Владимир Николаевич Лукашук
Война
На второй день погода нормализовалась, но стрелять уже было не по кому. Поэтому вертолётчики открывали огонь по всему, что движется – ведь из кабины не разглядишь, душман это или нет. Знаешь, там часто «духи» надевали паранджу, поди, разберись, кто под ней – мужик или баба. А он достанет из-под тряпок автомат да шмальнёт в тебя. Это боевые действия не с регулярными частями, а с бандитами.
У собеседника чуть не вырвалась поправка о партизанах, но он смолчал. Лишь спросил:
– На том операция не завершилась?
– Нет. Поставленную задачу надо было выполнять!.. Правда, наученное горьким опытом командование начало активнее использовать штурмовики и вертолёты. То есть задним числом делали то, что нужно было делать изначально. Был отдан приказ на отработку всех целей в Панджшере. Отутюжили горы основательно, применив бомбы различного типа. Правда, Масуд, уже увёл бойцов из опасного района. А авиации до лампочки, куда сбрасывать бомбы: кишлак – ба-бах! – и его нет. Погибли не столько бандиты, сколько мирные жители. Целые поселения были стёрты с лица земли. Местные крестьяне, чтобы укрыться от бомб, использовали кяризы – такие подземные норы. Они делались не в каменистом грунте, а мягком. Всё было как в игре: кто не спрятался, я не виноват! Для многих кяризы навечно превратились в могилы. Операция длилась до начала мая, – ветеран сказал это буднично, словно это касалось уборки в доме.
– Как вели себя «зелёные»? – поинтересовался журналист.
– О-о, ещё те «храбрецы»! Они-то знали о западне, как я говорил, особо не лезли под пули. Не спорю, были отдельные смельчаки, которые не боялись драться с соплеменниками. Остальные просто шли вперёд, не совершая выстрелов, чтобы, попав в плен, не ждать по законам шариата кровной мести. Сложно с ними было, что говорить! И нам было не легче, так как не ведаешь, чего ждать от «братьев по оружию». Бывало, идём на какую-нибудь операцию, они для проформы посмотрят туда-сюда и возвращаются не с чем. Мы пойдём туда же, и находим то схрон, то боевика в колодце. Вот честно, их бои – словно странная игра: наступают с нами, а ни раненых, ни убитых! Их было сложно убедить, что советская армия там находится ради завоеваний Апрельской революции. Дикари не понимали своей выгоды! Большинству была похер эта революция. Им даже планы боевых действий не доверялись. Наше командование уже прокалывалось: только объявишь о начале операции, как происходит утечка информации. Мы куда-нибудь сунемся, уже ждёт засада! Это при том, что у них настоящий феодальный строй: пашут на хозяев деревянной сохой, ездят на ишаках и разбитых драндулетах. Я был поражён таким… – ветеран сделал паузу. – Таким мышлением и образом жизни, что ли.
***
Журналист осторожно зашёл с другой стороны:
– А ведь кто-то нарушил устав…
– Ты прав, – несколько раздражённо отозвался ветеран. Ему не нравилось, что дилетант влезает в военную епархию. – Логвинова тут же сняли с должности. Причём не за неумелое руководство действиями, а за неоправданно большие потери. Откомандировали в Ташкент, взяв под стражу, перевели под домашний арест. Впоследствии он предстал перед трибуналом. Комдив есть комдив – отвечает за любого военнослужащего. Кстати, комполка Суман тоже оказался под следствием. И наш спецотдел также давал показания для командования армии и в Москву.
После в Ташкенте состоялся процесс над Суманом и Логвиновым. На суде выяснилось: именно командир дивизии приказал не занимать высоты, что стало причиной попадания в засаду и гибели большой части личного состава батальона. Обвинения с Сумана были сняты по показанию начальника связи, оставшегося в живых. Он подтвердил факт передачи устного приказа комдива. Тем самым спасли подполковника, иначе его «посадили» бы. Хотя кое-кто из генералов пытался в мемуарах обвинять в нарушении Боевого устава именно Сумана. Ну, да! Воевать за столом – оно, конечно, легче. Увы, спросить главного свидетеля – Королёва, уже было нельзя. Сумана понизили в должности с переводом в Белоруссию. Логвинова лишь сняли с должности командира дивизии. Так-то!
