полная версия
Владимир Романович Максименко
Слон метамодерна
За борьбу с колдовством ебучим,
А я заложу его, чтобы накупить целую тучу
Пиваса,
И жить мне снова будет классно.
Одиноким в квартире разложиться проще чем в гробу,
Назови меня зайчиком, и я рассеку себе губу.
Упадок заебись, ведь у меня проблемы с высоким давлением.
Как же на все похуй – хочу стать фюрером четвертого рейха,
И воевать за воцарение расы унылых долбоебов.
Если бы мне довелось жить в одну эпоху с Гёте,
Он бы по-любому написал не "Фауст", а "Володя".
В сути Сосенский не хуже Питера, поскольку тоже на болоте.
Я, как птенец, что выпал из гнезда мира, и он меня теперь отторгает.
Неконгруэнтное тело, ебаная материя и, словно Гамлет,
Я вопрошаюсь:"бухать или не бухать",– дабы сбросить оковы,
Поугарать с друзьями и забыться как же все таки хуево,
Но чем сильнее болит, тем ярче вкус жизни.
Получается, что самые голодные люди – это гедонисты,
Хотя и аскетизм не насыщает, ибо проповедует смирение,
И как-то в час особенной скорби на меня снизошло озарение,
Что надобно жадно упиваться своим пиздецом,
Резонировать с экзистенциально абсурдным всеотцом.
Грубо говоря, закосплеить ситха из звездных войн,
А в негативе преисполнившись, отправить вселенную на убой.
День кончается словами текст заметки,
И мысли пидорасят безтормозовой вагонеткой.
Образы прошлого флэшбэчят, как бойца Вьетнама;
Они ведут меня на эшафот под удары барабанов,
Припоминая хором все проступки с косяками -
Преступления не забыть, как не кличь их пустяками.
Но я же просто квинтэссенция того, чего был свидетелем.
Как не потерять зрение, если в ебало вечно светят нам?
И мороки усиленные чувством вины отозвались Фукусимой,
Оттого то я, что не день, то хуй депрессивный.
Ночь стяжатель выуживает из меня стих за стихом,
А нахуя? Не уж то, чтобы сердце мое пылало огнем
Творчества и созидания бесконечной идеи?
Или все же, потому что я сам так захотел?
Перед сессией смерть, как избавление.
И умер бы давно, да только лень мне,
Так же впадлу, как ходить на пары.
Жую говно учебы, клича себя гурманом.
Крайне туманно представляю будущее
В стези не благородной, а чудовищной.
Лучше б быть мне в вечной статике
Выходного дня, да бороздить галактики
В своей полной стенаний башке.
Идет лепка Венеры, но получаются горшки, -
Хуёвый скульптор, – всё не так, как надо.
Раньше думал пастух, но тоже часть стада,
Что бессмысленно бредет по велению
Хозяина, а свобода есть преступление.
Дабы сдать эту хуйню, надо порвать жопу,
Иначе буду рвать её где-нибудь в окопе.
Каждый из трехсот километров между нами оставляет увечье,
Хромаю в будущее с помощью костыля нашей грядущей встречи.
Меня пробудит электрический разряд наших вьющихся ЦНС.
Первое, что увижу, – твою улыбку, – так и начинается процесс
Материализации неподдельной первобытной эйфории.
Бабочки вырвутся из хризалид под крики Аве Мария.
Рутина канет в лету, а радость доведет до судорог:
Теплота внутри, и насекомые, покидая желудок,
Обернутся ласково прошептанным словом "люблю".
От волнения момента залихорадило, но твой поцелуй, как Терафлю,
Вновь вернул в реальность.(Не зря ведь учишься в меде.)
Вот бы остановить время, да застрять в этом моменте.
Босой ногой ступаю по холодному кафелю морга,
Помню лишь, как пил Абрау-Дюрсо, заедая лососевой икоркой.
Дивный вечер был, впрочем, как и каждый до этого,
Разъебало с нового закона, а потом под хиточки Летова.
Но каким же образом я оказался в этом месте?
Не мог же бухой пойти навещать деда? Уж больно много чести.
Или может в горячке причудилась вся эта ебаназия?
Точно – я вспомнил, как меня распластало на старом паласе.
Ну и гримаса. Сразу видно – я доволен собой,
А если быть точнее – своей наконец исполненной мечтой.
Всё же я умер спустя столько лет изнурительных проб,
От всей души благодарю за содействие, братишка тромб.
Как же, блять, прогнило общество.
Новость, в общем-то,
Давно уже не новшество,
Но я выдвигаю тождество,
Что любое сборище людей
Не больше чем ебаный бордель,
Дурно пахнущих шлюх.
А я вынужден это нюхать,
Потому что когда-то батя,
Кажись в неадеквате,
Привел меня сюда терять невинность.
Ну ответьте мне на милость,
Нахуя я должен пачкать о них член,
Если получу лишь венерических проблем?
И коли даже произойдет соитие,
Стану я повязан с ними нитями:
Притон боле не выпустит на волю,
И должно будет лишь смириться с ролью
Жалкой фурнитуры гнилого социума,
Навеки лишившись чувств, имени и эмоций.
Боль вовнутрь и строки наружу,
Двадцать лет, как бью баклуши.
Я строю жизнь, забив на фундамент.
Это как холодной водой заварить рамен, -
По сути безнадежное дело, -
Но я баран усердно бьюсь о стену
В страхе принять свое невежество,
Ведь это означает потерю первенства
И возврат к исходной точке,
Хотя достаточно пары кочек,
Чтобы все и так порушилось.
Впрочем, может так было бы получше,
Ведь можно свалить на обстоятельства,
Рок, детерминизм, судьбы надувательство,
И дальше плыть по течению речки,
Однако так я и останусь бомжом навечно.
После недели трудовой муштры
Я перевоплотился в ракшаса,
Извергнутого пеной Брахмапутры,
Готового разбивать душу на крестражи
И убивать, убивать, убивать, -
Вскипает кровь, клокочет ярость, -
Ради возможности завалиться на кровать.
Пытка работой оставляет трупные пятна,
И я мертвец без воли падаю в бездну
Желанного благоговейного отдыха.
В сладкой неге перины сойду за местного,
Отныне видеть мне подушку в тесте роршаха.
Тяжкий труд – удел ебливых пидоров,
