Владимир Сорокин
Доктор Гарин
– И они стали делать часы, ваше превосходительство. Каменные! Без единого миллиграмма железа.
– А пружина?
– Не нужна! Гирьки-противовесы. Антонио! Покажи-ка наши уникальные часы, сынок! – приказал патриарх.
Его интеллигентная речь импонировала Гарину. Его сын, тоже совсем седой, подполз к нагруженному двумя сундуками ослу, достал часы и передал отцу. Патриарх с поклоном протянул часы Гарину. Они были тяжёлые, размером с грейпфрут, и представляли собой затейливую избушку с циферблатом и окошком. Крыша, бревна, наличники, стрелки, циферблат, оленьи рога, труба – всё было каменное и переливалось оттенками горных пород. Две каменные шишки болтались рядом с избушкой на каменных цепочках.
– Извольте дёрнуть за правую шишечку, ваше превосходительство! – посоветовал патриарх.
Гарин дёрнул. Окошко открылось, и гранитная кукушка трижды прокуковала странноватым скрипучим голосом.
– Какая подробнейшая работа! – удивился Гарин. – И от них… чем-то приятным пахнет. Что это?
– Каменное масло, ваше превосходительство.
– Каменное масло? Нефть, что ли?
– Ну что вы! Нефть – грязь по сравнению с каменным маслом. Это драгоценное масло, образовавшееся за сотни миллионов лет в горных пещерах. Найти его – великое искусство. Масло не только смазывает механизм наших часов, но и распространяет живительный, омолаживающий аромат.
– Замечательно! – Гарин показал часы седокам.
– Сколько же вы изготовили этих часов? – спросила Маша.
– За два века всего сто девяносто четыре штуки, моя госпожа, – улыбался патриарх. – На один экземпляр уходит полгода кропотливой работы. Они невероятно дорогие. Наши часы в коллекциях у богатейших людей мира, у политиков, магнатов. И у всех правителей Российской империи, Николая II, Ленина, Сталина, Брежнева, Горбачёва, в кабинетах висели наши часы. Это были наши подарки властям. Часы висят и у президента АР! Если он, конечно, ещё жив…
Гарин показал часы Владимиру:
– А вам это уже не дарили?
– Это не я! – ответил тот.
– Ваше превосходительство. – Старик прижал руки к груди. – Я подарю вам эти часы, только возьмите нас с собой! Мы здесь погибнем!
– Вы не погибнете, – заговорила Пак. – Если вы боитесь радиации – напрасно. Во-первых, ветер сейчас северо-восточный, во-вторых, в современных ядерных бомбах остаточная радиация не очень сильна. Они теперь “чистые”. Я была свидетельницей трёх ядерных взрывов и жива до сих пор и здорова.
– Я жив после двух! – добавил Штерн.
– А я – после полутора! – засмеялся Гарин.
– Ядерная бомба – это уже рутина жизни, – презрительно усмехнулась Маша.
– Не стоит её бояться.
– Вас… двенадцать, – сосчитал Гарин. – А мы и двух не можем взять: мест нет, как видите.
– Возьмите хотя бы одного из нас!
– Одного? Кого именно?
– Моего внука Анания! Если все мы погибнем по дороге, он сохранит секрет изготовления каменных часов. Ананий!
Молодой человек лет семнадцати с продолговатым, неприветливым прыщавым лицом нехотя подполз к Гарину.
– Возьмите, ваше превосходительство! – Старик схватил руку Гарина, пытаясь поцеловать её.
– Но, но, любезный… – Гарин отдёрнул руку, перевёл взгляд на своих. – Сыщется место для Анания?
Пак перевела его слова бути.
– Найдётся! – закричали Дональд, Сильвио и Джастин.
– Это не я! – улыбался Владимир.
– Потеснимся! – Голая Ольга с венком на голове подмигнула Ананию.
– Только не в нашей корзине, – скривила губы Маша.
– Одного берём! – кивнул Гарин.
– О, благодарю тебя, великий Ахура-Мазда! – возопил старик, отворачиваясь от Гарина к солнцу и простираясь ниц.
Остальные беженцы повторили за ним. Ананий совершил ритуал солнцепоклонства с явной неохотой.
