Владимир Панин
Карельский блицкриг
© Владимир Панин, 2021
© ООО «Издательство АСТ», 2021
* * *
Пролог
Наркомовская оттепель
Приход весны всегда олицетворяется с началом новой жизни, чего-то светлого и радостного, что одним своим видом дарит людям надежды на лучшее. Именно это согревает порядком остывшие за долгую зиму души, заставляет биться сердца, строить планы на жизнь.
Весна – прекрасная пора, и как трудно и горестно встречать ее, находясь в темной и тесной камере. Когда все твое людское существование рвется наружу сквозь зарешеченное окно, а крепкие толстые стены тебя не пускают, и от осознания собственного бессилия хочется выть во все горло.
Комдив Константин Рокоссовский, находившийся в заключении в знаменитых «Крестах» вот уже второй год, по своей натуре был крепким и волевым человеком. Арестованный в конце тридцать седьмого года по так называемым «национальным спискам», он мужественно держался на многочисленных допросах, категорически отказываясь признать себя виновным в предъявленных обвинениях и давать какие-либо признательные показания, несмотря на тот широкий арсенал мер принуждения, что имелся в распоряжении следователя.
С детства привычный к тяжелой работе, сильный и выносливый Рокоссовский не испугался угрозы применения против него грубого физического воздействия. Чтобы добиться «чистосердечных признаний» и заставить несговорчивого комдива полностью «разоблачиться», следователь был вынужден звать на помощь еще двоих своих товарищей по нелегкому делу в розыске притаившейся «скверны» в рядах РККА.
Били они его со знанием дела, долго и упорно, днем и ночью, но Константин Константинович мужественно выдержал посланные ему судьбой и людьми мучения. Две недели простояв на непрерывном «конвейере», он не признал себя виновным ни по одному пункту из предъявленного ему обвинения.
Обозленный неудачей следователь засунул упрямца Рокоссовского на неделю в холодный карцер, после чего приступил к более изощренной осаде, под названием психологическое давление. Как показывала практика, этот метод довольно часто приносил успех там, где были бессильны дубовые кулаки и резиновые палки.
Суть его заключалась в том, что любому человеку в психологическом плане крайне трудно свыкнуться со своим пребыванием в тюрьме. Ведь совсем недавно он был свободным человеком со всеми правами и возможностями, и вдруг он бесправный арестант, без какой-либо перспективы на возможность скорого освобождения.
Столь сильный психологический удар люди переносят по-разному. Однако точно замечено, что люди, занимавшие до ареста высокие посты и должности, переносили подобные изменения гораздо тяжелее, чем простые смертные.
Ведь еще вчера он был всеми уважаемым и заслуженным человеком. От него зависели судьбы сотен и даже тысяч людей, многие из которых всеми силами пытались добиться от него расположения и поддержки. В руках его имелись рычаги власти, благодаря которым он чувствовал себя «почти небожителем», и вдруг всего этого нет.
Почетное оружие, которое было предметом твоей личной гордости и зависти для других, отобрано вместе с командирским ремнем и презрительно брошено в мешок с вещественными доказательствами. Высокие знаки различия и боевые награды вырваны с твоего мундира, что называется «с мясом». А сам ты оказываешься в маленькой камере, так плотно набитой людьми, что приходится спать сидя на корточках.
Так проходит день, другой, третий, после чего – полностью раздавленного подобным унижением – тебя ведут на допрос, где зеленый сопляк в чине «сержанта государственной безопасности» начинает над тобой откровенно издеваться. Он светит тебе в лицо лампой, пускает в лицо дым от папиросы. Хватает тебя за ворот гимнастерки и громко кричит в ухо: «Ты у меня, гад, сознаешься! Ты у меня дашь показания, тварь, на себя и своих дружков, врагов народа!»
При этом тычет в лицо окурком и хлестко бьет тебя по губам и носу, от чего у тебя бежит кровь, и ты вдруг ощущаешь никчемность своего существования. И по прошествию времени соглашаешься подписать нужные бумаги, лишь бы все поскорее закончилось.
