Владимир Поселягин
Братишка
– Здравствуй, Саша.
– Здравствуйте, Константин Львович. Что случилось?
– А что, моё появление может быть вызвано только какой-то случайностью или нуждой?
– А разве нет?
Мы отошли в сторону и сели на скамью под любопытными перекрёстными взглядами сразу двух классов. Лабухин на это внимания не обращал, а я тем более, так что нам ничто не мешало общению, ну кроме мяча, который кто-то запустил со снайперской точностью прямо в голову моему собеседнику. Он машинально отбил его, однако свёл на миг глаза в кучу, но быстро встряхнулся.
– Значит, сегодня дыра в эфире? – задумчиво протянул я. – Мной закрыть хотите? С чего бы это? Вроде моё первое и последнее выступление восторгов у ваших коллег не вызвало, насколько я понимаю.
– У нас восторгов не вызвало то, что передача прошла без согласования цензуры. Диктора, конечно, хотели наказать, да и редактора тоже, но сверху спустили приказ, всё оставить как есть. Так что никаких мер не было, все работают как обычно. А вот насчёт того, что реакции на твой эфир не было, то тут ты не совсем в курсе. Нас завалили письмами. Неделя прошла, а уже двенадцать мешков, письма всё идут и идут. Со всех сторон, немало и с фронта.
– Мне об этом ничего не известно.
– Приказали попридержать информацию. Все письма нами были изучены, почти тридцать человек читали, были и помощники из партийных организаций. На некоторые письма нужно ответить.
– Опять отредактированная речь? – усмехнулся я.
– А тут ты не угадал. Когда мне ставили задачу поговорить с тобой, этот момент обговорили особенно. Не припомню, чтобы раньше было такое. В общем, просили передать: у тебя полтора часа эфира личного времени. Можешь говорить что хочешь, но займи его. Естественно за всё, что ты произнесёшь, будешь нести ответственность один ты и никто более.
– Экспериментаторы хреновы, – невольно покачал я головой, прекрасно представляя, чьи тигриные ушки торчат из этой авантюры.
– Единственно просили никаких секретных сведений не передавать, включая методы борьбы с немцами. Те, что в эфире выдавать нельзя. Мне сказали, ты сам поймёшь, о чём тебя просят.
– Да, это понятно.
– Всё, что нужно было сказать, я сказал. Эфир в семь часов вечера, но ты за два часа приходи. Там ещё скажут, что нужно, и согласуют эфир. Ты хорошо говоришь, чётко и внятно, не теряешься. Легко находишь разные ответы и вообще непринуждённо ведёшь себя в прямом эфире, а это трудно, поверь мне. Так что ждём.
– Лады, буду.
Как только помредактора ушёл, рядом на скамейку приземлилась Маринка и затеребила меня. Лабухина она узнала и понимала, что разговор был важным.
– Эфир вечером, просили подойти заранее, – отстранённо ответил я, обдумывая только что прошедший разговор.
Всё это было похоже на ловушку. Видимо, Сталин решил посмотреть, как выкручусь я из этой ситуации. На пару с Берией наверняка работали. Полной уверенности у них не было, то ли я тот, кто им нужен, кого они искали, то ли нет, вот и провоцировали меня. Надеялись, выдам себя.
– Ладно, хотите запоминающийся эфир, получите. Обещанных краёв не перейду, но содрогнётесь, – шепнул я себе под нос.
– А во сколько эфир?
Хорошо, Марина не расслышала моей фразы.
– В семь вечера. Сегодня.
– Быстрые какие, – подивилась она и убежала делиться новостью, тут же собрав вокруг себя большую группу одноклассниц.
После уроков у школьного крыльца меня окликнула деректриса:
– Саша, подожди!
Я обернулся:
– Что-то случилось, Татьяна Валериевна?
– Случилось. Записала я тебя в музыкальную школу на вечерние уроки. Уже с сегодняшнего дня можешь начинать. Начальный класс, как ты и просил.
– Вот это отличная новость. Может, я сейчас успею?
– Назовёшь себя секретарю, она всё объяснит.
– Спасибо.
