Владимир Москалев
Королева Бланка
Глава 3. Скорбная весть
Любовные визиты Тибо Шампанского продолжались. Каждый из них сопровождался либо чтением стихов, либо пением. Бланке он до смерти надоел своими песнями, сонетами и мадригалами. Она мать семейства, ей тридцать восемь лет, родила уже тринадцать детей, из которых многие умерли, – кто в младенчестве, кто и дня не прожив. А ему – двадцать пять! Он женат, но какое ему дело до жены. Он поэт и должен воспевать Прекрасную Даму своего сердца! И вновь сыпались на Бланку оды и мадригалы. Она вынуждена была все это терпеть. Но всякому терпению приходит конец. Однажды она высказала свое мнение по поводу страстных песенок графа Тибо кардиналу Сент-Анжу. Нет, она не против, это даже льстит ей, но нельзя же, в конце концов, быть столь назойливым. Об этом уже стали говорить не только во дворце, это стало темой пересудов всех парижских кумушек.
Кардинал, между нами говоря, и сам «неровно дышал» к красавице-испанке.
– Я поговорю с графом, – тотчас пообещал он.
И отправился стращать Тибо карами небесными за любовь к замужней женщине, тем более королеве…
Бланка обернулась:
– Как думаешь, Бильжо, поговорит?
– Нет – я сделаю это за него, – бесстрастно ответил верный страж, холодно глядя перед собой.
Этот человек был тенью Бланки Кастильской, ее слугой, ее рабом. Для него существовала только его хозяйка, которую он обязан защищать от врагов. Кто в их числе – не имело значения. Один жест принцессы, а потом королевы, один только ее взгляд – и Бильжо, не раздумывая, зарубил бы на месте кого угодно, будь то бедный рыцарь, знатный вельможа или даже сам Папа. Неважно, какой титул. Он мог арестовать любого, на кого она укажет, засадить его в тюрьму и даже пытать. Бланка позволяла ему все. Это был Минотавр при Миносе, Ладон[7] при саде Гесперид, Цербер у врат ада. Он выполнял свою работу, не требуя за нее плату, ни на что не жалуясь и ничего не прося. Он служил только ей, своей королеве, другого хозяина у него не было и не могло быть.
Он был сыном Беатрисы, дочери Бильжо, бывшего наемника[8]. Мать назвала его так же, как звали ее отца. В свои двадцать три года Бильжо оставался холостым, хотя любая придворная дама сочла бы за счастье выйти замуж за отпрыска знатного рода Монморанси. Рост выше среднего, широк в плечах, каштановые волосы, карие глаза, ровный нос, волевой квадратный подбородок – стоит ли желать мужа лучше этого? Но сын Беатрисы не принадлежал к категории одержимых страстями; его не интересовала (во всяком случае, на данном этапе) ни одна женщина, кроме той, жизнь которой он охранял.
Его дед верой и правдой служил Филиппу Августу с самых первых дней его правления и участвовал во всех битвах своего короля. Весь в резаных и колотых ранах от мечей, сабель и стрел, он тем не менее не погиб в бою, а, обессиленный и уже с трудом выговаривавший слова, умер в своем замке в 1223 году, задолго до смерти отдав своего внука обожаемой им принцессе Бланке Кастильской. Последние слова умирающего отца передала хронисту его дочь: «Мне незачем больше жить на свете, если со мной нет моего короля». Филипп Август, как известно, умер в том же году.
Много уже лет тому, как Бланка наняла для обучения Бильжо-младшего лучших бойцов, и теперь он в совершенстве владел мечом и боевым топором. К нему привели однажды ассасина[9] по имени Аутар, и тот обучил юношу виртуозно владеть ножом. У Бильжо их было два, оба висели на поясе у него за спиной. В случае надобности он мгновенно выхватывал нож и бросал его с такой силой и меткостью, что с десяти шагов попадал в монету, разрубая ее пополам.
