bannerbannerbanner
Пленники Амальгамы

Владимир Шпаков
Пленники Амальгамы

Полная версия

Там, где с землею обгорелой

Слился, как дым, небесный свод, —

Там в беззаботности веселой

Безумье жалкое живет.

Ф. И. Тютчев


Душа безумцев – не безумна.

Мишель Фуко

© В. Шпаков, 2021

© ИД «Городец», 2021

Часть I
Мертвые души

1. Кай

Каждое утро он завешивает зеркала. Начинает с гостиной, где высится антикварное зеркало, упирающееся в потолок резным вензелем: ставит стремянку, накидывает на вензель одеяло и тщательно запихивает края за деревянный оклад. Стремянка подрагивает и поскрипывает, с трудом удерживая массивное тело, закутанное в засаленный махровый халат. Тяжко дыша, он слезает вниз, чтобы направиться в прихожую, где использует старую скатерть с бахромой (благо зеркало поменьше); в ванной достаточно полотенца. Еще одно зеркало – в его комнате, точнее, в норе, в смрадном логове, где он отлеживается после церемонии завешивания, – закрыто давно и навсегда. Отражающие поверхности его то ли бесят, то ли пугают, но, как только из норы доносится храп, я сдергиваю покрывала. Прятать их бессмысленно – утром все равно будет тупо и методично шарить по квартире и таки разыщет, чтобы опять завесить плоскости, где отражается небритая физиономия и потухшие глаза. И все же я делаю это в желании избавиться от ощущения, что в доме покойник. Или покойник впрямь есть? Тот, кто отлеживается в логове, чья физиономия покрыта щетиной, а глаза потухли – не походит на живого. Он забывает чистить зубы, может неделю не мыться и месяц не выходить из квартиры. Разве что вылезет на балкон, обычно в дождь, где может стоять часами, чтобы насквозь промокнуть. Живой наверняка бы продрог, подхватил воспаление легких и уехал бы в реанимобиле; а этому хоть бы хны! Прошлепает в логово, оставляя мокрые следы на полу, завернется в грязный плед и сидит, уставившись в стену. Через приоткрытую дверь видно, что лицо бесстрастно, оно похоже на маску языческого божества. Лишь иногда по лицу пробежит судорога, появится гримаса – и опять пугающая неподвижность сфинкса.

– Не понимаю – зачем?!

Это уже я срываюсь, не в силах терпеть абсурд. Пауза, затем звучит ответ:

– Не хочу, чтобы за мной наблюдали.

– Кто за тобой наблюдает?!

– Они. Их мир не похож на наш, и мы для них… Ну, что-то вроде зверинца. Точнее, альтернативной вселенной.

– Какой, к черту, вселенной?!

– Наша вселенная для них – средоточие кошмаров. Наш мир – это их ад. А мы исчадия ада!

То есть когда сфинкс оживает – хорошего тоже мало. Лучше бы покойник помалкивал в тряпочку, оставив фантазмы при себе; но, если его прорвет, как говорится, тушите свет.

– Они не относятся к нам всерьез, не переживай! Мы же не относимся всерьез к фильмам про зомби, правильно? Но чем-то мы любопытны, поэтому через зеркала за нами подсматривают.

– Ты их тоже видишь?!

– Их нельзя увидеть. Можно почувствовать. Вы тупые, ничего не чувствуете, но это ваши проблемы.

В интонации сквозит усталость, дескать, какой смысл объяснять вам, непосвященным, рожденным не летать – ползать?! И я сдаюсь. Можно спорить, сыпать аргументами и носиться со своей безупречной логикой как дурак с писаной торбой, но что толку? Чем убедительнее возражения, тем хуже. Что-то начинает сдвигаться в этой голове, когда загоняешь оппонента в угол, исходя из благого намерения: вернуть здравомыслие. Или поделиться своим здравомыслием? В любом случае следует срыв, предваряемый мучительной мимикой, будто ему в одно место раскаленный шомпол вгоняют. А потом такое выползает…