Комдив Рокоссовский мужественно прошел и через эту пытку. На все крики и угрозы отвечал презрительным взглядом, а когда следователь разбил ему в кровь губы, он ухитрился смачно плюнуть кровью прямо на гимнастерку своего мучителя. А когда тот в порыве гнева ударил его по незажившим ребрам, он так пронзительно на него посмотрел, что тот больше не стал близко к нему подходить. Вдруг снова плюнет или ударит головой, такие случаи редко, но бывали в жизни следователя.
Не поддался Константин и искушению оговорить невинных людей, как это делали от чувства безысходности многие другие командиры, попав в «гости» к Николаю Ивановичу Ежову. Руководствуясь простым и гадким принципом «раз я страдаю, так пусть пострадают и другие», они в угоду следствию перевирали свои разговоры с людьми, на которых собрались дать показания, а зачастую их просто выдумывали. Некоторые, приходя с допросов, с гордостью говорили: «Сегодня дал признательные показания еще на пятнадцать человек!»
Трудно осуждать сломленных побоями и издевательствами людей за такие поступки. Каждый в экстремальной ситуации действует так, как подсказывает ему собственная совесть, но только участь этих людей была незавидная. В подавляющем числе случаев подобное соглашательство и помощь следствию заканчивались для них расстрельной стенкой. Специальные военные суды и заседания не знали жалости «к изменникам Родины», руководствуясь принципом «предавший один раз предаст снова».
Единственным слабым местом в броне комдива Рокоссовского была семья. Полная неизвестность относительно судьбы жены и дочери доставляла ему куда больше боли, чем побои, грубость и унижение со стороны следователя.
От арестованных командиров Рокоссовский знал о незавидной судьбе семей «изменников Родины». Сразу после ареста «изменника» его семья в 24 часа выселялась из казенных квартир и должна была самостоятельно искать себе жилье и средства к существованию. Многие под давлением обстоятельств были вынуждены публично отказываться от мужа и отца, доказывая этим самым свою непричастность к его «вредительской деятельности».
Черные мысли ежечасно точили душу комдива, но мир всегда был не без добрых людей. Непонятно каким чудом, но семья узнала, где содержится комдив, и даже смогла отправить ему сначала письмо, а затем и посылку. Ее содержимое было крайне скромным, но для Рокоссовского был крайне важен сам факт ее получения, благодаря чему он знал, что «у них все хорошо, мама работает, а дочь учится».
Эта маленькая весть с воли, прорвавшая невыносимо долгую блокаду неизвестности, придала Константину Константиновичу новые силы к сопротивлению и борьбе за свою жизнь, честь и доброе имя. С этого момента многое переменилось в жизни бывшего командира корпуса, а ныне арестанта Рокоссовского.
В конце 1938 года сменился нарком внутренних дел, и это сразу сказалось на поведении следователей. Не зная, чего ожидать от нового руководства, они уже не так активно выколачивали признания у подследственных. Следственная машина по разоблачению «врагов народа» стала работать на холостых оборотах, а в первых числах марта, после поступившего приказа с самого верха «разобраться!» и вовсе встала.
Прекрасно понимая, что заварившим кашу следователям самостоятельно будет крайне сложно ее расхлебать, нарком приказал создать специальные комиссии, в которые были включены представители различных ведомств и учреждений. Чтобы разбирательство было действительно разбирательством, а не попыткой сохранить «чистоту мундира».
Одна из таких комиссий и прибыла в «Кресты», чтобы решить вопрос о так называемых «висяках» – делах, по которым долгое время не было результатов. В числе тех дел, что были затребованы этой комиссией, было и дело комдива Рокоссовского.
Начальник комиссии, старший майор госбезопасности Громогласов был колоритной фигурой. Плотный, коренастый, невысокого роста, он всем своим видом напоминал больше лихого лесоруба, на которого совершенно случайно надели «почти генеральский мундир» чекиста.
С самого начала своей деятельности на посту начальника комиссии Громогласов не знал, что ему делать. По-хорошему, в его понятии следовало бы дать следователям нагоняй, чтобы лучше работали со своими подследственными. С кого надо – строго спросить, а кого-то по-отечески пожурить. Одним словом: «Проверка проведена, нарушения выявлены, на них указано, ждем результатов». Все ясно и понятно, комар носа не подточит.