Бильжо знал все тайны королевы и двора, но был нем, как саркофаг, и бесстрастен, как сфинкс. Он всегда стоял с правой стороны от кресла, в котором сидела Бланка; обе руки его покоились на рукоятях меча и топора. Он никогда не задавал вопросов, он просто смотрел на того, кто говорил с королевой. Ему не было дела до разговора, его не интересовал тот, кто вошел, будь то женщина, епископ или принц соседней державы. Бездушный и безгласный, он стоял на своем месте, точно прибитый к полу гвоздями. Казалось, его и не спихнуть. Но один выразительный взгляд Бланки – и он бросался ястребом, готовый либо убить, либо взять под арест. То и другое уже имело место, а ему подчинялась вся дворцовая стража.
Денно и нощно Бильжо охранял покой своей хозяйки, ему даже еду приносили в покои королевы, и случалось, они вместе ели. Ночью он спал на полу подле ее кровати, как пес, и Бланка почти что никогда, раздеваясь ко сну, не прогоняла его, часто слушая рассказы из жизни его деда. Она к нему привыкла. Он был для нее не мужчиной, а всего лишь стражем, чем-то необходимым, без чего никак нельзя обойтись и что непременно должно находиться именно в это время и в этом месте. Оставаясь вдвоем, они вели задушевные беседы, но только как друзья. Никакого намека на различие полов. Бильжо не видел в своей хозяйке женщину в прямом понимании этого слова, перед ним была всего лишь королева, которую он обязан был охранять.
Нет надобности говорить, что он, как привязанный, следовал за Бланкой повсюду. Она уже не представляла себе: как это так – его не будет рядом! Выезжает она на соколиную охоту – он неизменно близ нее; едет куда-либо – он всегда справа; принимает ванну – он сидит у ее ног, зорко посматривая вокруг и совсем не глядя в ее сторону, когда ее вытирают и одевают. В ответ на недоуменные взгляды служанок Бланка лишь смеялась.
Об этом все знали. Бильжо боялись. Женщины тоже. Они не только не решались заговорить с ним, но опасались даже взглянуть на него. Он расшвыривал их в стороны, если они мешали Бланке пройти, и молча хлестал по щекам, когда ему казалось, что кто-то посмел отпустить оскорбительное слово в адрес королевы. Так же он мог поступить с любым рыцарем или духовным лицом. Его не один раз вызывали на бой; несколько мертвых тел унесли уже с места поединков.
Таков был тот человек, к которому Бланка обратилась с вопросом. Она еще не знала, что очень скоро у нее останется только он один.
– Не трогай его, пусть поет свои песни, – произнесла она в адрес Тибо.
– Шампань? – коротко спросил верный страж.
Бланка кивнула:
– Сын обязан продолжать дело своего отца. Проклятые Плантагенеты! Но настанет день, когда их выметут вон из французского королевства. Свекру Филиппу было легче. Людовику кроме англичан приходится подавлять очаги ереси на юге. Но так надо. Лангедок должен отойти под власть короля. Повсюду будет единая вера, как того хочет Рим, как желает этого Франция!.. Однако что-то долго нет вестей с юга. Людовик отсылал ко мне гонца каждые десять дней, но прошло уже пятнадцать. Больше! Не случилось ли чего с королем?..
Бланка порывисто встала, зашагала по комнате.
– Почему нет гонца?
И снова шаги, быстрые, нервные; взгляд мечется по сторонам, ища за что зацепиться.
Вдруг она остановилась.
– Что-то произошло, Бильжо! Чувствую, случилась беда. – Она подняла руки к груди. – Святой Боже, уж не с королем ли?..
Она подбежала к окну, распахнула его, вперила взгляд в туманную даль, в сторону Сен-Жерменского аббатства, туда, куда уже почти год как ушло королевское войско.
– Людовик, возвращайся! Молю тебя! – шептала она. – Оставь в покое Тулузское графство, Раймонд сам падет в ноги своему сюзерену. Только возвращайся, слышишь? Довольно уже воевать! Возвращайся же, супруг мой! Скорее, пока у тебя еще есть войско, пока ты жив, пока…
И в это время быстрые шаги послышались за дверью. Кто-то шел по коридору, торопился, почти бежал. И остановился, наткнувшись на стражника.
