгадал этот чёртов ребус, а то уж совсем было подумал, что сходит с ума. А вот и не сходит! И не с ума! Раскусил он этих прохиндеев!
– Будешь главным героем моего репортажа, – пообещал Каратаев, на радостях легко переходя на «ты».
По Антону Николаевичу было видно, что никаким главным героем он становиться не хочет, но не знает, как ему сей печальной участи избежать. Вздыхал и маялся, бедолага.
– Ничего! – утешал его Миша. – Всё будет чики-чики!
Очень скоро дорога снова взбежала на пригорок, и взорам пассажиров открылось огромное, от края до края, поле, а посреди того поля – маленькая деревенька. И никаких вертолётов поблизости.
– Здесь? – поинтересовался Миша.
– Здесь, – вздохнул собственным печальным мыслям Антон Николаевич, который был сейчас мрачнее тучи.
– Дом какой?
– Слева по улице. Третий от края.
Дом как дом. Тут все такие.
У Миши Каратаева настроение настолько улучшилось, что он из машины выскочил первым. Только и успел спросить у Антона Николаевича:
– А как фамилия этого вашего селькора?
– Петров.
– Петров! – восхитился Миша, быстрым шагом направляясь к дому.
Как же славно, что просто Петров, а не Волобуев там какой-нибудь или вовсе Полузверский, прости господи!
– Эй! – весело закричал воспрянувший духом Миша. – Товарищ Петров!
И посмотрел на Антона Николаевича победно. Честно говоря, он даже не был до конца уверен в том, что кто-нибудь из дома выйдет. Потому что главное действующее лицо всех предыдущих розыгрышей в совершенно бесчувственном состоянии сейчас покоилось в багажнике машины, а потому что-нибудь предпринять никак не могло.
Но дверь всё-таки распахнулась, и из дома на крыльцо ступил вертлявый мужичок с по-ленински хитрым прищуром карих глаз, неаккуратно причёсанными вихрами на голове и несвежим квадратиком пластыря на правой щеке. Он бодро скатился с крыльца, сунул потрясённому Мише Каратаеву свою сухую ладошку для приветствия и отрывисто произнёс:
– Здравствуйте, товарищи!
Собственно, ради одного только этого момента нам и стоило весь розыгрыш затевать. Потому что Миша сейчас выглядел таким непосредственным – ну хоть делай с него иллюстрации для медицинской монографии о проблемах амбулаторного лечения прогрессирующего слабоумия. Челюсть отвисла, и глаза глядят вразнобой. Он смотрел на селькора Петрова так, будто того ещё на прошлой неделе схоронили, а он вот ни с того ни с сего вдруг ожил и даже своим ходом прибыл в родную деревню. И все спутники Миши точно так же смотрели на селькора. То есть понимали, что коллективно сходят с ума, да только стеснялись в этом признаться.
– Да, – пробормотал Миша. – Сплошной дефицит бюджета, да и только.
Его бы никто из окружающих не понял, если бы они, окружающие, не были бы точно такие же, как сам Миша. С ума сходили одновременно и потому понимали друг друга. А что тут непонятного? Дела плохи, а будут ещё хуже.
Миша неверной походкой направился к машине. Он ещё надеялся, что этот чёртов Полузверский каким-то непостижимым образом его снова обвёл вокруг пальца. Но чуда не случилось. Когда Миша открыл багажник, Полузверский обнаружился именно там. Он спал и даже пускал во сне пузыри. А рядом с машиной стоял селькор Петров, как две капли воды похожий на Полузверского. Понять всё происходящее было никак невозможно. Легче было пойти и утопиться.
– Да что же это они – клонированием тут у вас размножаются, что ли? – пробормотал совершенно деморализованный Миша, с ненавистью глядя то на спящего в багажнике машины гармониста, то на селькора.
– Женя! – затрясла меня за плечо Светлана. – Жень, выйди к нему, а не то окончательно спятит, и ты же потом будешь виноват!
Мы с ней наблюдали за происходящим из одного из окон дома «селькора Петрова». Из соседнего окна вёл съёмку наш оператор.
– Евгений Иванович! Пора бы выйти, в самом-то деле! – поддакнул он. – Они же нас и так потом живьём съедят за такие шутки!
Я и вышел. Появился на крыльце дома с жизнерадостной улыбкой на лице и произнёс короткую речь, которой мы традиционно завершали каждый свой сюжет, – что вот, мол, так уж устроена жизнь, ежесекундно с нами непосредственно что-нибудь случается, да и вокруг нас происходят самые различные события, и если они с вами действительно происходят, эти самые события, то не надо вертеть головой по сторонам в поисках скрытой камеры, думая, что вы вдруг стали героем программы «Вот так история!», а надо действовать и что-то предпринимать, потому что очень даже может быть, что как раз в вашем случае мы вовсе ни при чём и на этот раз вам предстоит выпутываться самостоятельно.
Всю эту белиберду Миша Каратаев выслушал в полной неподвижности и с таким проникновенным выражением на лице, будто именно в эти секунды ему наконец и открылась Истина. Если бы я сейчас объявил о создании нового учения, Миша несомненно стал бы первым и самым верным моим последователем.
Я подошёл и похлопал его по плечу. Миша вздрогнул и очнулся.