Ему быстро собрали объёмистую походную сумку, куда уложили еду, одежду, воду, короткоствольный автомат с запасными рожками и каменные часы в кожаном футляре. К сумке пристегнули складную инвалидную коляску японского производства. Дональд потребовал, чтобы Ананий ехал с ним. Его маяковский присел с улыбкой, часовщики закинули сумку, а Гарин помог Ананию перевалить худое тело через борт корзины. Ноги юноши были тонки и болтались, как плети. Дональд хлопнул его по плечу:
– Hi, I'm Donald!
Ананий сумрачно глянул на Дональда:
– А вы… топс-попс? Привет.
Он говорил только по-русски и по-алтайски.
– Вперёд! – скомандовал Гарин.
Под прощальные возгласы часовщиков трёхметровые маяковские выстроились цугом на север и широко, равномерно зашагали.
За два с половиной часа пути пейзаж резко изменился: сопки сгладились, лес стал смешанным, прибавилось молодой травы и разнообразных по красочной палитре первоцветов. Солнце по-прежнему сияло на безоблачном небе и грело ещё холодную землю. Во время пути слышалась поначалу далёкая, а потом и близкая канонада, долетал треск пулемётов. Однажды позади, на юго-западе что-то тяжко и гулко ухнуло, словно во сне выдохнул огромный каменный великан.
Медики часто оглядывались на великолепные, залитые солнцем горы, незаметно удаляющиеся с каждым шагом маяковских, понимая, что этой ослепительной красоте уготована судьба навсегда отодвинуться в прошлое и остаться за спиной, как и всему, что связывало их с санаторием.
Перешли вброд неширокую и неглубокую речушку такого же грязно-молочного цвета, как и Катынь, взошли на пологий холм, поросший ещё совсем молодой травой и первоцветами: нежно-сиреневой сон-травой, пурпурно-лилово-розовым кандыком и белой, похожей на ромашку ветреницей.
Взойдя на цветастый холм, Гарин уже поднял было руку, чтобы скомандовать привал, но замер, заметив что-то впереди. Пять других маяковских подошли и встали. Впереди у подножия холма раскинулась просторная, окружённая лесом равнина, в центре которой виднелись деревянные вышки, забор с колючей проволокой и типично лагерные постройки за ним.
– Лагерь? – удивлённо оттопырил губы Гарин.
– Я как-то раз смотрела, здесь где-то есть поселение анархистов, – сказала Маша, стягивая со вспотевшей головы свою “тибетскую” шапочку.
– Это лагерь! – сощурился Гарин. – Место порядка, а не анархии.
– Может, у них есть сеть? – спросила Маша.
– Или хлеб? – оттопырил губу Штерн.
– Я бы не отказалась и от лагерной похлёбки! – По-прежнему голая Ольга отшвырнула надоевший ей венок.
– Будьте осторожны с весенним солнцем, – посоветовала ей Пак.
– Hey, guys! We're damn hungry! – выкрикнул Дональд.
– We too! Si, fratello? – Сильвио хлопнул Владимира по плечу.
– Это не я! – кивнул тот.
– Ja, ich habe auch schrecklich Hunger[25]… – широко зевнула Ангела.
– Подойдёмте к ним, а там посмотрим, – решил Гарин. – Вперёд!
Они спустились с холма и, быстро прошагав по весенней, пестро цветущей долине, подошли к воротам лагеря. Они были трёхметровыми, деревянными, как и забор, огораживающий лагерь. Над забором вилась и блестела новенькая колючая проволока.
– Цзыю, – прочитала Пак два синих иероглифа на воротах.
– Свобода? – перевёл Гарин.
– Да.
– Так лагерь называется?
– Возможно.
С вышки, где торчал пулемётный ствол, их окликнули по-алтайски. Полиглотка Пак ответила на своём приблизительном алтайском. Вахтенный перешёл на китайский. Пак быстро представилась ему.
– О, нам как раз нужны врачи! – воскликнул вахтенный. – Наша мать Анархия заболела.
Прошли несколько долгих минут, прежде чем ворота отворились. Гарин скомандовал маяковскому, и тот вошёл на территорию лагеря. Остальные последовали за ним. Четверо вооружённых автоматами молодых длинноволосых людей приказали путникам спешиться. Подбежали три большие лохматые псины и залаяли на чужаков. Пока это происходило, прибывших обступили и другие люди. В основном они были молоды, разнообразно-легко одеты, и многие с огнестрельным оружием. Рослый парень с синими волосами и мормолоновой скулой приблизился и спросил по-китайски:
– Кто из вас врач?
– Мы все врачи, – отвечала Пак.