Стоя у окна, Бланка замерла. Тревожный взгляд – на дверь. Сердце готово выскочить из груди. Известие! Какое? Посланцы никогда так не торопились…
Бильжо сделал шаг, другой, встал рядом с королевой. Ладонь крепко сжимает рукоять меча.
– Впустите гонца! – крикнула Бланка.
Двери распахнулись. Гонец стремительно вошел, увидел королеву, упал на колени близ нее. Сам бледный, весь в пыли, с трудом переводит дыхание.
– Что? – молвила Бланка, в ужасе глядя на него. – Что?! – вдруг вскричала она, уже догадываясь, уже чуя беду.
– Ваше величество! Король Людовик, ваш супруг… Он при смерти… Он в Монпелье, в Оверни… Торопитесь! Король выразил желание проститься с вами. Скорее, государыня, умоляю!
Бланка не успела даже испугаться. Стояла, точно статуя в камне – застывшая, безгласная. Вопросы? Сейчас не до них. Всё потом, в пути. Немедленно же – туда, на юг, в Овернь, где умирал ее Людовик!
Она вылетела в коридор, едва не сбив с ног стражника.
– Экипаж! Скорее! Охрана, ко мне! Все во двор!
И побежала по галерее, потом вниз по ступеням – бледная, обезумевшая, ломая на ходу пальцы рук. За ней – Бильжо, следом Аршамбо.
И пяти минут не прошло, как королева Бланка Кастильская, вскочив на лошадь, мчалась по улицам Парижа к Малому мосту. Вслед за ней летел эскорт всадников…
Она не успела. Людовик был уже мертв. Траурная процессия повстречалась им в Буржской епархии, на левом берегу Луары. Здесь, близ Невера суждено было Бланке увидеть своего мужа, который хотел проститься с ней перед отходом в вечность.
Она бежала к нему вся в слезах, не разбирая дороги, не слыша голосов. Она видела перед собой только гроб прямо посреди наезженной колеи. Высокий, обитый крепом, он печально и угрюмо поджидал ее. Вокруг него люди, много людей с опущенными головами, сомкнутыми устами; холодный ветер трепал их волосы и рвал с плеч плащи.
Сто шагов оставалось до гроба и, кажется, можно дойти и не торопясь, но Бланка все бежала вперед, рыдая, размазывая по лицу слезы, уже зная, что свершилось, иначе не стояли бы в скорбном молчании люди.
Упала, бедняжка, когда оставалось всего-то с десяток шагов. Бильжо поднял ее. И тут она, опираясь на его руку, медленно пошла, не отрывая взгляда от воскового лица, на котором никогда уже не откроются глаза и не раздвинутся в улыбке губы. Пять шагов осталось, три, два, один… И вот он, король, ее муж, с навеки сомкнутым ртом, со сложенными на груди руками. Совсем нестарый и такой красивый… Ее Людовик, которого она так любила, так ждала!..
Дико вскричав, Бланка бросилась к гробу и упала в него. Ее дрожащие руки обнимали уже холодное, застывшее тело короля.
Глава 4. Коронация
15 ноября Людовик VIII был похоронен в аббатстве Сен-Дени, фамильной усыпальнице франкских королей. И тотчас после похорон, едва выйдя из стен монастыря, рыцари, бароны, знать – все остановились, заволновались, стали переглядываться. Послышался глухой ропот. В воздухе носились, перелетая от одной группы к другой, всего два слова: «кто?» и «Филипп». Речь шла о сводном брате почившего короля – графе Филиппе Строптивом. По всему выходило, что именно он должен быть опекуном малолетнего Людовика. Именно опекуном, а не регентом. Такого слова в то время еще не знали. И еще одно слово витало в воздухе там, где говор переходил в ропот. «Иностранка». Это о королеве-матери. Если до сего дня бароны относились довольно терпимо к супруге покойного короля, то теперь, когда встал вопрос об опеке, они словно вылезли из своей шкуры и залезли в другую, которая всегда всем недовольна.
Они бросали косые, недобрые взгляды на створки ворот, сквозь которые должна пройти вдовствующая королева. Удобный момент для нападения. Прямо здесь и прямо сейчас. Кончить разом! Ее охрана? Пустяки – три старика. Бильжо? Этого достанет арбалет. А потом немедленно за принцем Филиппом! Ему править королевством, пока щенок не подрос. А уж он не забудет, кто стоял за него.