Добежав до музыкальной школы, которая находилась в соседнем районе, я узнал, что меня действительно оформили, записал время уроков, сообщил педагогу, что сегодня не могу быть, вечер занят, и рванул домой. Деда не было, у него сегодня смена на работе, так что, переодевшись и открыв баркас, занялся делом. Сальник я всё же снял, хоть и без кувалды, а потом установил новый, закрепив его. Проверить, подтекает или нет, можно будет только в следующем году, когда спустим судно на воду. Убрав инструмент, помылся в бане, собрался, прихватил гитару и направился к трамвайной остановке. Пора в путь-дорожку. Эфир ждёт.
– Готов? – поинтересовался у меня диктор.
Не знаю, кто поставил его, но и сегодня я вёл эту передачу в эфире с тем же диктором, что и в прошлый раз.
– А что, есть сомнения? – усмехнулся я. – Готов-готов, можно начинать.
Рабочий студии, что был ответственен за эфир, стоял чуть в стороне с наушниками на голове. Передачи в большинстве своём велись в прямом эфире из-за отвратительного качества звукозаписывающих средств, ну и хранить записи было не на чем. Если давали такую запись с пластинок, то качество воспроизведения оставляло желать лучшего. Слушатели сразу отмечали эту самую разницу, так что только в крайнем случае давали запись, да и ту старались довести до идеала. Тот же хор в тесное помещение студии не впихнёшь, вот их давали в записи.
В это время звукач, отметив время, начал на пальцах показывать отсчёт до начала нашего эфира. Я особо не волновался, начинать не мне, это работа диктора. О том, что я снова буду в эфире, объявили ещё утром. Я это пропустил, уже ушёл в школу, так что был не в курсе. Как оказалось, ажиотаж с моим прошлым выступлением был очень большим, да вообще чуть ли не буря разразилась, мне верили и нет, разные люди попадались. Вот фронтовики почти все были за меня. В моём районе это всё для меня как-то незамеченным прошло, можно сказать, пронесло, а вот в других областях, особенно на фронте, рассказанные мной истории вызывали настоящие бури. Где положительные, а где и нет. Приходило много писем от фронтовиков, где те рассказывали немало историй, подтверждающих мои рассказы, отчего кровь стыла в жилах. Сейчас с этими письмами работал соответствующий информационный отдел Политуправления РККА. Вроде как хотели печатать их в газетах. Мне их читать не дали, лишь сносками ознакомили перед эфиром. Ну были и те, кто грязью меня в письмах поливал, мол, зачем такую чушь пишешь, немцы пушистые, няшки. Этих брали на особый карандаш, при том что часть писем были без обратных адресатов.
Размышляя, я отслеживал речь диктора. Тот отработал написанную для него программу, сообщил, что редакцией принимается и обрабатывается масса писем, которые приходят на моё имя. И наконец, после десяти минут словоблудия, как только растянуть смог, дал слово мне. Я уже успел поздороваться со слушателями, ещё когда диктор сообщил, что я в студии, так что начал без промедлений. Дали мне полную свободу, так получите. Не разочарую. Как я понял, от меня ожидали нечто подобного, что было в прошлый раз, когда наша передача пошла не по сценарию, меня это полностью устраивало, да что устраивало, даже радовало. Мне было что сказать.
Начал я с обязательной программы по ответам на письма, большая часть которых была от фронтовиков, но встречались и от обычных жителей нашей необъятной страны. Мне действительно отобрали полтора десятка писем, самых интересных, на которые нужно обязательно ответить. Я их мельком прочитал перед эфиром, но так как ответы мне уже написали, я особо в них не вникал, но парочка меня заинтересовала, на которые я и собирался ответить уже от себя.