Он воюет с монстрами в телевизоре, утверждая, что это неживые существа. Они, мол, состоят не из плоти и крови, а из пикселей, по большому счету – это электронные фантомы. И то и дело норовит швырнуть в очередного монстра (обычно – в смазливую дикторшу) тапку либо что потяжелее. Итог – перемещение «зомбоящика» на антресоль, подальше от предметов, способных размозжить кинескоп. А еще раньше он представлял себя пассажиром самолета, которому суждено вот-вот врезаться в скалу. Типа вся наша пятиэтажка со всеми своими насельниками есть турбореактивный летательный аппарат, в чьих двигателях топливо на исходе. А внизу горная гряда! Гул двигателей помаленьку затихает, то бишь керосина – йок, и три сотни пассажиров через считаные секунды отправятся в мир иной. Я пытался шутить (хотя какие тут, на хрен, шутки?!), мол, скопом помирать не страшно! А он кричал: «Страшно!» – и, как рекомендуют бортпроводники, сгибался пополам и закрывал голову руками…

На этом фоне завешивание зеркал – детская забава, гораздо мучительнее прислушиваться к звукам из его комнаты. Мерный скрип паркета не пугает, значит, ходит из угла в угол. Но ближе к вечеру скрип стихает, и я замираю. Дальнейшее непредсказуемо, как игра в «русскую рулетку». Может стук в стену послышаться, и тут поди догадайся – ногой стучит или головой? Может что-то со звоном разбиться, хотя, по идее, биться нечему: стеклянные предметы либо расколошмачены, либо убраны от греха подальше. А самое ужасное – его ор. Начинается с тонкой ноты, вроде как кто-то тянет долгое «И-и-и…», чтобы затем обрести нужные децибелы и резко взмыть утробно-хриплым «А-а-а!» На пике вопля мое сердце колотится так, что готово пробить грудную клетку. Внезапно звук обрывается, наступает звенящая тишина, а дальше опять «рулетка», потому что реакция живущих слева-справа (выше-ниже) непредсказуема. Могут стучать по батарее, могут звонить в дверь или, перевесившись с балкона сверху, кричать: «Вы что, с ума посходили?!»

Насчет лежащего за стенкой – абсолютно в точку, но и тот, кто слушает ор с колотящимся сердцем, непохож на умственно полноценного. Соседей не должно быть, мы совершенно одни, в радиусе парсека разумных существ вообще нет! Этакое полное одиночество во Вселенной, когда заброшенные на окраину Галактики не имеют шансов вернуться в обитаемый космос; а те, кто кричат, – и впрямь электронные фантомы или, если угодно, голограммы!

Так вот: разве подобные мысли свидетельствуют об умственном здоровье? Вряд ли. Поэтому распаленный мозг, спасая себя от перегрева, в финале этого гранд-макабра тоже начинает вопить: «Когда же ты отключишься, черт побери?!» Мозг знает: внутренняя «батарейка» живущего за стеной имеет ограниченный заряд, после выплеска неизбежна отключка.

Статус-кво восстанавливается (хотя бы отчасти) во время сна. Неспокойного, с бормотанием, криками и проклятиями непонятно в чей адрес. И все же это отдушина, возможность расслабиться, ненадолго вернуться из макабрического – в нормальный мир. Входя в нору, не включаю люстру (не дай бог разбудишь!), просто отдергиваю шторы, чтобы впустить свет заоконного фонаря. И начинаю приборку. Мертвенное неоновое освещение выхватывает из темноты тарелки с объедками, чашки с недопитым чаем, пепельницу с окурками, блюдце (опять же с окурками), пыль на книжных полках, пыль на компьютере… То есть пыль при таком освещении незаметна, но я знаю о ней и смахиваю тряпкой. Книжные корешки выстроились в ряд и давно не меняют расположения. Ницше рядом с Витгенштейном, тот соседствует с Шопенгауэром, за ним следуют Ортега, Слотердайк, Ролан Барт и прочие столпы современной (и несовременной) мысли. Даже в полутьме видно, что порядок следования томов – тот же, что неделю назад, месяц назад, etc. До книг давно не дотрагиваются, как и до компьютера. Хорошо это или плохо? Насчет книг плохо, насчет компьютера – не факт. Он такие перлы может выбросить в Сеть – мама не горюй! Что творится в этой черепной коробке, под этой нечесаной копной? Один бог знает, хотя, боюсь, даже ему слабо́ разобраться с неуправляемым потоком сознания.

