Владимир Привалов
Удар милосердия
Инопланетные лица росли и росли, словно ядовитые смертельные грибы из влажной равнодушной земли. Парень, исходя кровавым потом, метался по острову и топтал ненавистные хари, боясь не успеть. Безмолвные трупоходы валились и валились с поврежденного моста в пропасть, словно капли из сломанного подтекающего крана.
Вскоре все было кончено. Пустынный островок весь бугрился лобастыми каменными рожами, словно бородавками. Кончились и зомби. Виднелась пустынная центральная дорога посреди кладбища, и чернели вывернутые справа и слева могилы. Мелись поземкой поникшие смерчи.
Парень вдруг понял, как всё это закончить. Ему было за кого сражаться – там, на крыше автобуса, замерли родные: еще не знакомые и уже позабытые. Уже рожденные и еще не родившиеся. Их даже другими назвать было нельзя. Это и был он сам. Просто в других обличьях.
Парень разогнался и перемахнул зияющую дыру моста. Кинулся по дороге, поглядывая по сторонам, и вскоре увидел ее. Остановился. Замер, поникнув плечами.
Она стояла в узеньких изящных серых туфельках на чистенькой просторной могильной плите напротив двойного надгробия. Спина прямая, в простеньком неброском полосатом платьице. Сияющие мертвенным серебром волосы рассыпаны по плечам. Невозможно-прекрасная, как и всегда. Ноги у парня задрожали, в животе стало пусто, как и всё кругом. Он приблизился.
Кровавые капли беглым росчерком запачкали ее щеку. Больше всего на свете ему хотелось прикоснуться, нежно и ласково провести по милому лицу ладонью, стереть эту оскорбительную, ненужную деталь. Но он боялся. Он ступил на плиту и застыл напротив.
Подле нее играл на дудочке некогда кипенно-белый ангелочек. Крылья гипсовой статуэтки обломились, потерялись. Ангельская белизна пятналась ржавыми разводами. Отверстия свирели заросли изумрудным мхом. Ангелочек прикрыл глазки, глухой, глупый и счастливый: ему казалось, что мелодия любви по-прежнему ласкает души.
Однако звучало только растревоженное сердце парня. Оно стучало в грудную клетку часто-часто, как молотят согнутой костяшкой в запертую дверь встревоженные не на шутку родители. Родители – или те, кто имеет власть. Имеет право.
– Зачем ты здесь? Зачем это все? – произнес он.
– Ты знаешь.
Когда зазвучал ее голос: холодный, равнодушный, выверенный, безжизненный – он едва не упал. Покачнулся, но удержался на плите. Только эта плита сейчас и удерживала их вместе.
Стоило ей заговорить, как поникшие метуны-смерчи подняли головы, воспряли. Ветер вновь загудел в вышине, защекотал косматые брюха грозовых туч.
– Я никогда не врал!
– Ты убегал! Ты прятался! – дымные смерчи скакнули друг к другу, обнялись, стали одним целым.
Огромный торнадо заплясал на горизонте, резвясь на просторе безбрежного кладбища. Надгробные плиты лопались, разлетались комьями. Склепы взрывались изнутри. Новая армия зомби восставала из могил и тянулась к хрупкой переправе.
– Но зачем? Зачем опять? – простонал парень. – Они должны жить!
– Пусть живут, – она слегка пожала плечами. – Ты знаешь, что делать.
– Но я не могу… – прошептал парень, скорбно качая головой. – Я не могу…
Кровавая взвесь колыхалась волнами. Вокруг вихрело и ярилось. Смерч приближался, и накатывали безудержным валом трупоходы.
– Тебе придется выбирать, – вновь произнес тот же безжизненный голос. – Придется.
О, боги! Как же счастлив тот миг, когда она смеялась! Если бы само счастье изволило засмеяться – оно бы радовало мир ее голосом! Но сейчас…
– Я не могу… – повторил он.
Плита вдруг зашаталась, неведомая сила выкорчевала ее из земли и подняла вверх. Они поплыли над кладбищем, стоя на надгробном камне друг напротив друга, зависли подле воздушного острова и разрушенного моста.