– Вот тут у меня в руках письмо от старшего сержанта зенитной артиллерии Фёдора Лапина, коммуниста с тридцать шестого года. Он описывает, как выходил из окружения под Могилёвом и свидетелем каких зверств гитлеровцев стал…
Естественно, у меня в руках не письмо было, запинаясь, читать каракули в прямом эфире я не мог, так что держал листок с отпечатанным на машинке текстом. Зачитав, чему был свидетелем этот сержант, я понёс отсебятину:
– Подтверждая рассказ сержанта, скажу, что немцы не единожды уничтожали наших раненых, медсанбаты, госпитали. Разными способами, разными зверствами. Они ведь считают себя победителями и уверены, что наказания за это не будет, поэтому и творят на захваченных территориях что хотят. Но что стоит отметить: и наши стали отвечать в последнее время, когда откидывали немцев, сбивая их с позиций, не особо себя сдерживая как с пленными немцами, так и с ранеными. То есть если немцы наш медсанбат с врачами, ранеными и медперсоналом вырежут, так и наши сравняют счёт.
Конечно, нехорошо так говорить, но лично я за адекватный ответ: «Око за око, зуб за зуб». Это письмо натолкнуло меня на решение передать вам рассказ одной молодой женщины. Она рассказала мне его три дня назад здесь, в Москве. В тот день я посетил вещевой рынок. Со мной сестрёнка была. Она меня окликнула, а прохожий поинтересовался, не тот ли я Поляков, что по радио выступал. Собралась большая толпа, почти два часа с ними общался, на множество вопросов отвечал. С трудом вырваться смог, и когда мы с покупками шли к выходу, нас догнала молодая женщина. Меня поразило, что в свои лет двадцать пять она была совершенно седая. Молодая седая женщина. Она сказала, что тоже слышала по радио моё выступление. С ненавистью в голосе она сказала, что немцы не звери, они хуже. Её рассказ потряс даже меня. Поэтому, как и в прошлый раз, прошу людей с неустойчивой психикой, с больным сердцем, ну и детей, отойти от радиоприёмников и не слушать рассказ. Прежде чем начать, я сделаю небольшое отступление, дам информацию, которую почему-то замалчивают. Немцы подписали международное соглашение Женевской конвенции о содержании военнопленных, а Советский Союз нет. Поэтому немцы считают, что у них развязаны руки по отношению к пленным и захваченным территориям и они могут творить что хотят, они по международному суду неподсудны, и в чём-то они правы. Победитель – вот кто будет судьёй, и немцам мы победу не отдадим. Теперь рассказ. Сестрёнка моя убежала, оставив нас одних с женщиной, и мы смогли спокойно поговорить. Она категорически отказалась называть своё имя. И я назвал её Катериной. Не знаю почему. Ну вот посмотришь на человека – и имя его прямо просится на язык. Угадал или нет, но поправлять она меня не стала. Катя был врачом, молодой специалист, стоматолог. Её по направлению отправили в город недалеко от границы, Владимир-Волынский. Год жила там, лечила, обычная судьба. Но началась война, и с толпами беженцев Катя направилась в тыл. Три дня, всего три дня пути, когда их догнали мотоциклисты. Катя в тот момент помогала перевязывать раненых армейцев после обстрела с воздуха колонны, и, несмотря на гражданское платье, её отправили в лагерь для военнопленных. Ещё немного отвлекусь, я не знал, а Катя пояснила: немцы считали военнопленными всех мужчин призывного возраста, будь он военный или гражданский, если ловили, всех отправляли в лагерь. Да, шесть миллионов военнопленных, о которых трубят, хвастаясь, немцы, есть такое дело, только вот военных из них меньше трети. Да и те в основном тыловики. Ведь как уже стало известно, боевые части советских дивизий сражаются до конца, попадает в плен мизер, да и те не выдерживают дорог, будучи ослабленными ранами, и их добивают конвоиры, оставляя тела лежать на обочинах. Так что в лагерях очень мало бойцов и командиров боевых подразделений, там именно тыловики. Они, конечно, тоже бегут, но мало, не те специалисты. Вот и Катя оказалась в таком лагере, где все вперемешку. Туалетов не было, ходят под себя, спать можно только сидя на голой земле, места не хватало, разделения на мужской