Самое непереносимое в логове – запах. Тут стоит тяжелый, солдатский какой-то дух, из-за чего хочется зажать нос и выскочить вон. Лишь усилием воли, мысленно отключив обоняние, заставляю себя убирать огрызки, засохшие корки и выгребать из-под дивана засморканные и скрюченные носовые платки. Хорошо – не носки, он давно никуда не выходит и вообще не надевает носков. Платки же регулярно зашвыривает под диван, и выгрести их, кроме меня, некому. А главное, в его присутствии этого не сделаешь, он терпеть не может чужого вторжения, мол, не суйся в мою авгиеву конюшню! Она прекрасна в своем вонючем безобразии!

Порой приближаюсь к закрытому зеркалу, стаскиваю наброшенную простыню и всматриваюсь в отражение. Полумрак скрадывает детали, в зеркальной глубине мерцает лишь темный силуэт, чей именно – непонятно. Представим: отражается тот, кто храпит на диване. Вероятно, он тоже не любит разглядывать себя при свете, любит таинственный полумрак. А тогда вполне может показаться, что по ту сторону амальгамы, в зазеркалье, живет некий черт. Но назвать черта чертом он боится, потому и выдумывает ересь про альтернативные вселенные. Или там живет нечто другое? Некая тайна, загадка, решив которую, подберешь магический ключик к решению всех проблем? Внезапно вспоминается сказка про зеркало злого тролля, в котором все доброе и прекрасное уменьшалось донельзя, а все негодное и безобразное, напротив, увеличивалось, бросалось в глаза и делалось хуже, чем на самом деле. Когда зеркало разлетелось на мелкие осколки, оно не утратило своих качеств, и каждый осколок, попадая в глаз или сердце человека, превращал его в монстра, чье отношение к окружающему миру менялось с веселенького плюса на огромный черный минус. И тот, кто спит, возможно, и есть мальчик Кай со злосчастным осколком внутри. Как иначе объяснить чудовищные фантазии, страхи, крики? Кай не виноват, ему просто не повезло! И если приложить усилия, произвести некую операцию по изъятию осколка, все чудесным образом изменится. Поутру спящий проснется, протрет глаза – и увидит мир в другом свете. Кай удалится в свою сказку, с дивана поднимется Максим, красивый, двадцатидвухлетний (по паспорту ему и есть двадцать два), и весь морок, насланный коварным троллем, рассеется, как утренний туман. Уйдет одутловатость, рыхлость, исчезнет дурной запах изо рта, потухшие глаза вспыхнут, а засаленный халат окажется в помойном ведре. Многомесячное заточение закончится, он выйдет на улицу, прогуляется по пешеходной зоне (ее открыли недавно, Максим там еще не был), где встретит университетских друзей. А может, девушку по имени Аня, которую он обязательно пригласит в кафе и займет интересной беседой. Максим может любую тему развить, он же умница! И девушки за ним стайками бегали, как и друзья, считавшие Макса душой компании. Где вы, друзья, где прелестные гурии-однокурсницы?!

 

«В Караганде!» – отвечаю себе, сдерживая разгулявшуюся фантазию. Обстановка и без того сюрреалистическая, наверное, зеркало виновато. Его мерцание завораживает: вокруг силуэта серебрится аура, мелькают радужные блики от фонаря, все так таинственно, чарующе – того и гляди покажет рожу потустороннее нечто. А тогда лучше накинуть простыню обратно и выйти вон.

В сон проваливаюсь благодаря таблетке-другой имована, что обволакивает мозг пеленой и убаюкивает, позволяя забыться до утра. Под снотворным сплю мертвецки, но перед пробуждением начинают наплывать видения. Сегодня, например, гоняюсь за неким подростком по темному лесу, крича тому в спину: «Крибле, крабле, бумс!» Думается: это Кай, значит, заклинание поможет его расколдовать. Только куда там! Подросток, хохоча, с легкостью улепетывает, лавирует между стволами, я же цепляюсь ногами за кочки и валежник, то и дело плюхаясь носом в мох. Лес становится гуще, темнее, и вдруг вместо привычных кочек под ногами разверзается болото! Я проваливаюсь по пояс, затем погружаюсь по грудь. «Крибле! – ору. – Крабле, мать вашу!» Но эффекта ноль, а подросток, обернувшись, хохочет, причем злорадно так…