Такие идеи носились в воздухе в толпе знати, стоявшей близ стен аббатства. Но многие были против – слышались возражения, сопровождаемые энергичными жестами. Что скажет Рим? Придется ли по душе Папе бунт баронов? Не последуют ли вслед за этим отлучения? Но есть и еще один аспект. Нельзя убивать мать, когда с ней ее дети. Пока в центре внимания двое: Людовик и Робер. Одному двенадцать, другому десять. Вряд ли, став взрослыми, они забудут имена убийц.
Волнения не утихали. Их было здесь немало, знатных людей королевства, иные в порыве горячности уже хватались за мечи.
Зная или догадываясь об этом, Бланка не торопилась покинуть стены аббатства. Рядом с ней, правда, друзья, но их так мало. Сейчас главное – поддержка Церкви. Бланка огляделась. Не видно ни архиепископа, ни подчиненных ему прелатов. Где же они? Как выйти без них? Впрочем, Готье шепнул ей, чтобы ждала его.
Верный слуга трона, королевский прелат на время умершего недавно архиепископа Реймсского, Готье Корню тем временем не бездействовал. Едва закончилась церемония захоронения, он, бросив красноречивый взгляд на двух человек, стал спускаться по лестнице, что вела в подземелье. Тайный ход. Для чего или для кого – знали немногие.
Но вот ступени кончились. Площадка впереди. Два факела горят по обеим сторонам. Справа, обитые позолотой, раскрытые дверцы, ведущие к аналою. Дальше, где кончается площадка, ход ведет далеко в глубь коридора, и при неверном свете редких свечей по обе стороны этого коридора видны закрытые окошки и между ними ниши в стене. Окошки – кельи, куда замуровывали заживо монахов, пославших вызов грешному миру; в нишах – черепа и кости, чьи – догадаться нетрудно.
Могильная тишина царила вокруг. Архиепископ оглянулся. Его подчиненные рядом, стоят и смотрят на него, поеживаясь, – подземелье не отапливалось. Жестом он повел их за собой. Все трое вошли в молельню, миновав дверцы, и стали против отлитого в бронзе Христа. Две свечи справа и слева от распятия, в их колеблющемся свете дрожат блики на лице Спасителя, и оттого кажется, будто оно оживает и ведет беседу с тем, кто перед ним стоит.
Глядя на лик Христа, Готье Корню широко перекрестился; за ним – два епископа. После этого он повернулся к ним:
– Здесь нас никто не услышит. Только мертвецы. Сюда и приходят затем, чтобы умереть.
Епископы снова поежились, но теперь уже по другой причине.
– Тайна престолонаследия не должна открыться никому, – негромко заговорил архиепископ, боясь, чтобы его не услышало даже эхо. – Документ, который мы трое подписали, не является завещанием короля. Умирающий Людовик не назначил опекуна при малолетнем короле. Согласно закону франков им должен быть сын покойного Филиппа Августа, бастард, впоследствии узаконенный Святым престолом. Тот, что правит Булонью. Понимаете теперь, какой важности документ был нами троими подписан?
– Сообразно ему опекуншей становится мать, – глухо произнес один из прелатов. – Но это невиданный случай, такого не было еще в истории Капетингов.
– Однако и короли не умирали, процарствовав всего три года, – ответил Готье Корню.
– Кажется, Филипп Первый был совсем мал, когда умер его отец Генрих, – возразил второй прелат. – Тем не менее Анна Ярославна, его мать, не стала опекуншей.
– Перед смертью Генрих поручил заботу о сыне графу Фландрскому, своему свояку. Но отец еще при жизни короновал мальчика, а опекун был верным слугой престола. Нынче ситуация совсем иная. Людовик не коронован, а сын Агнессы Меранской, Филипп Строптивый, окажется врагом трона. Наша задача – не дать совершиться перевороту. Видел я, как знать шепталась, когда гроб не был еще закрыт крышкой. Кто может поручиться, что она не поджидает сейчас вдовствующую королеву-мать, дабы лишить ее жизни, а опекуном малолетнего Людовика избрать его дядю?
– Видели мы, сколько их, – отозвался епископ Бове. – Кто сумеет им помешать?
– Церковь! – высоко поднял голову архиепископ. – При нас они не посмеют осуществить свой коварный замысел, а он у них вполне уже мог созреть.
– Следовательно, нам предстоит выступить в роли защитников королевы? – уточнил епископ Шартра.
– Не только. Мы с вами – те, кто сохранит царствующую династию в лице внука Филиппа Августа. Мы – те самые три свидетеля, которые слышали волю умирающего короля. Значит, эта воля переходит в завещание. Задача наша – отныне держаться всем вместе. Вы оба клятвенно подтвердите то, о чем я буду говорить на совете. В противном случае ни одному из нас не сохранить ту власть, которой мы обладаем. И еще одну цель имеем.
– Какую же? – спросил епископ Бове. – Догадываюсь – способствовать созданию правительства из баронов. Они назначат испанку опекуншей, чтобы самим править от ее имени.
– Как раз этого и нельзя допустить из опасения, что Франция вновь станет такой, какой была в начале правления Генриха Плантагенета. Помешать баронам, разбив их замыслы, коли они таковы – вот что надлежит нам сделать. И поможет в этом документ, составленный мною в Монпансье. Итак, вы поняли? Ваши клятвы в подтверждение моих слов – вот что удержит у власти царствующую династию. Готовы ли вы?
– Все будет так, как угодно Богу и Святой церкви нашей, – с поклоном произнесли оба прелата.
– Хорошо. А сейчас поторопимся, королева-мать ожидает нас, я предупредил ее, чтобы не выходила без отцов Церкви.
Бланка вышла из аббатства в сопровождении духовенства, и никто не посмел напасть на нее: велика была духовная власть архиепископа, да и не пришли пока бароны к определенному решению. Кое-кто из них смотрел дальше тех, что хватались за мечи. Опекунша – испанка? Пусть так. Важно войти в правительственный совет и диктовать этой даме из Кастилии свою волю. Куда ей деться, если их много? Но вначале следует добиться единства, которого пока что нет.
А архиепископ торопился. В экипаже они ехали вдвоем с Бланкой.
– Ваше величество, с коронацией не следует тянуть. Бароны не посмеют посягнуть на жизнь короля и на вашу.
– Посягнуть? – повернулась к нему Бланка. – Вы что же, думаете, они способны на такой шаг? Право же, ваше преосвященство, не стоит переоценивать возможностей знатных людей королевства.
Готье Корню строго посмотрел на нее.
– Или вы не видели их лиц, когда мы проходили мимо? Половина этих господ готова была разорвать вас в клочья.
Бланка отвернулась.
– Я догадывалась. Слава Богу – только половина.
– Между ними нет единства, я заметил. На этом мы и сыграем. Не мешкая коронуем вашего сына и на совете объявим волю покойного Людовика. Я сумею заткнуть им рты. Вам править королевством, они должны уяснить себе это.
– Среди них есть люди, преданные короне. Я должна знать их имена. Посмотрим, кто прибудет в Реймс.
– Ваш муж одобрил бы наши действия. Немедленно короновать Людовика – таково его предсмертное желание.
Парижане были далеки от всего того, что было связано с коронацией, зато они имели свое мнение относительно скоропостижной смерти короля. Провожая взглядами юного принца, вместе с королевой-матерью отправлявшегося в Реймс, они спешили высказать друг другу то, что каждый из них думал.
– Не иначе как тут вмешался граф Шампанский, – говорили одни.
– Влюбился, черт, в нашу королеву, проходу ей не дает, – соглашались другие. – Гляди, примчался от самой Тулузы, чтобы петь ей песни и объясняться в любви.
– Уж не отравил ли он нашего короля? – высказывали предположение третьи. – Чтобы не мешал, дескать, ему самому.
– А сам править хочет вместо него, мерзавец, вот и норовит залезть под платье к нашей королеве, – судачили кумушки.
– Если уже не залез.
Таков Париж. Миропомазанник Божий – это для него всегда святое; тот, кто мешал монарху, становился Парижу врагом. Дальше увидим, что думали по поводу смерти короля жители других городов.
От дня погребения Людовика VIII (15 ноября) до дня коронации его сына Людовика IX должно было пройти не меньше двух недель. Столько нужно для того, чтобы успели съехаться в Реймс все знатные люди королевства. О смерти короля их оповестили еще раньше. Те, что уже прибыли на похороны, частью жили во дворце в Сите, частью квартировали в домах у парижан.
В Реймс королевский кортеж направился через Санлис, Крепи, потом Суассон. Здесь сделали остановку. Юный Людовик был посвящен в рыцари. Без этого святые отцы не могли приступить к обряду приобщения принца к божественной благодати.
Когда все было готово, архиепископ шепнул Бланке:
– Больше половины знати здесь нет. Смешным покажется такое миропомазание. И все же мы должны совершить обряд.
– Теперь я знаю, кто в числе наших врагов, – ответила ему Бланка. – Те, кто не приехал. Я запомню.
– Лучше записать. – Готье Корню поманил писца. – Говорите, государыня. Следует отделить зерна от плевел.
Клирик приготовился писать. Королева-мать диктовала:
– Герцог Бургундский, граф де Бар, Аршамбо де Бурбон, граф де Монфор, архиепископы Санса и Буржа, епископы…
Она стала называть одного за другим. Потом добавила еще кого-то из мелкой знати. Пояснила:
– Это те, кто прибыл.
Клирик поставил в колонке крест.
– Теперь другие, кого нет: герцог Бретонский Пьер Моклерк, Гуго де Лузиньян, Тибо Шампанский…
Клирик записал еще несколько имен и поставил знак минус.
– Эти – враги трона, – вынесла вердикт Бланка.
– Я бы не делал столь поспешных выводов, – произнес архиепископ.
– Вы защищаете тех, кто отсутствует?
– Пытаюсь в некоторой степени оправдать их. Времени собраться в путь и приехать хватило бы, скажем, графу Омальскому или Жуанвилю. Другим сложнее – виконту де Туару, к примеру, или сеньору де Боже. Идут дожди; дороги, мало того что ухабистые, – их еще здорово развезло. Гонец мог добраться туда не раньше чем через неделю. Но надо еще собраться в дорогу. Взвесив все это, иные отказались от поездки, другие, возможно, уже в пути.
– Чтобы приехать в пустой Реймс? Не думаете же вы, что мы будем сидеть здесь и ждать того, кто никогда не приедет? Нет, ваше преосвященство, дороги пусты. Вероятнее всего, придут письма с причинами отказов, которые только на руку тем, кто и не собирался присутствовать на коронации. Ведь известие о смерти получили все, так что времени у вассалов короны было гораздо больше.
Архиепископ промолчал, сознавая правоту королевы-матери. Напомнил только:
– Нам надо торопиться. У Франции должен быть король.
– Кто будет освящать церемонию? Вы?
– Нет. Епископ Суассона. Это его прямая обязанность в отсутствие реймсского архиепископа.
– Скажите ему, пусть не затягивает. К черту всякие проволочки.
– Не будет нужного блеска…
– Его не было бы и без того: нет никого из наиболее знатных людей и из белого духовенства.
Обряд начался. Готье Корню подал знак. Первый викарный епископ архиепископа Реймсского начал литургию – бесконечные псалмы и молитвы, молитвы и псалмы. Это надолго. Архиепископ ткнул коллегу локтем в бок: кончай волынку, державе нужен король! Тот кивнул – дошло. Теперь клятвы, которые должен принести будущий монарх. Их не очень много: защищать Церковь и ее ценности, обеспечивать общественное спокойствие и вершить правосудие, бороться с еретиками. Что-то еще… Ах, да: свершать акты милосердия.
Людовик, светлокудрый мальчик с любопытствующими глазами на продолговатом лице, с мольбой посмотрел на мать:
– Мама, зачем мне все это повторять? Пусть вот этот лысый дядя еще раз пробубнит, а я потом кивну ему или скажу «да», если уж так надо.
Мать склонилась к сыну:
– Повторяй, сынок, эти клятвы одну за другой. Таков обычай. Ты должен будешь так поступать.
Людовик вздохнул и стал клясться.
Потом ему вручили золотые шпоры, меч, доспехи. Дальше – молитвы, литании, антифоны.
Архиепископ поморщился. Снова пошел в действие локоть. Коллега, выразительным движением руки свернув песнопения, склонился над Людовиком, со страху чуть не убежавшим от него, и приступил к миропомазанию. Священным миром крестообразно епископ помазал мальчику лоб, глаза, губы, уши, грудь – словом, все, что полагалось. И без конца тянул после каждого такого креста: «печать Святого Духа». Отныне король становился избранником Бога на земле.
Блестящая лысина то и дело маячила у Людовика перед глазами, и новоиспеченному монарху хотелось треснуть по этой лысине золотой шпорой… или лучше рукоятью меча. Это он на радостях – подумал, что это всё, можно уходить. Но ошибся. Теперь ему должны передать королевские регалии. Сначала на него надели тунику с далматикой, потом тяжелую бордовую мантию с геральдическими лилиями, явно ему не по росту. Затем дали в руки скипетр и жезл правосудия, на палец надели кольцо.
– Мама, зачем это? – поднял на мать удивленные глаза помазанник Божий. – Мне ведь тяжело. Почему я должен терпеть?
В это время на голову ему надели золотую корону.
– А это еще зачем? – Зрачки глаз юного короля недовольно поползли кверху. – Такую корону носил отец.
– Теперь будешь носить ты, – улыбнулась мать.
– Больше некому? – не понимал мальчик. – Она же большая, будет сваливаться у меня с головы.
Присутствующие переглянулись.
– Бог даст, не свалится, – многозначительно посмотрел епископ на королеву.
Мальчик заерзал, печально поглядел на мать.
– Потерпи еще немного, – сказала она ему, – сейчас твои покорные вассалы принесут тебе оммаж[10]. Они будут произносить при этом: «Да здравствует наш король!»
– Слава Богу, их тут мало, – повеселел юный монарх.
Архиепископ и королева-мать, оба сдвинув брови, переглянулись.
– Не «слава Богу», а «увы», сын мой, – тяжело вздохнув, произнесла Бланка.
Далее, без пиршества, обычного в таких случаях, королевский кортеж отправился в Париж. Сын Бланки Кастильской отныне становился священной особой, наделялся даром чудотворения. С этого дня он неприкосновенен, ибо помазанник Божий и через него осуществляется связь между Богом и народом, между Богом и королевством.
По пути домой, сидя в трясущемся по неровной дороге экипаже, похожем на обыкновенную повозку, королева-мать предалась невеселым думам. Элита – как церковная, так и светская, – вот что ее беспокоило. Ни один не приехал. Всем наплевать. Выходит, не хотят принять Людовика. Рассчитывают либо взять короля в плен и править от его имени, либо устроить мятеж, выдвинув вместо нее опекуна из их среды. Так или иначе, она должна дать им понять, что править королевством от имени сына будет она. Для этого надо немедленно собрать совет. Всем, кто будет присутствовать, она выскажет свою волю. Пусть доносят ее до остальных, а так и случится. Это охладит умы. Может быть, ненадолго. Но за это время она успеет сплотить вокруг короны преданных людей. Еще у нее есть наемники – войско головорезов, набранное еще покойным свекром. Многих, правда, уже нет в живых, но на смену им пришли новые.
Скорее бы в Париж, во дворец. Две сотни всадников охраняют короля, но против войска любого герцога им не устоять. Хорошо еще, что церемония не затянулась. Теперь дорог каждый час. Мятежники могут не успеть. А там – стена Филиппа, ее свекра, защитит юного короля… Умница все же архиепископ, быть ему у нее в великих почестях. Отпишет Папе, как верно служит престолу сансский прелат.
Но что-то не видно людей, никто не приветствует короля. Да и в Реймсе тоже… Уж не сговор ли тут с мятежными баронами?.. Герцог Бретонский Пьер Моклерк, представитель династии графов Дрё, потомок Людовика VI… Могущественный вассал. И, как ни прискорбно, наименее остальных преданный короне. Этот, пожалуй, сможет возглавить мятеж. За ним пойдут. Следующий – Гуго де Лузиньян, граф де Ла Марш. Продажная шкура. Сегодня с одним, завтра с другим. Утром против этого, вечером против того. Такими были многие в те времена – каждый искал свою выгоду. Но вот история этого графа, весьма любопытная.