сектор или на женский тоже не было. Тяжело. Начались повальные самоубийства. Людей постоянно приводили в лагерь и часть уводили. Так что количество практически не уменьшалось. Катя пробыла в лагере две недели, и ей повезло, что её не увели с группой других пленных. А могли. Недалеко от лагеря, куда она попала, была деревня Васильевка, а около неё пять больших песчаных карьеров. Когда начальнику лагеря спустили приказ уменьшить количество пленных, он набрал отщепенцев из пленных, повязав их кровью. А делали это просто. В лагеря, естественно, попадали и командиры, кто раненный без сознания, кто контуженный, и они старались скрыть своё звание. Но в лагерях всегда были люди немцев, которые выявляли таких скрывающихся командиров и выдавали их. А немцы заставляли этих же предателей казнить своих соотечественников, всё это снимая на плёнку. Сами в таких делах руки марать брезговали. Не все из военнопленных, конечно, хотели этого, некоторые думали – соглашусь немцам служить, выведут меня наружу и утеку. Так ведь гитлеровцы тоже не дураки, и у них всё продумано и отработано. Из таких предателей немцы сформировали несколько рот, и даже пулемётную роту, вооружив их станковыми пулемётами «максим», захваченными в боях с нашими войсками. Что делали немцы, чтобы выполнить приказ, поступивший от командования? Они формировали в лагере колонну человек в пятьсот и роты капов, как немцы называют предателей из русских. Ещё есть хиви, но те служат не в боевых частях, а ремонтниками, водителями, сапёрами. Хотя как раз большинство предателей, как ни странно, украинцы, особенно из западных областей, русские действительно там встречаются, но их гораздо меньше. В общем, эти капы сопровождали колонну к карьеру. Там уже ждали пулемётчики. Пленных спускали на дно, и пулемётчики расстреливали их. После этого конвойная рота тоже спускалась и штыками добивала выживших. Обязательно штыками. Тратить попусту патроны им было запрещено. Тут вторая конвойная рота подводила следующую группу пленных, которых заставляли всех расстрелянных раскладывать рядами по дну карьера и засыпать песком. Но капы плохо делали свою работу, и, говорят, там, где лежали недобитые, песок шевелился. Когда трупы закопали, расстреляли и их могильщиков, а следом вели уже новую колонну пленных. И так раз за разом. И длилось это не один день, неделями. Конечно же Катя об этом ничего не знала, и на тот момент имела естественный цвет волос. За неделю до того, как Катю вывели из лагеря с очередной колонной, направляющейся к карьерам, наша дальнебомбардировочная авиация совершила воздушный налёт на крупный железнодорожный узел в Польше, через который шло снабжение нескольких немецких армий. Станция была разрушена, но один бомбардировщик немцы сбили. Тройка мессеров зашла со стороны солнца и расстреляла его. Наши стрелки смогли сбить одного немца и подбить второго, третий в одиночку перестал наскакивать на зубастую цель. Повреждённый бомбардировщик вынужденно пошёл на посадку. Сели они уже на нашей бывшей территории, успели перелететь Буг. Лётчики сняли пулемёты и направились за отступающим фронтом. По пути они обрастали людьми, на них выходили окруженцы, и когда оказались в окрестностях карьеров, это уже был крупный спаянный с частыми перестрелками с немцами отряд, которым руководил командир экипажа майор Лапотников. Отряд насчитывал в своём составе сорок семь бойцов. Когда разведчики доложили майору, что на опушке какая-то странная возня, то он решил посмотреть лично и увидел, как всё происходило, только помочь ничем не мог. С ним лишь пара бойцов из отряда была. Да ему и в голову не приходило, что немцы сейчас расстреляют всех, кого загнали в карьер, это было выше его понимания. Так что он и его разведчики в кровь искусали кулаки, наблюдая, как пулемётчики, все в советской военной форме, только с нарукавными повязками помощников гитлеровцев, расстреливают своих сограждан. Немцев там было всего пятеро, которые на плёнку фотоаппаратов документировали расстрелы. Лапотников сообразил, что скоро прибудет следующая партия, поэтому отправил своих