Утром расчехляю завешенные вчера зеркала. В логове Кая (так условлено) зеркало остается закрытым, но в гостиной, прихожей и ванной своевольничать разрешается. Проснувшийся Кай, горестно оглядев разрушенную идиллию, опять хватается за скатерти и гардины, вроде как складывает слово ВЕЧНОСТЬ из льдинок, осуществляя бессмысленный Сизифов труд. Можно сказать, Кай – герой Сизифова труда! А? Неплохая шутка, bon mot. Жаль, состояние Кая не располагает к шуткам, тут все более чем серьезно. Взять хотя бы кормежку, каковая мало интересует Кая. У Максима, помнится, был отменный аппетит и при этом спортивная фигура; Кай потребляет пищу через пень-колоду, не занесешь в нору кашу либо яичницу – может день просидеть голодным. А фигура – рыхлая, полноватая, наверное, из-за воды, которую он поглощает в неимоверных количествах. Вот и сегодня, пробудившись в полдень, Кай вначале долго и жадно пьет.

– Есть хочешь? Могу омлет приготовить. Или кашу.

Опустошив кружку, он кривит рот в усмешке.

– Каша, омлет… Суфле, камамберы… Желудочно-кишечная цивилизация!

– А без обобщений можно? Я просто спросил: завтрак приготовить?

Но тот молча уходит из кухни, чтобы заняться любимым делом. Глядя на то, как он балансирует на стремянке, не могу удержаться от реплики: неужели, мол, твои наблюдатели круглосуточный пост выставили? Они ведь тоже иногда завтракают, обедают, наконец, спят!

– Они совсем другие, – слышится из-под потолка, – непохожие на вас, тупых.

– Ну да, похожие на вас, продвинутых!

– И на нас непохожие. Но речь не о них. О вас!

– Чем же мы не угодили?!

Задрапировав зеркало, он спускается вниз.

– Большинство рода человеческого, – говорит устало, – космическая отбраковка. Она сослана на нашу планету, как в свое время англичане ссылали каторжников в Австралию. Зачем? Чтобы вы друг друга уничтожили – сами, без чужого вмешательства. Что вы с успехом и делаете.

– Но это какая-то провокация геноцида!

– Почему же? Вам дали шанс. То есть дали смотрящего – библейского Бога-Творца. Более разумная форма жизни дала менее разумной форме инструкцию из десяти пунктов. Но вы не слишком усердно ее выполняете. То есть вообще не выполняете, а только жрете, кайфуете, гнобите друг друга…

– А вы, значит, выполняете?

– Мы хотя бы понимаем, что происходит. Вы – не понимаете!

Я знаком с этой бодягой, в ее основе разделение сапиенсов на хуматонов и люденов. Хуматоны – это мы, грешные, людены – они, обладатели подлинного знания. И хотя в высокомерных рассуждениях абсурда в избытке и подловить людена элементарно, я этого не делаю. Логический сбой в хрупкой конструкции, что создана в нечесаной башке, ведет к срыву.

Но сегодня почему-то хочется лезть на рожон.

– А твои друзья? – спрашиваю. – Бывшие, с факультета? Они тоже хуматоны, как ты выражаешься?

– У меня есть друзья?! – вскидывает брови.

– Были, во всяком случае. И девушка была, как же ее звали… Напомни!

На лице отражается мучительная работа мысли.

– Ты говоришь про тех, кого нет, – звучит ответ. – Они умерли, разве ты не знаешь?

Чувствуя, что пребываю в шаге от ада, сбавляю обороты. Увы, они-то живы, а вот Максим умер. Он исчез, вместо него мне подсунули Кая, в чьей голове причудливые мысли роятся будто пчелы после того, как в улей бросили горящую головешку. Это ты, Кай, отбраковка, это ты прибыл с какой-то планеты, где жизнь строится по абсурдным законам!