При прошлом наркоме такого итога работы комиссии было вполне достаточно, но новая метла мела по-новому. Новому наркому такой результат был явно не нужен. Приведя с собой свою команду, он принялся чистить авгиевы конюшни своего предшественника. И первыми под эту чистку попали «кольщики», чьей работой так восхищался бывший генеральный комиссар государственной безопасности.
Все это наводило на неприятные размышления, от которых нужно было держать ухо востро.
Также большую настороженность и откровенное непонимание для Громогласова вызывал состав комиссии. Из чекистов в ее составе был только он да капитан Чайка, все остальные были для него чужими, и, следовательно, на полное понимание с их стороны старшему майору рассчитывать не приходилось.
Особое беспокойство Громогласову доставлял очкастый военный юрист 3-го ранга, неизвестно как попавший в состав комиссии. С самого начала работ он держался несколько обособленно. По прибытии в «Кресты» он отказался от предложения начальника тюрьмы перекусить чем бог послал и попросил предоставить дела заключенных согласно поданному списку.
В открытую конфронтацию с Громогласовым он не вступал. Ни одно из его распоряжений военюрист не подверг критике и не высказал свое несогласие с ними. Однако при этом постоянно делал записи в своем большом блокноте, что очень напрягало старшего майора.
– Сейчас все хорошо, а потом напишет за спиной черт знает чего, и тогда поминай как звали. Знаю я таких тихонь, – доверительно говорил Громогласов Чайке. – Ты смотри, приглядывай за ним. Чует мое сердце, оберемся мы с ним неприятностей.
Засев в «Крестах», комиссия работала ни шатко, ни валко. Уловив командный посыл сверху о необходимости вскрыть недостатки и восстановить законность, на несколько из предоставленных дел было вынесено решение об их прекращении. Часть дел были отправлено на доследование с новым следствием, с коротким сроком исполнения и взятием их на контроль. Оставшиеся дела были возвращены прежним следователям с грозным приказом: «Лучше работать надо!»
Поданное Громогласову дело Рокоссовского вызвало у него нескрываемое раздражение. Оно было толстым, а у старшего майора уже порядком устали глаза.
Ему очень хотелось покинуть тюрьму и отправиться на загородную дачу отдохнуть от трудов праведных.
– Рокоссовский Константин, – прочитал Громогласов фамилию арестованного командира, – поляк?
– Так точно, товарищ старший майор. Взят по польскому списку согласно приказу товарища Ежова от июня 1937 года, – бодро доложил следователь. То, что Ежов был только снят с должности, но еще не арестован и не осужден, оставляло следствию пространство для пусть малого, но маневра. Ведь исполнялось приказание наркома внутренних дел, а не разоблаченного шпиона иностранной державы.
Громогласов перевернул несколько страниц дела и все понял. Комдива арестовали как поляка, и главный упор делался на показания арестованных «забайкальцев». Начавший дело следователь хотел связать несколько дел в один большой заговор, но это у него не получилось.
«Раззява. Ломать нужно было быстрей, тогда бы все и срослось, и по срокам и по показаниям. А так время упущено, и вместо большого веника разрозненные прутья», – зло подумал про себя Громогласов.
– А что сослуживцы, почему от них так мало показаний на Рокоссовского?
– Хитрый и осторожный этот комдив. Все делал строго по приказу, никакой самодеятельности. Всегда выступал на собраниях в поддержку политики партии и правительства. С арестованными врагами народа имел контакты исключительно по службе, личных контактов нет. Единственный его прокол в том, что высказал сомнение по поводу ареста корпусного комиссара Шестакова, который, кстати, саморазоблачился и дал признательные показания, в том числе и на самого Рокоссовского, – следователь позволил себе усмехнуться. Самую малость, ибо того, что наговорил комиссар Шестаков, хватало на обвинение комдива в ротозействе и головотяпстве при проведении войскового учения, но никак не на расстрельную статью.
Громогласов перелистнул еще несколько страниц допросов и вздохнул. Имевшегося в деле материала не хватало, чтобы сделать из комдива «японского» шпиона или пустить по ленинградским и псковским делам о военных заговорах. Начавший расследование следователь вел дело исключительно по шаблону. Сделав главную ставку на то, что сумеет сломать подследственного, он вовремя не стал собирать на него дополнительный компромат, и вот результат.