бойцов за всем отрядом. Когда они подошли, то рассредоточились, приготовившись к бою. И вдарили. Скорострельные авиационные пулемёты буквально просеки прокладывали среди пулемётчиков. Во время схватки удалось захватить одного немца, это был унтер. Многие из спасённых, покидая котлован, разбегались, среди них была и Катя. Ей повезло, она добежала до окруженцев, и они её приняли, им нужен был врач, даже такой. Отряд быстро стал уходить, ведь по их пятам немцы тут же бросили группу преследования. Когда смогли оторваться, река помогла, решили допросить унтера, а кроме Кати, никто немецкого языка не знал. Вот она и стала переводчиком. Немец охотно всё рассказал. Тогда-то Катя и поседела, осознав весь ужас рассказа унтера. Четыре котлована из пяти были засыпаны вровень с поверхностью и пятый наполовину. Наши окруженцы помешали. Вдумайтесь, ЧЕТЫРЕ КОТЛОВАНА. А ведь некоторые из них имели глубину до пятнадцати, а то и двадцати метров, да и размеры впечатляли. Я слушал, как Катя глухим голосом всё это рассказывает, а у меня перед глазами стояли эти засыпанные котлованы и песок шевелится. Я сам тогда чуть не поседел. Я спросил у Кати, правдив ли её рассказ, и она показала на руке длинный цифровой номер, эти номера накалывают всем пленным. Дальше история проста: немца повесили. Отряд двинулся дальше. За месяц он приблизился к передовой, но их стали преследовать. Майор Лапотников со своими лётчиками из экипажа и самыми лучшими бойцами остался в заслоне, чтобы дать остальным уйти. Люди слышали, как в течение получаса позади шёл страшный бой. Когда всё стихло, стали звучать редкие винтовочные выстрелы. Окруженцы не раз встречались с немцами и знали, сейчас там добивали раненых. Все бойцы, что вызвались остановить преследователей, погибли. У передовой окруженцы встретились с другим отрядом, которым командовал командир дивизии. Они совместно прорвали оборону, и большая часть смогла вырваться к своим. Катя всё это рассказала в особом отделе, там даже были предоставлены фотоаппарат с плёнкой, снятый с того унтера. На этом всё. Катю посадили на поезд, и она отбыла в Москву. Страшная история… Четыре котлована… доверху… Извините, я сейчас просто не могу говорить, поэтому вернёмся немного позже к письмам слушателей, а сейчас я вам спою, настроение подходящее. Когда я рассказывал, как с семьёй уходил по дорогам смерти к Москве, то там множество эпизодов было, хоть мемуары пиши. И была вот такая встреча. На обочине у околицы деревни сидел красноармеец, лет за сорок, с новеньким орденом Красной Звезды на груди, но пустым рукавом гимнастёрки. В боях за нашу страну он потерял руку. Свесив голову, боец плакал. В руке у него была бутылка водки, к которой он так и не притронулся. Пока дед от колодца носил воды напоить лошадей, я подошёл, не мог не подойти. И тот рассказал свою историю, излил душу, и почти сразу она сложилась в песню.
Тронув струны гитары, настраиваясь, я запел:
Я полмира почти через злые бои
Прошагал и прополз с батальоном,
А обратно меня за заслуги мои
Санитарным везли эшелоном.
Привезли —
вот родимый порог —
На полуторке к самому дому.
Я стоял – и немел, а над крышей дымок
Поднимался не так – по-другому.
Окна словно боялись в глаза мне взглянуть.
И хозяйка не рада солдату —
Не припала в слезах на могучую грудь,
А руками всплеснула – и в хату.
И залаяли псы
на цепях.
Я шагнул в полутёмные сени,
За чужое за что-то запнулся в сенях,
Дверь рванул – подкосились колени.
Там сидел за столом на месте моём
Неприветливый новый хозяин.
И фуфайка на нём, и хозяйка при нём,
Потому я и псами облаян.
Это значит,
пока под огнём
Я спешил, ни минуты не весел,
Он все вещи в дому переставил моём
И по-своему всё перевесил.
Мы ходили под богом – под богом войны,
Артиллерия нас накрывала,
Но смертельная рана зашла со спины
И изменою в сердце застряла.
Я себя
в пояснице согнул,
Силу воли позвал на подмогу:
– Извините, товарищи, что завернул
По ошибке к чужому порогу.
Дескать, мир да любовь вам, да хлеба на стол,
Чтоб согласье по дому ходило…
Ну а он даже ухом в ответ не повёл,
Вроде так и положено было.