А ведь за окном нашей с Каем квартиры-тюрьмы должна быть нормальная жизнь (я говорю «должна», поскольку уже не уверен в ее существовании). Эта жизнь скукожилась и исчезла, как зеркало, на которое накинули гардину, – остались разве что звонки на автоответчике и SMS-сообщения. «Ты куда пропал?!» «Срочно перезвони главному!!» «Зайдите в ЖКС № 2, у вас долг по газу!» «Во вторник корпоратив на радио, не забудь!» Эта жизнь кричит разными голосами, возмущается, грозит, взывает к чувству долга, приглашает на пьянки, я же торчу дома будто прикованный к скале Прометей. Мой Кай не орел, клюет не печень, а мозг, и все же сходство проглядывает. Найти бы Зевса, что меня приковал, поговорить по-мужски… Увы, Зевс – это я сам, специально взял отпуск да еще запасся липовым больничным. Куда поедешь отдыхать? Да пока не решил – куда-нибудь поюжнее!

Догадывается ли о моем добровольном заточении кто-то из коллег? Возможно, хотя в глаза не говорят. В Пряжске трудно что-то скрыть, не мегаполис – провинция со всеми вытекающими. А если учесть, что Прометей трудится в районной газете, подрабатывает на радио и даже иногда приглашается на TВ – приватность обеспечить стократ труднее. Но я стараюсь. И, если дело пахнет керосином, ужом изворачиваюсь, чтобы выхлопотать свободные дни и как-то обезопасить себя и моего визави. Философские бредни тут ни при чем, они лишь верхушка айсберга; ниже гнездятся другие опасности: незапертая дверь, например. Открытая газовая конфорка. Пожар, наконец, ведь Кай запросто может уронить незатушенный окурок на матрас или палас. Отлучки из дому у меня минимальные, не дальше магазина, причем обратно всегда на рысях, с бьющимся сердцем, ожидая из форточки на третьем этаже истошное «А-а-а!!». Поэтому неудивительно, что заоконный мир блекнет, исчезает и превращается в нечто виртуальное. Вся реальность (если это можно назвать реальностью) сосредотачивается в четырех стенах, где разыгрывается пьеса абсурда на двоих.

Активно Кай реагирует только на дождь. Стоит забарабанить каплям по отливу – выходит на балкон, где торчит часами; моросящий дождь переходит в ливень, а он стоит, словно хочет насквозь, до кишок и костей пропитаться атмосферной влагой. На взывания вернуться – ноль внимания, лишь физиономию вверх задирает, силясь разглядеть что-то в серых, набухших водой тучах. Сверкает молния, слышатся раскаты, но Кай и не думает покидать балкон, пялится на вспышки, похоже, кайфуя от звуков грома.

Чувствуя полное бессилие, мечусь по комнате, где вскоре появятся мокрые следы. Идущие от балконной двери к его комнате, расплывчатые и огромные, они напоминают следы йети. Да-да, он не совсем человек, в нем живет чудовище, которое спустя час-другой вернется в нору, оставляя за собой маленький ручеек, стекающий с насквозь промокшего халата. Я иду за ним, вижу, как он прямо в халате укладывается на диван, и чувствую, как внутри набухает бешенство. У меня заканчивается отпуск, а возвращения к норме (да что там – хотя бы к намеку на норму!) так и не произошло. Кай не умер, Максим не воскрес, итог нашего двойного заточения – реликтовый гоминид, абсолютно не реагирующий на человеческий язык. А тогда следует подойти, развернуть гоминида от стенки и хлестануть ладонью по опухшей физиономии.

– Ты будешь слушать, что тебе говорят?! Будешь слушать?!

Еще удар, потом еще!

– Ты понимаешь, что я не смогу работать?! Писать, брать интервью, вообще уходить из дому?! И мы с тобой просто сдохнем с голоду, хоть это ты понимаешь?!

Продолжаю хлестать, и голова йети безвольно перекатывается слева направо и обратно. То есть опять реакции ноль! И тогда накатывает отчаяние. В бессилии опускаюсь на пол рядом с кроватью; еще немного, и из моей глотки тоже вырвется дикое «А-а-а!». Хочется, чтобы наше жилье провалилось куда-то в преисподнюю, чтобы хляби небесные разверзлись, и нас смыло волной вселенского потопа…

Спустя время истерика уходит. И накатывает стыд.

– Максим, прости меня… Слышишь?

Он лежит, отвернувшись к стене.