Четверть века тому назад он собрался жениться на Изабелле Ангулемской. На свадьбу должен был приехать король Иоанн, сюзерен зятя с тестем. И приехал, лучше бы его не видеть вовсе. Всегда отличался жестокостью, тупостью и самодурством, а тут и вовсе превзошел самого себя: взял да и увел невесту прямо из собора. Впрочем, не невесту, а уже жену – по его требованию епископ немедленно обвенчал парочку. А Изабелла – что ж, променяла графа на короля! Плохо ли ей? Про Лузиньяна забыла, словно того и не существовало. Однако очень скоро она стала испытывать отвращение к супругу и, несмотря на то что родила уже двух детей, отправилась в путешествие к себе на родину в Ангулем. Ах, какие тут были мужчины, не чета толстому и глупому супругу. Недолго думая, Изабелла принялась налево и направо изменять своему мужу…
Но не о ней рассказ, а о Лузиньяне. Через двадцать лет Изабелла вернулась к нему, и он, похоже, тотчас забыл о том, что произошло тогда в Бордо. Очень скоро она, королева, вышла замуж за того, кого она когда-то любила и, по ее словам, не переставала любить до сих пор. И все же Гуго не забыл, какую шутку сыграл с ним последний сын Генриха II. Он стал врагом Иоанна и во всем помогал королю Филиппу.
И вот теперь, после того как английский король сломал ему жизнь, он предает юного французского монарха и готов перейти в лагерь его врагов. Те, надо думать, при случае не преминут воспользоваться помощью англичан. Бесстыдный, беспринципный, бесчестный Лузиньян…
Ну а Тибо? Изменник, лжец! И он еще смел клясться ей в любви и петь песни! А ведь она ждала его, не думала, что он предаст…
Но не знала Бланка, что Тибо спешил на коронацию и уже въезжал в ворота Реймса, как вдруг толпа горожан преградила ему дорогу.
– Ни шагу дальше, граф Шампанский! – крикнул один из них, державший в руке увесистый камень. – Мы не пустим тебя во дворец.
– Изменник! Подлец! – послышалось отовсюду. – Это ты отравил нашего короля! А еще смеешь являться на коронацию его сына! Вон из города! Предатель! Убийца!
Тибо опешил, натянув поводья лошади. Что за вздор несут эти люди? Почему мешают ему проехать? Да и откуда они его знают?
А они, невзирая на охрану, уже пошли на него с кольями, дубинками, и он понял, что ему не пробиться. Жители Реймса собирались мстить ему за своего короля.
– Я не убивал короля Людовика! – крикнул он громко, так, чтобы все слышали. Правду крикнул. – Клянусь вам, я не виновен в его смерти!
– Врешь! Ты покинул его, и после этого он умер.
– Ты отравил его! Смерть тебе за это! Убийца!
Народ верил в то, что говорил. Он всегда верил в то, во что хотел верить. Разубеждать его не имело смысла, попросту было бесполезно.
Тибо видел, что ход ему закрыт. Его не пустят. Зарычав в бессильной злобе, он повернул коня, сделал оборот, другой и поскакал назад к воротам. Обида и злость душили его. Выехав из города, сжав кулаки от негодования, он обернулся лицом к собору. В слепом гневе он тут же решил мстить королеве – она подговорила народ, люди кричали об этом. Недаром она перестала его привечать. А тут еще кардинал Сент-Анж набросился на него…
И Тибо Шампанский принял решение.
– Она горько пожалеет об этом! – вскрикнул он у самых городских ворот и дал шпоры коню.
И не знал Тибо, что его восклицание услышали три человека, стоявшие с внешней стороны ворот, у рва. Не то вернулся и зарубил бы их.
– Очень хорошо! – произнес один, потирая руки и провожая насмешливым взглядом удалявшуюся фигуру всадника. – Народ поверил в нашу басню.