Зашатался некрашеный пол,
Я не хлопнул дверьми, как когда-то,
Только окна раскрылись, когда я ушёл,
И взглянули мне вслед виновато[1].
– Я понимаю, песня не сказать что хорошая. Но жизненная. Я ведь что вижу, то и пою. А раз выдался мне такой случай, обращаюсь к нашим военным медикам, особенно к хирургам. Возможно, в этой беде помогут те, кто стоит над ними и командует. Тот боец, который пришёл в свой дом, и оказалось, что он чужой, пока мы с ним на телеге уезжали в наши тылы, описал, как лишился руки. Получил ранение, через некоторое время – медсанбат, и он попал на операционный стол. Несмотря на то что ранение было не таким и серьёзным, хирург просто отпилил ему руку. Этот случай да, жестокий, но только в том госпитале, где лежал этот раненый боец, подобных сотни. Услышьте меня, прекратите эту бессмысленную бесчеловечную ампутацию, можно спасти конечность – спасите, иначе уже через пару лет наши города заполнят толпы военных инвалидов. Как вы им в глаза смотреть будете? Может, те, кто принимает решения, пусть отдадут такой приказ, чтобы запретить это дело и спасать конечности во что бы то ни стало. По этой теме у меня тоже есть песня, даже не песня, скорее зарисовка, крик души, и я её исполню.
Сейчас песни Высоцкого были в самую тему, вот я их и исполнял. Жёстко ударив по струнам, я запел:
Жил я с матерью и батей
На Арбате, – век бы так.
А теперь я в медсанбате
На кровати, весь в бинтах.
Что нам слава, что нам Клава —
Медсестра и белый свет!
Помер мой сосед, что справа,
Тот, что слева, – ещё нет.
И однажды – как в угаре —
Тот сосед, что слева, мне
Вдруг сказал: – Послушай, парень,
У тебя ноги-то нет.
Как же так! Неправда, братцы!
Он, наверно, пошутил?
– Мы отрежем только пальцы, —
Так мне доктор говорил.
Но сосед, который слева,
Всё смеялся, всё шутил.
Даже если ночью бредил —
Всё про ногу говорил,
Издевался: мол, не встанешь!
Не увидишь, мол, жены!
Поглядел бы ты, товарищ,
На себя со стороны.
Если б был я не калека
И слезал с кровати вниз,
Я б тому, который слева,
Прямо глотку перегрыз!
Умолял сестричку Клаву
Показать, какой я стал.
Был бы жив сосед, что справа, —
Он бы правду мне сказал…[2]
Выждав секунды три, после того как стихло звучание струн моей гитары, я снова заговорил. Минутная стрелка на моих наручных часах продолжала свой бег, и не хотелось терять драгоценное время. Если я хотел провести запоминающуюся передачу, как это было в первый раз, в чём признался главный редактор перед эфиром, то стоит поторопиться. Бум действительно был такой, будто эфир выстрелил как из пушки. Но при этом и патриотический подъём резко возрос. Он и так был на огромной высоте, а сейчас зашкаливал. Да много что там было после того моего выступления, всего и не перечислишь. Например, я выдал информацию о военнопленных, которая считалась особо секретной. Это всё замалчивалось. То, что я озвучил, что наших взяли в плен в огромном количестве, вызвало шок у слушателей, об этом никто не знал. Но как оказалось, власть держащие немного ошибались, это не вызвало панику, злее стали – да, пропало милосердие к противнику и перестали считать немцев братьями – это точно. В общем, вышло так, что мой тот эфир ещё больше сплотил народ, укрепил его. Видимо, сейчас авторы идеи ещё одного моего выступления надеялись укрепить тот эффект. Тут наверняка ещё и Берия подсуетился, уверен, что и его уши тут торчат, не только Сталина. Он желает вывести меня на чистую воду, подтвердить свою уверенность, что те письма писал именно я. Вот этого мне не очень хотелось, и хотя я собирался, так сказать, взорвать этот эфир, всё же буду лавировать так, чтобы ни нашим ни вашим.