– Ты же можешь простудиться, серьезно заболеть…

По опыту знаю: он не заболеет. Но хочется чего-то привычного, нормального, как у всех, и я, смахивая слезы, выдавливаю из себя беспомощные оправдания…

* * *

Свободу завоевываю посредством двух желтеньких таблеток: их нужно растолочь на блюдце фаянсовым пестиком, после чего незаметно подмешать в пищу Каю. Почему незаметно? Потому что Кай отвергает любые препараты категорически. Просто выбрасывает их в сортир, а уж что при этом говорится в мой адрес, равно как и в адрес мировой фарминдустрии… Но выхода нет, жизнь, о которой почти забыл, наваливает куль с обязанностями, их надо выполнять, для чего следует обезопасить себя и моего поднадзорного. Желтенький препарат не превратит Кая в Максима (увы!), зато гарантированно отключит, свалит, срубит с ног и т. п. А тогда конфорки окажутся закрытыми, дверь запертой, никто не вывалится с третьего этажа, а крик снежного человека не прорвется сквозь бетонные перекрытия.

И все же беспокойство не отпускает. Я даже с виду не принадлежу к миру обычных людей, к их заботам, радостям и горестям: на носу у меня темные очки, на голове бейсболка с низко опущенным козырьком. Хочется быть господином инкогнито, человеком-невидимкой, отделенным от прочих горожан, бегущих по своим делам.

Особенно много бегущих на проспекте Победы, главной городской магистрали, проходящей через дамбу. Это земляное сооружение пересекает огромный овраг, внизу которого теснятся частные постройки и змеятся тропки, параллельные центральной улице. А главное, там абсолютно нет людей! На Победе их пруд пруди, несмотря на будний день, внизу же никого, поэтому после недолгого размышления спускаюсь на дно оврага. Не нужны мне знакомые, как и коллеги по работе; вообще никто не нужен (за время заточения я буквально одичал).

Проруха, однако, подстерегает и здесь.

– День добрый! – перегораживает дорогу некто в кирзовых сапогах.

– Добрый… – бормочу, – но я что-то не припоминаю, чтобы мы…

– Да вы же из газеты! К нам приезжали, когда наши халупы начальство сносить собралось! Помните?!

Ну да, когда-то писал в защиту проживающих в овраге…

– Вспомнили, да? А я вон в том доме живу, на склоне! – указывает обладатель сапог. Зависает неловкая пауза.

– И как? – спрашиваю. – Больше не пытаются сносить?

– Не, вы охоту отбили! У нас газета с вашей статьей до сих пор хранится!

Неожиданная встреча, случись несколько лет назад, доставила бы законное удовлетворение, мол, не зря ем хлеб, нужен! А тут ни малейшего удовлетворения, лишь досада на то, что плохо замаскировался. Еще глубже надвигаю бейсболку на лоб, прощаюсь и чешу дальше, поскальзываясь на подмокшей тропке.

Следующий визит в ЖКС №2, что тщетно пытается взыскать с меня недоимку. Я давно запутался в счетах, падающих в почтовый ящик, и наверняка что-то из них потерял. А тогда изволь бегать по кабинетам, пытаясь найти нужного клерка. Безумие – полчаса искать того, кто возьмет с тебя деньги, но безумием меня не удивишь. Я и тут не могу отрешиться: наблюдаю, как блондинка сурового вида заполняет квитанцию на оплату газа (нашелся клерк!), и вспоминаю очередной пассаж поднадзорного:

– Хуматоны – рабы углеводородов. Убери от вас нефть и газ – моментально сдохнете. Вы напоминаете вампиров, что присосались к телу земли и высасывают из нее продукты трупного распада.

 

– Какого, к черту, распада?! – раздражался я, слыша в ответ, дескать, углеводородные ископаемые образовались из низших животных, живших миллиарды лет назад. И мы (хуматоны) – что-то типа падальщиков, все наше благополучие зиждется на переработке разложившихся трупов.