Потом расползлись невероятные слухи, что убитых были сотни. И практически невозможно опровергнуть! По официальным данным, батальон потерял 67 человек. Так и доложили в Москву. Хотя не понимаю, зачем командованию врало само себе? Согласно уточнённым данным, мы потеряли убитыми не менее 118 военнослужащих. От полученных ранений впоследствии умерло ещё более тридцати человек. Разумеется, они погибли не в бою, а при транспортировке или спустя день-два в реанимации, поэтому официально солдаты проходили как раненые. Особо тяжелораненых отвезли в баграмский госпиталь, потому что времени для их спасения при перевозке в Кабул не оставалось. Туда же – в Баграм – везли вертолётами погибших, где рядом с аэропортом находился крупнейший морг. Наши объективные данные «наверх», были перевёрнуты с ног на голову. Кстати, в сводку не попали ещё сапёры, приданные батальону. В той операции мы понесли самые крупные потери за всю афганскую компанию. Так что, все цифры – враньё.
– По-моему, всё просто, – вставил журналист. – Уменьшишь число потерь перед вышестоящим начальством, и вроде не всё так ужасно.
Сербин молчком кивнул, налил себе и журналисту по рюмке водки. Встал. Следом поднялся собеседник. Не чокаясь, выпили за погибших.
Посидели ещё чуть-чуть. И Сербин продолжил:
– Пока шёл бой и операция по спасению батальона, я всё время находился на КэПэ дивизии. Мы не спали несколько суток.
К утру первого мая началась эвакуация раненых и убитых. На броню погрузили оставшихся в живых. Часть вертолётов села на дно ущелья, другая часть кружила в воздухе, подавляя огнём всякое подозрительное движение на склонах. Трупы собирали несколько дней, настолько их было много. До сих пор помню отвратительный запах из распахнутой дверцы вертолёта, когда он вернулся. Салон был забит трупами! На их обмундирование цепляли бирку с указанием фамилии и датой гибели, иначе трудно опознать, кто есть кто.
Я получил разрешение выехать в морг, чтобы разыскать тело старлея. Трупы висели в морозильнике десятками, словно в мясном магазине. На каждом был воткнут крючок с биркой. Там и опознал Шендрикова утром второго мая.
Газетчика передёрнуло от представленной картины: «И это всё, чего они достойны?». Но ветеран не замечал чужих эмоций, погрузившись в мрачное прошлое. Он слегка кивал подбородком, как бы стараясь увериться, что именно так было. Голос Сербина чуть дрожал:
– Со мной поехал начальник медслужбы, кандидат медицинских наук из Ленинграда. Он осмотрел лейтенанта и сказал: «Евгений Борисович, у него три ранения не в жизненно важные органы – между лёгких, в бедро и пониже пупка. Ранение в живот нельзя считать смертельным. Он мог выжить, если бы вовремя доставили в госпиталь. Зашили, и делов-то! Погиб от кровопотери». Мы впятером поминали моего опера. Да, был красавец-мужчина, и нет его. Я всё не верил, что три дня назад сидел вот так же с ним за столом.
– Как же так? – возразил тихо журналист. – Ты гибнешь за Родину, а с тобой так обращаются?
– Ну, что ты хочешь? – также вопросом зло возразил ветеран. – Справедливости в войне не существует от слова «вообще». Мы верим лишь в то, во что верим. Война несправедлива и непредсказуема. Если задумываться о подобных вещах, то свихнёшься. Я, как любой офицер, выполнял воинский долг. Так принято. А Шендриков был посмертно награждён орденом Красной Звезды. Мне позвонили из Прибалтийского военного округа с просьбой дать размеры гроба для покойного. Я, разумеется, выполнил её оперативно. Потом «чёрный тюльпан» унёс старлея вместе с ещё пятьюдесятью телами в Советский Союз. Разумеется, рассказал по телефону жене Шендрикова о героической гибели. Но по её ответу понял: она ненавидит войну, которая отобрала её любимого.
Евгений Борисович закончил как-то деловито, и это слегка покоробило журналиста: «Как в нём уживается сентиментальность и цинизм? Прямо парадоксы профессии! Или иначе нельзя в таких случаях?».
Да, внешне ветеран старался выглядеть достойно. А его зрачки уткнулись куда-то в стену, будто пытались прорваться сквозь пространство и время, сквозь другие события, в которых потерялось нечто ценное, чего теперь трудно отыскать.