– Надо признаться, в этой истории я немного нагнетал атмосферу, объясняя причину ампутации. Когда мы на телеге ехали с тем бойцом и я, выслушав его рассказ, обругал того хирурга, то солдат, к моему удивлению, встал на его защиту. Во время операции боец был в сознании и видел, что врач шатается от усталости и едва стоит на ногах, вторые сутки не спал. Один он хирург в медсанбате остался, другой был убит во время вражеского налёта, а третий тяжело ранен. Конечно, руку вылечить можно было бы, но тут встал очень непростой выбор. Если лечить руку, то это время, а в очереди ещё трое срочных раненых, которым также требуется операция. Врач сделал выбор: этот солдат потерял руку, но другим раненым он успел оказать медицинскую помощь, и те выжили. Это осталось на совести хирурга, это его крест, который он должен нести. Однако это лишь мелкий эпизод. Ампутаций, что проводят в госпиталях и медсанбатах, действительно нереально много, и это бесчинство нужно прекратить. Я лично голосую «за». Товарищи, поддержите меня.
Диктор, на которого я посмотрел, кивнул, соглашаясь вступить в диспут:
– Я так думаю, ответственные товарищи прислушаются к словам Александра, убедятся, что всё действительно так, и действительно запретят подобное дело.
В это время подошедшая молоденькая сотрудница радио положила передо мной листок. Пробежав по нему глазами, я кивнул, и его отнесли диктору. Тот тоже быстро прочитал текст и продолжил вести эфир:
– Александр, до нашей студии только что дозвонились два наших слушателя, которые задали некоторые вопросы. Если ты не против, я их зачитаю.
– Я не против.
– Хорошо. Звонила женщина из подмосковного города Серпухова. Она интересуется, что дальше стало с тем бойцом, которого так подло предала жена. И второй звонок от старшего политрука Зощенко, который находится на излечении в одном из военных госпиталей Москвы. Он слушал твой рассказ о том, что случилось у деревни Васильевка, и смог, добравшись до кабинета главврача, дозвониться до нас. Он сообщил, что ты рассказал не всё. Он был там, более того, его гнали к тому же карьеру, как и Катю. Он из тех, кто спасся. Если ты не против, я опишу его историю. Зощенко попал в плен в бессознательном состоянии с осколочными ранениями спины и шеи. Смог выжить в лагере и был включён в колонну. Его спасли, как и других, и он присоединился к отряду майора Лапотникова и присутствовал при допросе унтера. Потом всё было действительно, как ты и рассказывал. Повторно политрука ранили, когда был прорыв через линию фронта, он получил тяжёлые ранения, и его отправили в Москву лечиться.
Слушая, я кивал, задумчиво поглядывая на диктора и вспоминая ту встречу с Катей у рынка. Я практически слово в слово описал всё, что она мне в таких подробностях рассказала. Но как оказалось, в Москве был ещё один свидетель расстрелов, и он указал мне на недочёты в рассказе. Этого я, конечно, не ожидал. Так что, когда диктор замолчал, вопросительно посмотрев на меня, я стал отвечать:
– Да, я действительно рассказал не всё, сократил рассказ, чтобы не совсем уж травмировать психику слушателей. Но раз мне указали на неполноту пересказа, я опишу, что именно не раскрывал. В действительности котлованы находились от опушки в полутора километрах, и отряд майора просто физически с такого расстояния не мог ликвидировать предателей. Однако в ту сторону вёл овраг, вот по нему бойцы по-пластунски, чтобы не обнаружить себя, и поползли к противнику. Как выяснилось, немцы о нём тоже знали и заминировали его. К счастью, среди окруженцев было два сапёра, и они сняли эти мины, что позволило отряду двинуть дальше. Вот и суть моего сокращения, что пока бойцы ползли и снимали мины, что заняло достаточно времени, немцы привели ещё одну колонну и успели её расстрелять. Вот следующую колонну, где была Катя и, видимо, тот старший политрук, бойцы и спасли. Наступающий вечер позволил им уйти от погони. Вот и вся неточность, на которой меня поймали. Уж извините. Постараюсь больше подобного не допускать. А по поводу того солдата по первому вопросу, его, кстати, звали Зосим, Зосим Андреев, то он с нами проехал почти сто километров, и мы высадили его у одной из деревень, где почти не осталось мужчин, ушедших на фронт. Он согласился стать председателем колхоза и поселился у вдовствующей солдатки. К сожалению, задерживаться мы не могли и вскоре уехали оттуда. Но насколько я в курсе, немцев остановили в сорока километрах от той деревни. Это всё, что я могу сказать. Мне не известно, что сейчас с ним и жив ли он.