– Колодин! – пробормотал он врастяжку.
Ну вот и произнёс наш маленький первое слово. Растет карапуз на радость папе с мамой.
– Колодин! – повторил он, будто пробуя мою фамилию на зуб. – Но как это, а?
Он повёл рукой вокруг.
– Ведь вертолёт, правда?
– Правда, – подтвердил я его догадку.
– А это вот? – он ткнул пальцем в направлении «селькора Петрова».
– Братья-близнецы, – сказал я.
Миша блаженно заулыбался и обнял меня.
– Знаешь, Женька, – проникновенно сказал он. – Я раньше всё никак понять не мог, почему люди, которых ты разыгрываешь, не убивают тебя немедленно, в первую же секунду, едва только ты появляешься в кадре. И только теперь я понял. Я на своей шкуре это испытал. Я-то уж подумал, что с ума схожу и хоть иди и топись. А вот ты появился – и топиться уже не надо. Потому что оказалось, что это всего лишь розыгрыш. И я уже счастлив, очень тебе благодарен, и вообще я тебя жутко люблю!
На этих словах он чмокнул меня в щёку. Эк его развезло с одного-то стакана самогона! А сказал он хорошо. Мы его речь дадим в завершение нашего сюжета полностью, без изъятий.
* * *
Вертолёт прилетел за нами ближе к вечеру. Мы пьянствовали с жителями деревни и, не скупясь, раздавали автографы, столь немудрёным способом выражая свою благодарность за то, что эти доброжелательные люди не мешали нам снимать наш розыгрыш и тем самым играли за нас. Миша автографы раздавал вместе со мной, потому что личностью в этих местах он оказался известной и популярной, что окончательно вернуло ему хорошее настроение. Единственное, что его печалило, – это его собственная сорвавшаяся съёмка.
– Эх, Колодин! – говорил он мне, без особого, впрочем, упрёка. – Подкузьмил ты меня, ёлы-палы!
И лез при этом брататься, демонстрируя всем, как крепка и по-братски трогательна дружба меж телевизионщиками. На самом-то деле он досадовал, конечно, но тщательно это скрывал. Телевизионщики – это такие люди, которые разыгрывают друг друга постоянно, но горе тому, кто, будучи разыгранным, даст слабину и продемонстрирует окружающим, насколько он уязвлён и раздосадован. Что бы там ни случилось, ты просто обязан улыбаться во все свои тридцать два зуба, а иначе – репутация слабака и постоянная отныне роль разыгрываемого, что неприятно, без сомнения.
К вертолёту нас провожали всей деревней. Часть нашей съёмочной группы уехала двумя машинами, а остальные возвращались в Москву на арендованном нами вертолёте. Мишу и его группу мы взяли с собой – в качестве компенсации за потраченный ими фактически впустую день. Правда, в какой-то момент сильно нетрезвый Миша решил было остаться, поскольку у него наметилась крепкая дружба с одной из прелестных здешних пейзанок, и Мише явно уже грезилось о большой и светлой любви, но тут из соседней деревни на раздолбанном мотоцикле прибыл ухажёр той самой пейзанки. Миша прикинул, что росту в том добром молодце никак не меньше двух метров, а такими кулаками, как у владельца мотоцикла, можно бетонные стены пробивать, даже не пользуясь перфоратором, и он благоразумно забрался в вертолёт, сделав вид, что очень кстати вспомнил о неотложных делах, поджидающих его в Москве.
Вертолёт поднялся в воздух. Мы видели, как внизу улюлюкает и машет руками деревенская общественность, потом толпа осталась где-то позади, мы пролетели над деревней, дальше уже были лес и поля, я какое-то время ещё поглядывал в иллюминатор, но очень скоро меня потянуло на сон, и я уже готов был погрузиться в объятия Морфея, как вдруг почувствовал, что наш вертолёт стал резко снижаться. Я встрепенулся и выглянул в иллюминатор. Мы, действительно, снижались. Под нами было поле, а чуть в стороне, метрах в трёхстах, виднелась какая-то деревня.
Вертолёт приземлился, и пилот тотчас же выключил двигатель. Гул прекратился, только свистели лопасти винта, постепенно замедлявшего бег. Все встревоженно переглядывались.
– Что случилось? – громко спросил кто-то.
– Аварийная посадка, – ответил пилот. – Будем разбираться.
* * *
Случившееся не произвело ни малейшего впечатления только на администратора нашей группы Илью Дёмина. Он как спал, так даже и не проснулся.
– Крепкие у него нервы, – сказала Светлана.
– Просто он выпил больше нашего, – ответил на это Миша Каратаев.
Его точка зрения была мне ближе, но я вмешиваться в спор двух умных людей не стал.
Пилоты сказали, что, по всей вероятности, ничего особенного не произошло, и дело только в том, что беспричинно сработал один из датчиков, но им ещё требовалось время на то, чтобы досконально всё проверить. Мы покинули чрево вертолёта, тем более что отсидеться нам никак не удалось бы, поскольку от деревни уже примчался авангард местных жителей в лице ватаги ребятишек. Для них и сам вертолёт представлял немалый интерес, но, когда появились мы, внимание малолетних аборигенов тотчас же переключилось на нас. Меня узнали первым.