Заполнение движется медленно, кажется, блондинка специально мурыжит нерадивого плательщика. И подкатывает желание ляпнуть чего-нибудь насчет углеводородной зависимости современной цивилизации, чтобы у мадам глаза на лоб вылезли. Под сурдинку можно скомкать платежную ведомость, объявив: отныне я отказываюсь сжигать продукты распада, а договор с ЖКС №2, посредником газоснабжающей компании – расторгаю! Понятно, я этого не провозглашаю. Пока хватает ума и воли не отдаваться на волю безумным порывам, но послед тянется, пуповина не обрывается, отчего на душе тревожно и тоскливо…

Город тоже пробуждает тоску. Исхоженный-изъезженный, он знаком до последней запятой, ну, если принять новомодную концепцию (ау, Кай!), что нынче все на свете – текст, в том числе городское пространство. На роман Пряжск не тянет, конечно, не тот масштаб. Для рассказа он великоват, а вот для повести – годится. Скучноватой повести, без неожиданных сюжетных поворотов и замысловатой игры образов. Основа текста индустриальная, это дюжина предприятий разного масштаба, на каждом из которых когда-то пришлось побывать (газетчик, как-никак!). Но вагранки и станки с ЧПУ воодушевят разве что мастера производственной прозы, скуку этим не развеешь. Полдесятка церквей восстановлено, четыре из них действующие, только душу обмануть трудно, увы, не сумел (да и не старался) воцерковиться. Чем еще любопытна повесть? Памятником богатырям земли русской, парком с деревянными скульптурами, драматическим театром и даже своей филармонией. Но и «культурная среда» не греет. То есть когда-то грела, все театральные премьеры посещались, как и филармонические концерты. В рестораны захаживал, по парку регулярно прогуливался, благо жили тогда рядом, на Победе, а вот теперь интерес утрачен. Из всей повести актуальной выглядит лишь крошечная глава, а может, закономерный эпилог под названием «Пироговка». В Пряжске любой пацан знает это словечко, а уж взрослые и подавно. Звучит оно на каждом шагу, обычно с ироническим подтекстом: «Ты что – с Пироговки сбежал?!», «Тебе пора в Пироговку!», «Ну, вообще дурдом! Пироговка натуральная!»

Эта самая Пироговка являет собой полдесятка краснокирпичных корпусов, что запрятаны в глубине лесопарка, расположенного далеко и от дамбы, и от театра с филармонией. Зачем такое учреждение на центральные улицы выставлять? В городской чулан его, в медвежий угол, чтобы не портило парадный вид. И я, скажу честно, с таким подходом согласен. Двигаясь по улице, я стараюсь забыть Пироговку, выбросить ее из головы, будто нет этого мрачного (а то ж!) учреждения. Нет его! Нет!!

Н-да, нет повести печальнее на свете…

Возле сквера еще одна незапланированная встреча. Я бы с удовольствием ее избежал, только глаз художника не обманешь темными очками, Монах в любом обличье вычислит.

– Ты чего, старик?! От солнца спасаешься?! Так вроде пасмурно…

– Глаз болит… – бормочу, – у меня этот… Конъюнктивит!

– А-а, понятно!

В неизменном черном берете, Монах торчит у кованых ворот, ведущих в зеленую зону с фонтаном и памятником тем самым богатырям. Сам на походной брезентовой табуретке, вокруг – с десяток холстов с намалеванными гротескными физиономиями земляков и плакат с ценником: «Шарж – 300 р., Портрет – 200 р.». Сашка Монахов отличный живописец; и график хороший, вообще член Пряжского отделения Союза художников. Но жить как-то надо, приходится, как он говорит, выходить на панель.

– Странные у тебя расценки, – говорю, озирая уродливые изображения. – По-моему, портрет должен стоить дороже.

– Согласен, – кивает Монах, – но тут ведь рыночная стихия. То есть предложение определяет спрос.

– Хочешь сказать: шаржи популярнее?

– И значительно! Портрет, как известно – зеркало души. Но заглядывать к себе в душу люди не очень-то хотят. Им бы поржать, постебаться, они готовы на искажения, лишь бы правды не видеть!

Обхожу ряд мастерски исполненных карикатур. Женщина с вытаращенными, как при базедовой болезни, глазами, мужик с дебильной улыбкой до ушей, существо неопределенного пола, типа трансвестит, с развевающимися волосами. Волосы напоминают Медузу Горгону; да и остальные изображения пробуждают в памяти то ли Иеронимуса Босха, то ли картинки из «Крокодила».

– А может, это и есть правда? – задаю вопрос, пройдясь вдоль «вернисажа». – Отражение их душ? Настоящее, без прикрас?

– Какая разница? Они платят, я исполняю…

Почему-то теперь не стесняются выставить напоказ душевное уродство, даже йети-Максим на этом фоне выглядит прилично. Вот откуда странное удовольствие от карикатур: приятно осознавать, что мир, по сути, безумен, крив, кос, неадекватен…

– Ты чего-нибудь слышал про хуматонов? – спрашиваю.