«Сто чертей ему в печенку. Понабрали черт-те знает кого из всякого там Крыжополя, вот и результат», – зло подумал старший майор в адрес этого неумехи, чью плохую работу ему предстояло разгребать. Сам он, правда, был родом из Волочка и москвичом стал чуть более пяти лет назад, но это не мешало ему всей душой не любить «лимитчиков», понаехавших в столицы.
– В отношении комдива Рокоссовского просил разобраться нарком Тимошенко, – подал голос молчавший все это время военюрист.
– И что? Я таких указаний от товарища Берии не получал, – негодующе заметил чекист, развернувшись в его сторону на стуле. Он хотел повернуть голову, но из-за жесткого ворота мундира вынужден был повернуть все тело. Майор ожидал, что очкарик вступит с ним в перепалку, но этого не произошло.
– Я только посчитал должным проинформировать вас об этом, товарищ старший майор, – абсолютно нейтральным голосом сказал военюрист.
«Паразит, специально сказал это при свидетелях…» – понял Громогласов, и, словно подтверждая его опасения, в дело вступил Пикин из наркомата контроля. Сидевший там нарком Мехлис не особенно жаловал чекистов Ежова.
– Есть мнение направить это дело на дорасследование с заменой следователя и постановкой на контроль, – предложил Пикин, и очкарик тут же кивнул головой в знак согласия.
– Это будет уже двенадцатое дело… – многозначительно произнес Громогласов, пытаясь привести в чувство слишком далеко зашедших правдолюбцев. Передача дела на новое расследование после специальной директивы наркома о запрещении применения физического воздействия к арестованным с ограниченным сроком следствия в большей степени означала прекращение дела.
Голос чекиста и его воинственная поза возымели действие. Пикин с остальными членами комиссии несколько смутились, поняв, что может произойти перерасход отпущенного лимита, но военюрист моментально нашел лазейку.
– Хорошо. Давайте напишем протокол разногласий, где каждая из сторон выскажет свое мнение и подкрепит его фактами, – ловко плеснул маслицем на огонь крючкотвор, и Громогласов закачался. Писать, а уж тем более обосновывать свое мнение ему как-то не хотелось. Он вопросительно посмотрел на Чайку, но тот только скорбно молчал. Писать и обосновывать свое мнение ему тоже не хотелось. Дело ведь касалось не командарма или комкора, а простого комдива.
– К чему вносить раскол в наши ряды? Если есть мнение, то давайте направим на доследование… – нехотя согласился Громогласов, но и этого очкарику было мало.
– Если комиссия не возражает, я хотел бы задать несколько вопросов арестованному комдиву Рокоссовскому.
– Какие еще вопросы? – сразу насторожился чекист.
– Относительно условий его содержания.
– Зачем это? Условия содержания арестованных у нас одни и те же для всех, сносные. Других нет и не будет.
– Вот пускай он это и скажет.
– Что скажет?
– Что сносные условия.
– Глупости все это, – уверенно громыхнул чекист, но крючкотвор не унимался и вновь плеснул масла в огонек.
– Хорошо, я так и отпишу, что присланные мне вопросы признаны глупостью, – произнес юрист, хитро не уточняя, куда и кому следует отписать.
Весь кипя от негодования, Громогласов вперил в юриста свой тяжелый взгляд, готовый прожечь его насквозь, но в их ментальную дуэль вмешался Пикин.
– Товарищ Громогласов. Если товарищ военюрист просит, пусть приведут арестованного. Пусть он ответит на вопросы, если это надо. Много их у вас?
– Около десяти, товарищ Пикин.
– Вот видите, товарищ Громогласов. Пусть ответит, и секретарь начнет оформлять бумаги по результатам нашей работы.
Не будь в составе комиссии Пикина и товарищей из госконтроля, Громогласов послал бы крючкотвора ко всем чертям с его вопросами, но, увы, не мог этого сделать.
– Хорошо. Герасименко, распорядитесь! – приказал Громогласов чекисту, и тот пулей выскочил из кабинета. Прошло немного времени, и арестованный был доставлен в кабинет пред грозные очи комиссии.
Едва Рокоссовский переступил порог кабинета, как Громогласов впился глазами в военюриста. Чутье чекиста подсказывало, что тот неспроста потребовал к себе комдива, и весь напрягся, готовый в любой момент сорвать и разоблачить незаконные действия крючкотвора.
Однако ничего подозрительного не произошло. С усталым лицом, военюрист попросил арестованного представиться комиссии, не называя при этом причин, по которым она приехала в «Кресты».
Единственное, что он сделал – это встал со стула и, разминая затекшие ноги, подошел к сидевшему на табурете Рокоссовскому, точно так же, как это делали следователи, ведущие долгий допрос арестованного.
– Есть ли у вас претензии по вашему содержанию? – спросил юрист, открыв блокнот и взяв в руки тонко отточенный карандаш.
– Нет… – после короткой паузы ответил комдив. Он ожидал услышать все что угодно, но только не это.
– Получаете ли вы письма и посылки от семьи? – монотонным, ничего не выражающим голосом продолжил крючкотвор.
– Да, – с некоторым напряжением в голосе ответил Рокоссовский. Он внимательно смотрел на юриста, пытаясь поймать его взгляд и определить, знает его или нет, но тот не отрывал глаз от блокнота.
– Имеете ли вы возможность читать газеты, журналы и книги?
– Да, – прозвучал ответ, и юрист поставил на листке очередную галочку.
– Регулярно ли проводится у вас в камере санитарная обработка?
– Да.
– Хорошо, – сдержанно констатировал юрист и буднично перекинул страницу блокнота. Он был большой, с круглыми скобками вверху, и страницы можно было перелистывать одну за другой.
– Есть ли у вас жалобы на состояние своего здоровья?
– Нет… – с некоторой задержкой ответил Рокоссовский к огромной радости Герасименко и Громогласова.
– Были случаи отказа вам в медицинской помощи? – задал свой очередной вопрос зловредный очкарик.
– Нет, – произнес комдив и в этот момент уперся взглядом в надпись, сделанную карандашом на тыльной части перевернутой страницы. Перевернутая юристом, она оказалась точно перед его глазами, и Рокоссовский не мог ее не прочесть.
Короткая, всего в несколько строк, она содержала крайне важные для комдива сведения.
«Дело комдива Рокоссовского – тухлое. Все давшие против него показания расстреляны, новых материалов нет». Таково было резюме изучившего дело комдива военюриста, записанное в черновом варианте на странице блокнота.
Едва комдив прочитал эти слова, как сердце его застучало в бешеном темпе. Он с удивлением поднял глаза на юриста, но тот по-прежнему упрямо не посмотрел в его сторону.
– И последний вопрос. Есть ли пожелания в адрес администрации тюрьмы?
– Нет, – чисто механически произнес комдив, усиленно переваривая открывшуюся ему правду.
– У меня все… – военюрист закрыл блокнот и с видом исполнившего свой долг человека посмотрел на Громогласова, который тут же дал команду увести арестованного.
Кем был этот военюрист, знакомым, которого комдив так и не смог вспомнить, или просто хорошим человеком, которого бывшие сослуживцы попросили помочь арестованному Рокоссовскому, так и осталось неизвестно. Некоторое время Константин Константинович опасался, что все это хорошо подстроенная чекистами провокация, но чем больше он думал, тем сильнее убеждался в обратном.
О том, что написал юрист, он и сам догадывался, выстраивая логическую цепочку в своих рассуждениях, сидя в камере. Но одно дело предполагать и совсем другое – получить конкретные подтверждения своим догадкам, пусть и столь необычным способом.
Брошенным судьбой кругом следовало воспользоваться, и, вернувшись к себе в камеру, он принялся выстраивать тактику своего освобождения.
На очередном допросе комдив сказал, что готов к сотрудничеству со следствием, но только после очной ставки с теми, кто дал на него показания. К подобному повороту следователь оказался не готов. Как он ни напирал, как ни уговаривал Рокоссовского хорошо подумать, тот твердо стоял на своем.
Да, дам признательные показания, которые вы так хотите получить, но только на очной ставке. Представьте мне хоть одного человека, пусть скажет мне это в глаза, и я подпишу все нужные вам показания.
Вновь назначенного следователя поджимали сроки пересмотра, нового он ничего не смог найти на комдива, и дело было закрыто. В середине апреля специальная комиссия своим решением полностью оправдала командира корпуса комдива Рокоссовского К. К.
В пригожий апрельский день Константин Константинович вышел из тюремных ворот полный счастья и надежд. Однако, по злой иронии судьбы, он очень скоро вернулся туда вновь, причем по исключительно собственной воле.
Столь трагичный курьез заключался в том, что у комдива не было ни копейки денег, а тюремный писарь, оформлявший ему документы на освобождение, неправильно выписал ему проездные документы до Пскова, последнего места службы Рокоссовского.
Как ни пытался комдив убедить кассира воинской кассы Балтийского вокзала выдать ему билет до Пскова, все было бесполезно.
– У вас, гражданин военный, литера неправильно заполнена. Поэтому я не могу выдать вам проездной документ, – склочным голосом говорила кассирша худому, одетому в большую по размеру шинель комдиву.
– И что же мне делать? Я только что из тюрьмы освободился, у меня денег нет, – попытался пробудить у нее чувство доброты и сострадания к чужому горю Рокоссовский, но тетка была непреклонной.
– Знаете что, гражданин, идите вы снова к себе в тюрьму. Они вас неправильно выпустили, вот пусть и исправляют свои ошибки. – Фраза была насквозь гадкой и мерзкой, но бедному комдиву ничего не оставалось, как последовать совету кассирши.
Где «зайцем», где под неодобрительный взгляд кондуктора, прицепившись «колбасой», он на трамвае доехал до «Крестов» и стал настойчиво просить дежурного забрать его в тюрьму.
– Поймите, канцелярия уже закрыта, а мне ночевать негде. Заберите, товарищ сержант, я как раз к вечерней раздаче успеваю, – просил комдив дежурного на тюремной проходной, и после долгого раздумья тот согласился. Согласился не из жалости к вчерашнему арестованному, чего их брата жалеть, замерзнет, не велика потеря. А из кастовой солидарности к своим канцеляристам, совершившим эту досадную ошибку при оформлении документов, за которую может получить нагоняй от начальства.
– Ладно, проходи. Никифоров, определи его в шестую камеру, до утра… – Сержант открыл калитку, и «Кресты» вновь приняли в свои объятия будущего маршала Советского Союза.
Трудно сказать, что испытывал он в этот момент, но миске теплой пшенной каши и кружке горячего чая он был рад как никогда в жизни. Равно как и месту на деревянных нарах, на которых наконец можно вытянуться во весь рост и дать отдых гудящим от непривычки ногам.
Ночь пролетела в одно мгновение, а утром комдива охватил страх. А вдруг дежурный позабыл отдать его документы на исправление или, еще хуже, потерял их. Как же тогда выйти из «Крестов»? Эти простые, но далеко не смешные вопросы для просидевшего полтора года в тюрьме человека стали неудержимо терзать комдива, едва только он открыл глаза.
Сердце наполнялось неприятным предчувствием, но все обошлось. На этот раз чекистская машина сработала без всяких сбоев. К полудню дверь камеры открылась, и дежурный надзиратель громко произнес:
– Рокоссовский, с вещами на выход!
Потом был вокзал, поезд на Псков и полные изумления глаза бывших сослуживцев, считавших комдива давно расстрелянным.
Было возвращение звания и орденов, восстановление в партии и должности. Был приказ по наркомату обороны об отправке в отпуск с одновременным предоставлением комдиву Рокоссовскому путевки в южный санаторий вместе с семьей для поправки здоровья.
Все это было, а пока, получив документы на освобождение, он покинул «Кресты» с твердым намерением больше туда не возвращаться.
«Лучше сразу застрелиться, чем вновь пройти все эти круги ада, – твердо решил для себя комдив, делая первые шаги свободного и честного советского человека. – Больше я им в руки живым не дамся».
Примерно так же думали и сотни других военных, которым в этот год посчастливилось восстановить свое честное имя и вернуться в ряды РККА. Страшная страница чисток, связанных с именем наркома Ежова, была перевернута и начиналась новая.
Там не было массовых репрессий, но на всех парах приближалась новая Большая европейская война, о невозможности которой так много говорили на каждом европейском углу и громкую грозную поступь которой в Испании и Чехословакии было невозможно не услышать.