Он окинул вызывающим взглядом Гарина и Штерна:
– Австралийцы?
– Русские, – ответил Гарин.
– Русские врачи? – Со щелчком он поднял сверкающую на солнце мормолоновую бровь, переходя на плохой русский. – Что вы делаете на Алтае?
– Лечим. Вернее – лечили.
– Кого? Офицеров республики?
– Бути.
– Мы из санатория “Алтайские кедры”, – заговорил Штерн, держа на груди пугающегося собак кота. – Его разрушило ударной волной. Мы идём в Барнаул.
– Какой ударной волной?
– Был ядерный взрыв, началась война!
– Какая война?
– Вы не слышали взрыва? Вчера утром?
– Нет. Ну, был какой-то гром…
– Это война! Казахстан напал на Алтайскую Республику.
– Нас это не касается.
Парень с недовольством глянул на притихших бути.
– Официальные языки лагеря “Свобода” – китайский, казахский и английский, – сказал он. – На языке русских империалистов у нас говорить запрещено.
– Империалистов? – спросил Гарин. – И где же русская империя?
– У них давно уже нет империи, но их язык по-прежнему несёт в себе империализм, насилие и угнетение. Этим языком в своё время они угнетали двух наших великих учителей. – Он перешёл на превосходный английский. – Прежде всего, подойдите к ним и поклонитесь.
В центре лагеря возвышался монумент с двумя бородатыми людьми в одежде прошлых веков. Вокруг монумента росли цветы.
– Ступайте! – мотнул головой парень. – А потом вы окажете нам помощь.
– Вы нас просите или приказываете? – спросил Гарин.
Парень мгновенно выхватил большой старомодный револьвер из кобуры на бедре и навёл на Гарина:
– Прошу! Очень.
Гарин выдержал паузу и заговорил спокойно:
– А ежели вы просите, молодой человек, тогда распорядитесь, чтобы сперва нашим маяковским задали корма, а нам продали еды и питья. После чего мы будем чрезвычайно рады оказать вашей богине медицинскую помощь.
Мгновенье парень держал свой револьвер, затем неохотно убрал его.
– У нас нет врачей, – произнёс он зло. – А деньги в лагере запрещены.
– Мы расплачиваемся взаимными услугами, – добавила мускулистая загорелая девушка.
– Договоримся! – кивнул бородой Гарин.
– Что едят ваши роботы? – спросил другой парень, коренастый, с голым черепом.
– Все белковые соединения. В принципе, их можно кормить и отбросами.
– С отбросами у нас сложно, мы содержим коз, орлов и панголинов.
– Ну хоть что-то остаётся?
– Они едят говно? – спросила девушка, подходя к улыбающемуся маяковскому и хлопая его по символическим пластиковым гениталиям.
– Детритофагия у них ведь в программе? – вопросительно оттопырил губу Штерн.
Гарин кивнул.
– Пойдём, я накормлю тебя! – Девушка ткнула маяковского кулаком в рельефный живот.
Гарин приказал остальным маяковским следовать за девушкой.
– А вам всё-таки придётся поклониться великим, – произнёс мормолоновый. – Ритуал!
– Ну хорошо, – согласился Гарин.
– Только умоляю, уберите собак, – попросил Штерн.
– У вас есть сеть? – спросила Маша.
– Мегамерзостями не пользуемся.
Собак отозвали. Прибывших отвели к монументу. В окружении турнюра с алтайскими цветами возвышались две бородатые, лысоватые фигуры в человеческий рост, вылепленные из необожжённой глины. На постаменте виднелись две надписи, выложенные из иссиня-чёрного лабрадора: BAKUNIN и KROPOTKIN. Возле постамента на земле сидели молодые люди, взявшись за руки и образуя живую цепь. Крайний из них приложил свою ладонь к монументу. Цепь человеческая уходила в другой конец лагеря.
– Поклонитесь великим предтечам мирового анархо-коммунизма! – громко произнёс мормолоновый и склонил синеволосую голову.
Гарин нехотя кивнул своим массивным голым черепом, Маша поклонилась в пояс, Пак встала на одно колено, Ольга и Штерн склонили головы, а бути стали качаться на ягодицах, словно куклы-неваляшки.
– Уважаю, читала в университете! – громко произнесла Пак, вставая.
– Достойные, – произнесла Маша.
– Они сильно пострадали за свои идеи, – сказал мормолоновый.