– А это кто?

– Большинство рода человеческого. С виду похожи на людей, но они… Не до конца родились, что ли. Из детородного органа благополучно вылезли, смело зашагали по жизни, а внутри вроде как недоделанные. Так, не до конца рожденными, и помирают!

Зависает пауза.

– Старик, что-то тебя на философию потащило… – привстав с табуретки, Монах хлопает по плечу. – Лучше про себя расскажи. Куда пропал? О тебе спрашивают, а я ничего сказать не могу…

Излагаю отработанную версию насчет отпуска. Мне наплевать, верят или нет, я закрыт, как ракушка, давно никого не посвящаю в подробности своей жизни. Даже Монаха, когда-то дружившего с нашим семейством и написавшего однажды семейный портрет. Где та семья? Опять же – в Караганде, и Сашка был бы просто золото, если бы не касался этой темы…

Но он касается, предлагает опять сделать портреты, только теперь отдельно меня и сына.

– Где он, кстати? Я его уже столько времени не видел…

Мое лицо кривит судорога – хорошо, глаз не видно. Возможно, Сашка догадывается, но, как вежливый человек, не выпячивает догадки; я же бормочу про академический отпуск и отъезд к родственникам.

– Понятно… Ладно, заходи в мастерскую, выпьем, как раньше. Когда ты на Победе жил, чаще встречались.

Киваю, мол, обязательно зайду. А ко мне, Саша, заходить не надо. Это мой «Корабль дураков», я там и капитан, и боцман, и палубная команда; а вот для пассажиров места не предусмотрены.

Попрощавшись, двигаюсь дальше, к своей цели. Цель имеет обличье старинного особняка, выстроенного в стиле русский модерн и некогда бывшего во владении купца Мальцева. После революции особняк передали профсоюзам, где они влачили свое существование, пока градоначальник не повелел их выселить. Вначале хотели вселить туда управление железной дороги, потом еще кого-то, но тут Пряжску повезло – открыли филиал питерского университета, точнее, трех гуманитарных факультетов. И в Мальцевку (так называли здание) въехали философы. По этажам вместо унылых функционеров забегала интеллектуальная молодежь, там зазвучали умные речи, и однажды по гранитным ступеням поднялся…

Вспомнив Кая, перед ступенями останавливаюсь. В очередной раз захлестывает тоска, когда вижу молодых парней и девушек, что входят в резные дубовые двери, выходят оттуда, оживленно переговариваясь, то есть живут своей жизнью. Веселой, полноценной, с планами, перспективами, результатами. А мой поднадзорный похоронен заживо, замурован, по сути, превратился в мумию. Когда тоска накрывает с головой, отхожу за угол и достаю сигарету. Не будем спешить – больше года ждал, могу еще подождать, ведь документы Кая лежат в сейфе и есть не просят. Всякое бывает: с зимнего семестра Максим, возможно, опять вольется в ряды студиозусов и будет, как и прежде, блистать…

Увы, сам не верю своим доводам. Вольется, будет блистать! Мумия на это не способна!

Документами заведует седовласая дама, каковая делает мне выговор, дескать, два года академотпуска – нонсенс! Это вопиющее нарушение правил, не понимаю, как такое вообще позволили! По ходу обвинительной речи она роется в шкафу (насчет сейфа я преувеличил), разыскивает папку с делом и звучно хлопает ею об стол. А далее: вы знаете, что у нас недавно была комиссия из Министерства образования?! Мы же новый филиал, за нами глаз да глаз, мы должны качество преподавания обеспечить! Дама кипит праведным гневом, перебирая аттестат, характеристику и прочие бумаженции, свидетельствующие о подготовке и личностных качествах моего Кая. Права ли она? Безусловно, ее негодование оправданно. Неоправданно мое негодование, точнее, ярость, что внезапно выплескивается. Кажется, я произнес слово «заткнитесь!». Возможно, даже «заткнись!», и еще что-то произнес, вроде бы совсем непотребное. И наплевать, что это защитная реакция – вот вызовет охранников и будет, опять же, права!

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22  23  24  25 
Рейтинг@Mail.ru