Он взял изрисованные листки и зло разорвал их. Сидел опустошённый, как бутылка водки на столе. За окном стемнело, и остальные ветераны уже давно исчезли. Собеседникам надо было тоже собираться. В хмельной усталости Сербин подытожил:
– Вот пишут, в Афгане погибло не менее ста тысяч их жителей. На мой взгляд, намного больше. Ради своего светлого будущего… – съёрничал он.
– Самым адским оружием для них были «Грады». Спастись от такой напасти можно было, лишь услышав залп и сразу спрятавшись в кяризы. Да многие ли успевали?! Наши снаряды и бомбы не различали, мирный житель или душман. Это в Политбюро и Министерстве обороны видели перед собой карты и лозунги о помощи «братскому народу». Я видел, как в гроб клали полголовы или оторванную ногу с сапогом. Неужели это сто̀ило какой-то революции? Научили бы афганцев всему, что умеем, да вывели бы армию оттуда. Уже теперь, в годах, я многое переосмыслил. Тогда советская идеология прочно сидела в моих мозгах. Да и наших солдатиков погибло не пятнадцать тысяч, а намного больше, если учесть умерших от ран.
Официальная точка зрения – полная брехня! По ней получалось, операция отчасти успешна: инфраструктура моджахедов разрушена, в плен попал даже соратник Масуда. Однако большинство военачальников считают операцию провальной. Что толку? Итогом был временная смена власти в Панджшере. Да, противник утратил единое управление, понёс потери в людях, сам Масуд скрылся. Затем вновь сформировал вооружённые отряды, укрепил разрушенные оборонительные позиции. Задача о полном контроле над ущельем была невыполнима, поскольку требовала большого количества сил и средств. Мало того, выяснилось, что заговорщики в правительственных войсках планировали напасть весной на части советской армии! Лишь благодаря нашей контрразведке и ХАДу были приняты срочные меры по аресту многих афганских солдат и офицеров. Ладно, давай, действительно, расходиться. А то закроют, будем тут куковать.
Одевшись, они вышли на морозный воздух. Спустились по гранитной лестнице Дома офицеров. На разлапистых ветвях елей у входа лежал снег. Ярко горели фонари на площади, по которой проносились одинокие автомобили.
Ветеран скоро скрылся в сумерках улицы. А журналист сел в свою «Хонду». Завёл двигатель, чтобы он прогрелся, и всё размышлял над невольной исповедью. Из интернета помнилось, как в той военной компании – прямо через год – случилась не хуже драма со спецназом у кишлака Даридам. Кровавая бойня уже не номер пять, а неизвестно, какая по счёту! Конечно, погибло меньше бойцов. Но и тогда подвело бездарное армейское руководство. Оно ничему не научилось толком.
Война ещё та стерва! Она не прощает промахов – неправильно поданной команды или неверного её исполнения. После шаг вправо-влево, и ты труп! Причём возможна не только твоя гибель, но также твоих товарищей. Вот в чём проблема. Сербин всё понимает, но не признаётся даже себе, что война не просто страшна, а противоестественна человеческой сущности. Он не глуп, и бежит от лишних вопросов. А Родина – что это? Родные места и родственники, но не другая страна. И чужая глупость обернулась для кого-то смертью, а для кого-то лёгким испугом, словно мальчик порвал штанишки.
Журналист выжал газ и поехал, как бы что-то для себя решив. В уме надоедливо мельтешило: «А затем бравурная музыка, хлопанье знамён на ветру, чёткий шаг караула и проникновенные речи со слезинкой. Как же без пафоса! Надо же оправдывать правдивую ложь и личную подлость говорящих. «Суровая необходимость, злобные враги, долг перед родиной, патриотизм, ради которого надо отдать жизнь». Чужую, но не собственную. По-моему, настоящий герой – это тот, кто защищает собственную родину. А политики всегда найдут оправдание скрытным намерениям, дабы снять с себя ответственность. Такие словоблуды и бездарные командующие могут ещё не раз довести Россию до беды и в будущем – после этой перестройки. Но что̀ сказали бы им восставшие из могил? Как же легко всё оправдать долгом перед химерами, которые сами же придумывают. Так же, как легко порвать бумагу. Но порвать память невозможно».