– Слезами залит мир безбрежный… – пробормотал Гарин, оглаживая бороду и косясь на цепь человеческую. – Уважаемый, в лагере найдётся табак? Мои папиросы промокли.
– Найдётся. Айриша, сверни ему!
– Просто с табаком? – усмехнулась девушка. – Мы просто не курим. Хотите травки или анаши?
– Нет, дорогая, мне просто с табаком. – Гарин протёр пенсне и осмотрелся.
Лагерь был обширным, с шатрами, постройками, летними кухнями, лежаками и длинными бараками. Повсюду бродили, лежали или что-то делали молодые люди.
Вскоре Гарин с наслаждением затягивался самокруткой.
– А теперь, доктор…
– Гарин, – подсказала Маша, забирая у Гарина самокрутку и затягиваясь.
– …доктор Гарин, прошу вас, помогите нашей матери Анархии.
– Женщина?
– Да.
– Возраст?
– Вечность.
– Ясно. Ведите, молодой человек.
– Меня зовут Самуил. Пойдёмте!
Пятеро медиков отделились от бути и пошли с Самуилом. Тот двинулся вдоль сидящих на земле и сцепившихся руками.
– Она мучается животом уже шестой день, – сообщил Самуил. – Это большая беда для всех нас.
– Рвота, понос?
– Тошнота.
– Как со стулом?
– Никак.
– Слабительное давали?
– У нас запрещены лекарства и медицина внешнего мира. Давали горные травы, мёд и козье молоко.
Самуил подвёл их к большому шатру, переливающимуся живородящим шёлком золотистых оттенков. Возле шатра заканчивалась цепь человеческая. Крайняя девушка сидела, приложив ладонь к шатру.
– Коллеги, я осмотрю больную, если понадобится ваша помощь – позову, – сказал Гарин.
Самуил приподнял шёлковую ширму.
– Проходите. – Самуил сделал жест рукой.
Гарин нагнулся и вошёл в шатёр. Внутри золотистого шатра было темно, прохладно и двигались звёзды. После яркого солнца Гарин остановился, привыкая к темноте. Звёзды плыли по потолку, полу и по Гарину. Присмотревшись, он различил в темноте большие куски каких-то чёрных плоских камней. На одном лежало что-то светлое. Гарин приблизился, присел на корточки. На камне, по которому плыли вереницы звёзд, лежало крошечное одеяло, размером с книгу. Одеялом было что-то накрыто. Приглядевшись, Гарин различил рельеф маленького человеческого тела, поместившегося под одеялом.
– Good afternoon, Mother Anarchy, – произнёс он.
Скрытое тельце заворочалось, верхняя часть одеяла откинулась. Но Гарин ничего не увидел. И вдруг показались два крошечных глаза. Белки их светились в темноте. Раздался слабый стон маленького существа. – Good afternoon, – произнёс тоненький, но очень приятный голос маленькой женщины.
– How are you? What seems to be the matter?
Невидимая женщина прикрыла глаза. Потом открыла и заговорила на хорошем английском:
– Баланс моего внутреннего космоса нарушен. Мир мегамерзостей готов поглотить меня. Он отнимает меня от братства Свободных. Свободный мозг подсказывает, что я не переживу этого дня.
– Что вас беспокоит?
– Мой живот, вместилище земной пищи. Уже шестой день он отказывается мне служить.
– Боль?
– Да.
– Тяжесть?
– Да.
– Тошнота?
– Да.
Двумя пальцами Гарин осторожно снял с неё одеяло. Но ничего, кроме сверкающих белками глаз, не увидел.
– Сударыня, нельзя ли сменить ночь на день?
– Да, конечно. День! – приказала она.
Вспыхнуло солнце на голубом небе. Гарин зажмурился.
А когда открыл глаза, увидел маленькую, с куклу Барби, обнажённую и невероятно красивую женщину, лежащую на монолите иссиня-чёрного лабрадора, переливающегося на искусственном солнце. Женщина была цвета тёмного шоколада. Белки её миндалевидных глаз сверкали. Пропорции крошечного тела были обречены вызывать восхищение. Чуть вытянутое лицо на тонкой шее заставило Гарина вспомнить бюст царицы Нефертити в берлинском Пергамоне. Её крошечные полные груди воздымались при дыхании. Смоляные волосы красиво кудрявились на голове. Живот выдавался, как у беременных.
– Вы не беременны, сударыня? – спросил Гарин, наводя пенсне на чудесное существо.
– Я рожаю только идеи, – устало улыбнулась она, суча ножками.
– Болит?
– Да.
– Я знаю, как помочь вам, – выпрямился Гарин. – Ждите меня!
Он вышел из шатра на настоящий дневной свет. Медики и Самуил стояли неподалёку.
– Какие травы у вас есть? – спросил Гарин.
– Обилие горных трав! – ответил девушка.
– Заварите мне стакан календулы, – распорядился Гарин. – И найдите соломинку покрепче.
Через некоторое время Гарин с соломинкой и плошкой бараньего жира, Маша со стаканом заваренной календулы, кувшином тёплой воды, полотенцем и керамической чашей вошли в шатёр.
– Goddess! – восхищённо прошептала Маша, увидя лежащую на лабрадоре.
– Сударыня, встаньте на колени, – приказал Гарин больной.
Та приподнялась со стоном на коленях.
– Теперь опуститесь ниц.
Она исполнила это с непередаваемым изяществом.
– И потерпите немного.
Гарин зачерпнул топлёный бараний жир мизинцем и осторожно смазал прелестные миниатюрные ягодицы и между ними. Затем так же бережно вставил соломинку богине в анус. Маша подала стакан. Он набрал в рот половину, взял конец соломинки в свои мясистые губы и, нещадно раздувая брыластые щёки, принялся вдувать настой в богиню. Лицо его стало угрожающим.
Она застонала.
– Calm down! – Маша поглаживала её двумя пальцами по изящной шоколадной спинке.
Вдув всё, Гарин бережно вытянул соломинку из крошечного ануса.
– А теперь, дорогая моя, ложитесь на левый бок.
Богиня со стоном повиновалась. Гарин накрыл её одеяльцем.
– Маша, прочтите нам что-нибудь духоподъёмное.
– Once upon a midnight dreary, while I pondered weak and weary… – начала Маша, поглаживая лежащую.
Но не успела она дойти и до трети великой поэмы, как богиня подняла изящную голову:
– O нет…
– Да, сударыня, да! – удовлетворённо тряхнул бородой Гарин, стягивая с неё одеяльце.
– О нет, нет… – Богиня засучила длинными, широкобёдрыми ножками.
Гарин подхватил её и перенёс в чашу:
– Свободно, сильно и легко!
Из прелестницы обильно хлынуло в чашу. И запахло поносом вполне человеческого размера. Гарин и Маша с улыбкой переглянулись.
Золотой полог поднялся, и Гарин вышел из шатра с сидящей на своих сведённых вместе ладонях богиней. Вымытая и по-прежнему обнажённая, она приветливо улыбнулась полными губами и подняла тонкие ручки. Толпа радостно взревела:
– Анархия!
К богине побежали, потянулись руки. Гарин поднял её повыше. Она стала касаться рук своими ручками. Её прелестное лицо было усталым и довольным, пухлые большие губы что-то шептали. Подскочили две девушки с мраморной доской, помогли Анархии пересесть на неё. Стоять ещё она не могла и сидела на бело-розовой доске в очаровательно беспомощной позе, запрокинув голову на тонкой шее и шевеля губами.
– Благодарю вас, доктор Гарин! – Мормолоновый Самуил стиснул руку Платона Ильича.
– Что-то я проголодался, молодой человек. – Привычно наморщив большой нос, Гарин сбросил пенсне в руку и принялся протирать не очень чистым платком.
– Да и все мы что-то проголодались, – презрительно усмехнулась Маша.
– Голод не снег, Мария, – угрожающе произнёс Гарин.
– Думаете?
– Уверен! – прорычал он.
И громоподобно захохотал.
Вечером в лагере “Цзыю” был устроен праздник в честь выздоровевшей Анархии. В центре, на площади горел огромный костёр. Вокруг него плясали и водили хороводы. Звучала ритмичная музыка. Пили самогон, курили травку и анашу, ели хлеб и жареную козлятину. Анархия отдыхала в своём шатре. Бути выпили и расслабились, слились с молодёжной толпой, танцевали и вели пьяные дискуссии. Дональд дурачился, забавляя анархистов. Штерн не пил, сидел со своим котом, с улыбкой глядя на происходящее. Ольга накурилась травки, разделась и танцевала с парнями и девушками у костра. Пак захмелела и быстро пошла спать. Часовщик Ананий быстро нашёл себе полненькую подружку и танцевал с ней, выделывая пируэты на инвалидной коляске. Гарин и Маша возлежали на китайском кане, убранном алым покрывалом и разноцветными шёлковыми подушками. На низком столе стоял кувшин с самогоном и лежала сильно пережаренная козлятина.
Гарин выпил самогона и впервые за эти трое суток расслабился. Нос его вспотел и покраснел. Пламя костра дрожало в стёклах пенсне.
– Если вы анархисты, зачем вам колючая проволока и вышки с пулемётами? – спросил он Самуила.
– Для выживания мы обязаны защищать чистоту анархистской идеи от внешних мерзостей, – ответил тот, словно читая пособие.
– Анархисты – соль земли! – гордо добавила его подруга.
– Зачем держать соль в солонке?
– Чтобы не растворилась в мерзостях мира.
– Не согласен! – Гарин увесисто шлёпнул ладонью по столу. – Ваша соль должна солить мясо жизни.
– Этого мяса стало слишком много, – возразил Самуил, затянувшись косячком и передавая подруге.
– И оно в основном тухлое! – добавила подруга и расхохоталась.
– Не думаю, что Бакунин и Кропоткин одобрили бы это, – покачал головой Гарин.
– Они солили мясо жизни собой, – добавила Маша.
– Тогда было что солить, – возразил парень.
И они с подругой снова засмеялись.
– Ведь нынешний мир уж давно погружён в анархию, – продолжал рассуждать вслух Гарин. – Зачем вы отделяетесь от него?
– Анархия анархии рознь, доктор, – заметил Самуил. – Особенно здесь, в АР.
– Наша анархия чиста и невинна. – Девушка сняла через голову вспотевшую майку, обнажая грудь. – А во внешнем мире уже тридцать лет царит анархия насилия.
– Анархия насилия, – кивал Самуил, поблёскивая мормолоновой скулой.
– Наша анархия сладкая, а у них – горькая. – Девушка с улыбкой легла на колени к Самуилу.
– Вы что-нибудь берёте от внешнего мира? – спросила Маша.
– Фрукты для самогона, хлеб, живородящую материю, сухой бензин для генератора.
– У вас же нет денег, чем платите?
– Услугами, услугами, – улыбалась девушка.
– Или просто забираем, – добавил Самуил, лаская грудь девушки. – Экспроприация. Но без насилия.
– Воровство? – огладил бороду Гарин.
– Мягкая экспроприация.
Девушка положила руку на широкое запястье Гарина:
– Не пора ли предаться мягкому, доктор?
Гарин не успел ответить, как музыка вдруг прекратилась. И раздался протяжный переливчатый звук. Он вызвал у пляшущей толпы вопль восторга. Все тут же притихли. Только пламя костра ревело и трещало.
– Братья и сёстры! – раздался усиленный динамиками голос Анархии. – Болезнь и слабость. Испытание и муки. Страдание и боль. Терпение и сосредоточие. Превозмогание и преодоление. Выздоровление и преображение. Возвращение и успокоение. Сила и радость. Здесь и теперь.
– Здесь и теперь! – повторила толпа.
– Внешняя дисгармония. Внешнее несовершенство. Внешнее напряжение. Внешнее безразличие. Внешние угрозы. Здесь и теперь.
– Здесь и теперь!
– Внутренний путь. Внутренний мир. Внутренняя сила. Внутренняя радость. Здесь и теперь.
– Здесь и теперь!
– Наша жизнь. Наша свобода. Наше братство. Наше единство. Здесь и теперь!
– Здесь и теперь!
Анархия смолкла. Толпа молодёжи замерла вокруг костра.
И ожил голос Анархии:
– Наша любовь. Здесь и теперь.
– Здесь и теперь!!! – заревела толпа.
Все пришли в движение, бросились ближе к костру, образуя плотный круг. Он стал разделяться на два круга, один внутри другого. Молодые люди принялись быстро раздеваться. Из сияющего золотого шатра две обнажённые девушки вынесли на беломраморной доске Анархию, внесли в промежуток между кругами и медленно двинулись по этому промежутку. Чёрная, лоснящаяся от света пламени Анархия стояла на доске, положив левую руку на грудь, а правую на чресла, запрокинув красивую голову. Полные губы её были приоткрыты, а глаза закрылись. Доску опустили на уровень гениталий стоящих. По молодым телам, освещённым сполохами костра, пошли конвульсии. Все принялись ожесточённо мастурбировать. Раздались мужские стоны, женские всхлипы и вскрики. И не успела мраморная доска с Анархией завершить круг, как первая сперма брызнула на белый мрамор и тёмное тело. Вскрики, стоны и причитания слились с рёвом пламени. Гарин заметил в круге Анания на инвалидной коляске; его подружка мастурбировала ему.
Анархию пронесли по кругу три раза. Облитая спермой, как глазурью, на мраморной заблестевшей доске она торжественно отправилась в свой золотой шатёр.
Круг стал разваливаться, рассыпаться. Молодые люди падали в изнеможении на землю.
Гарин и Маша сидели на кане, заворожённые произошедшим.
Первым стряхнул оцепенение Гарин.
– Анархия анархии рознь, – сурово произнёс он.
– Теперь ясно, зачем им колючая проволока… – прошептала Маша и взяла руку Гарина.
Они повернулись, глаза их встретились – чёрные, как маслины, Машины и серовато-карие, за стёклами пенсне, Гарина. Он взял её руку.
– Доктор, примете меня без очереди? – скривила губы Маша.
Быстро и бурно насладившись друг другом, Маша и Гарин лежали на широком, толстом, набитом пахучим сеном матрасе. В гостевой зоне с двадцатью деревянными клетушками им отвели лучшую – с двумя плетёными креслами, платяной вешалкой, грубым столом и даже картиной на дощатой стене: блюдо с необычными по форме и цвету фруктами.
Гарин курил, Маша лежала, прижавшись к нему.
– Нет, я вряд ли засну сегодня… – Она села по-турецки.
– После увиденного?
– Да! Как она сказала: сладкая анархия?
– Сладкая. Такую и нужно охранять с пулемётами.
– Когда богиню проносили, я слышала запах коллективной спермы.
– Так пахнет их анархия.
– Это прекрасный запах! Лучше, чем запах крови. Давайте ещё выпьем?
– Можно. – Он выпустил дым в своём паровозном стиле.
Маша дотянулась до стола с кувшином самогона, наполнила две глиняных плошки. Выпили.
– Удивительно, что они даже ничего не слыхали про войну. – Маша поставила пустую плошку Гарину на живот.
– Они не знают.
– Счастливые! – рассмеялась Маша. – Нет, послушайте, Гарин, а ядерный взрыв?
– Здесь это был просто сильный гром. Да ещё утром. Не обратили внимания.
– А что же они… – начала было Маша, но вдруг в соседних клетях послышались голоса.
Туда вошли одновременно и сразу бурно приступили к делу. Слышно было абсолютно всё. В левой комнатке оказалась Ольга с каким-то парнем, тараторящим на непонятном языке. В правой страстно-виновато забормотал по-французски знакомый голос:
– Je t'en prie simplement, cheri, vas-y doucement, tout doucement[26]…
В левой сразу ритмично захрустел соломенный матрас.
– Боюсь, что большинство из наших уже стали сладкими анархистами, – произнёс Гарин с нарочито грозно-плаксивым выражением лица.
Маша засмеялась в его плечо.
– Плесните-ка, Маша, ещё, – попросил он шёпотом.
Маша исполнила. Они выпили.
Она прижалась, зашептала в ухо:
– Вы мне хотели рассказать про метель.
– Как я ехал в Долгое?
– Да.
– Там особенно нечего рассказывать. Я не доехал, никого не привил. Ноги потерял. Зато стал другим человеком.
– Совсем другим?
– Другим.
– А каким были раньше?
– Серым колпаком.
– Не верю.
– Я сам не верю, что был серым колпаком, – всё так же грозно-плаксиво пробасил он.
Новый приступ хохота овладел Машей. Она смеялась, зажимая рот. Отсмеявшись, повалилась на спину:
– Слушайте… я так опьянела… тысячу лет не пила самогона… серый колпак… почему это плохо? Это красиво… и чисто…
В левой клети на фоне ритмичного хруста соломы раздался звучный шлепок:
– Куда ты летишь, дурачочек мой? Я же сказала: слоу энд дип, слоу энд дип…
В правой тоже захрустел матрас:
– O mon fou, mon frénétique![27]
– Маша, мы между Рязанью и Парижем.
Маша молчала. Гарин глянул: она спала на спине, приоткрыв губы, лишившиеся постоянного презрительного выражения. Гарин накрыл её простыней.
Закрыл глаза.
– Слоу энд дип, слоу энд дип…
– Encore, encore! Plus fort![28]
Гарин открыл глаза.
– Не дадут заснуть… – пробормотал он.
Вспомнил. Дотянулся до своей одежды, нашарил смартик, включил:
Просыпание, просыпание в очаровательном и беспомощном переплетении опустошённых тел, нежные нежные столкновения губ и рук, вопросы ещё закрытых глаз тёмно-синих к закрытым оливково-чайным глазам, вопросы, вопросы без ответа, узнавание, узнавание нового с каждым поворотом любимого лица лица, с каждым кивком, кивком любимой головы головы, с каждым шевелением безбрежных пальцев мужских рук и прикосновением достоверно нежных нежных пальцев женских ног ног.
Открыв глаза окончательно, Джонни увидел. Он произнёс имя той, что изгибалась коралловой изящерицей на добродушной советской простыне рядом с ним:
– Ляля.
Её веки дрогнули дрогнули, словно пир потомственных рабов рабов, обречённых одним взглядом беспощадного владыки на неминуемую казнь казнь. И казнь ожидалась мучительная – с разрыванием дрожащих тел тел и сдиранием дымящихся кож кож.
Она увидела Джонни впервые рядом рядом и утром утром, зная, что он Джонни Уранофф, но, с другой, страшной в своей невероятности стороны, это был уже вовсе не Джонни Уранофф, а Сверх Джонни Уранофф, собранный из плоских плотских листов желаний желаний и снов снов, высушенных на каменных досках Судьбы и Вечности под солнцем мучительной и белой страсти страсти. Ляля понимала это слишком грозно, слишком ответственно, но с другой страшной стороны и слишком бесповоротно, и воинственно свежо свежо, и трогательно самозабвенно.
– Джонни, – произнесла она его страшно прекрасное имя, как мраморное яблоко.
– Я буду поить тебя собой, – выдохнул Джонни солнечную пыль своих ярких и нежных попечений.
– А я буду кормить тебя собой, – сказала она в его глаза глаза.
И ещё не покинув тёплого отчаянья сна сна, они принялись кормить и поить друг друга, кормить и поить вечной и бесконечной, влажной и ускользающей дельфиньей песней без слов слов, без снов, снов, разрушая громоздкие замки прошлых иллюзий и сотрясая сумрачные лабиринты обветшавших обид обид. Они уже не только пристально понимали друг друга, но и исчерпывающе обнимали.
Гарин захрапел.
Его разбудил Эхнатон, пробравшийся в их комнатку и вспрыгнувший ему на грудь. Гарин разлепил веки и увидел перед собой треугольную лиловую морщинистую морду с грозными зелёными глазами.
– Пош-ш-ш-шёл! – выпалил Гарин самогонным перегаром.
Кота сдуло.
Таращаясь и чертыхаясь, Гарин поднял голову, дотянулся до пенсне, протёр простыней, водрузил на нос. Маша спала рядом. В клетях было тихо. Голый Гарин тяжело сел на матрасе. Захотелось пить. Он потянулся к кувшину, но вспомнил, что там самогон, чертыхнулся и плюнул сухим воздухом в крохотное окошко. Надо было вставать с лежащего на полу матраса и тащиться куда-то. Гарин оперся о матрас, подтянул под себя титановые ноги, встал. Ударился о низкий потолок.
– Чёрт!
Пригнувшись, оделся. Отодвинул линялую занавеску, вышел в узкий, тёмный дощатый коридор, прогрохотал по гнущимся доскам и вышел на свет. Пепел от вчерашнего огромного костра ещё слабо дымился. Было свежо, ночь оказалась холодной. Солнце уже ярко светило, но лагерь ещё спал. Одинокие люди и козы бродили по нему. Гарин посетил огромную дощато-земляную уборную и стал приставать к вставшим насчёт воды и курева. Наконец ему дали напиться и закурить. Вода была превосходной. Ополоснув лицо, с толстой самокруткой в зубах он прилёг всё на том же китайском кане и стал ждать всеобщего пробуждения. Ожидая, автоматически включил FF40, чертыхнулся, поняв, что сети нет по-прежнему, открыл роман Воскова и продолжил читать:
XII
– Я покажу тебе все песни мира! – выкрикнул Джонни на Красной площади, схватил Лялю за руку и раскрутил на жукоподобной брусчатке, как алмазное сверло своей победы.