– Благодарю, Александр. Сейчас я зачитаю письмо нашей слушательницы. Антонина Петровна из Горького просит тебя рассказать о себе. Какой ты, характер, привычки, любимые дела. Многих наших слушателей ты очень заинтересовал, и это не единственное подобное письмо. Признаюсь, их тысячи.
– Интересная просьба, постараюсь ответить. На самом деле я очень смешливый и весёлый и люблю хорошие компании, меня считают душой разных встреч, заводилой. Люблю организовывать праздники, дни рождения. Все соседи радовались, если у нас был какой праздник, это значит, я снова порадую их каким-нибудь необычным выступлением. Если бы не тема нашей передачи, я рассказал бы столько смешных историй и анекдотов, что, думаю, долго о них вспоминали бы, однако наша встреча началась несколько мрачно. Как смогли выяснить советские учёные, смех продлевает жизнь, и я с ними полностью согласен. Вот если бы открыли отдельную юмористическую передачу, хотя бы для первого раза минут в десять, я смог бы показать вам, что такое настоящий юмор. Сейчас, извините, не та тема. Не хочу говорить пошлости, атмосфера не позволяет. По поводу моих предпочтений могу сказать, что их много. Самые главные, их два, охота и музыка, в этом я без скромности считаю себя докой, специалистом. Помимо них – рыбалка, вождение, а я вожу и машины, и мотоциклы, хотя опыта очень мало, могу ремонтом авто- и мототехники заниматься, руки растут откуда надо. Люблю со своими сёстрами и братишкой возиться, на ночь песни детские им петь. О-о-о, у меня много детских песен, и мои сестрички их обожают. Как бы я ни устал или ни был занят, я всегда стараюсь сам их укладывать. Если не получается, меня замещают, благо певуний у меня в семье хватает. А вот характер… описывать, уж извините, не буду. Я уже давно описал свой характер в песне, возможно, кто-то опознает в ней себя. Песня «Я не люблю».
Сейчас все песни Высоцкого и впрямь были в тему, и отходить от них я не хотел. К тому же непонятно как, но они всплывали в моей памяти, хотя казалось, некоторые я подзабыл. Сам удивляюсь. Мне действительно нужно было выстрелить в эфире, и я твёрдо поставил себе задачу выполнить это. Так что, тронув струны гитары, я стал в песне реально описывать себя, ведь в ней я видел и себя тоже:
Я не люблю фатального исхода,
От жизни никогда не устаю.
Я не люблю любое время года,
Когда весёлых песен не пою.
Я не люблю холодного цинизма,
В восторженность не верю, и ещё —
Когда чужой мои читает письма,
Заглядывая мне через плечо.
Я не люблю, когда – наполовину,
Или когда прервали разговор.
Я не люблю, когда стреляют в спину,
Я также против выстрелов в упор.
Я ненавижу сплетни в виде версий,
Червей сомненья, почестей иглу.
Или – когда всё время против шерсти,
Или – когда железом по стеклу.
Я не люблю уверенности сытой,
Уж лучше пусть откажут тормоза.
Досадно мне, коль слово «честь» забыто
И коль в чести наветы за глаза.
Когда я вижу сломанные крылья,
Нет жалости во мне – и неспроста:
Я не люблю насилья и бессилья,
Вот только жаль распятого Христа.
Я не люблю себя, когда я трушу,
И не люблю, когда невинных бьют.
Я не люблю, когда мне лезут в душу,
Тем более – когда в неё плюют.
Я не люблю манежи и арены:
На них мильон меняют по рублю.
Пусть впереди большие перемены —
Я это никогда не полюблю[3].
Замерев на миг, я продолжил как ни в чём не бывало:
