Владимир Мороз
Над облаками
– Да так! – рассмеялся товарищ. – Прислали туда большой отряд под командованием подполковника Курмышева. Комиссар ездил, говорит, что хороший мужик, строгий и волевой. Мало того, выделили ему два бронепоезда. Силища неимоверная.
– Вот кого, значит, мы слышали под Оземлей! – восхищенно кивнул головой Иван. – А мы уже было подумывали фугас заложить.
– Тогда Солоп бы вас точно растерзал, – заметил Чумаков, – и так злится последнее время.
Ближе к ночи комбат вернулся из Овруча, куда его вызывал командир бригады. Недалеко уже начинались бои, ветер доносил громовые раскаты артиллерийских орудий. В самом городе шла срочная эвакуация всех учреждений, складов, что создавало огромную неразбериху и способствовало панике. Толпы беженцев осаждали последние поезда, уходившие на восток. В воздухе почти постоянно висели немецкие самолеты, которые то сбрасывали бомбы, то, заходя в воющее пике, стреляли из пулеметов по всему живому, находящемуся на несчастной земле, изрытой воронками, пропитанной кровью и детскими слезами. В этом хаосе комбату с трудом удалось отыскать здание, где располагался штаб бригады. Гудков выглядел уставшим, с черными кругами под глазами, последние несколько дней спать удавалось лишь небольшими урывками.
В результате боев на Западной Украине в районе Дубно – Луцк – Броды 1-я танковая группа Клейста, наступающая на Киев, сумела разгромить механизированные корпуса Красной армии, которые более чем в четыре раза превосходили немцев по количеству танков. Было потеряно более 85 % всей бронетехники Юго-Западного фронта. Ценой огромных потерь удалось отсрочить окружение нескольких армий, однако вести наступательные действия на этом направлении фронт уже не мог, начав откатываться назад, к старой границе. Быстрое наступление танкистов Клейста не дало возможности советским войскам полноценно занять укрепления, линия обороны трещала, рвалась, зияла дырами на командирских картах. Для того чтобы хоть как-то заткнуть бреши и остановить гитлеровцев, командование бросало в огонь всё, что попадалось под руку, не обращая внимания на разумные доводы.
В штабе Солоп узнал, что остававшуюся в Борисполе бригаду 6 июля спешно перебросили под Житомир, оборону заняли в районе села Высокая Печь, на берегу реки Тетерев. Здесь десантников ввели в бой как обычную пехоту.
– Идиоты, что они творят? – ругался комбат. – Опять на те же грабли наступаем! Нельзя парашютистов, которых готовят для диверсионно-разведывательных операций, использовать как пехотинцев. Вся наша работа насмарку! Потери будут огромные, проходили же!
– Капитан, – огрызался Гудков, – ты ничего не попутал? Станешь комфронта, тогда и будешь решать, кого куда. А сейчас это не твоего ума дело! Приказ должен быть выполнен! Я сейчас решаю вопрос о возвращении твоего батальона обратно. Нечего вам отщепенцами бегать. Даже связаться нормально нельзя, любой вопрос превращается в большую проблему. В штабе обещали скоро рассмотреть мою просьбу. А пока бери, что дают, – взрывчатку, батареи для раций – и езжай назад. Без тебя тошно, с утра бригада ведет бой, немцы прут без остановки. Держимся, но потери растут. Авиация бомбит нещадно, танками давят, в артдивизионе по большей части уже все орудия выбиты. Если не будет помощи, долго не протянем. И ты еще мне выговариваешь.
Вечером, трясясь в кабине полуторки по ухабистой дороге, комбат размышлял о том, почему командование упорно не хочет замечать очевидных вещей, ведь ясно же, что бригада принесет больше пользы, если ее не использовать как пушечное мясо. Проезжая одну маленькую белорусскую деревеньку за другой, он еще не знал, что буквально пару часов назад по шоссе, ведущему из Новоград-Волынского, в Житомир вошла немецкая армия, клиньями своих корпусов зажав между собой десантную бригаду. Продолжая нести потери, десантники, попавшие в окружение, откатывались на восток, стараясь поскорее соединиться с основными частями Юго-Западного фронта.
Глава 4
– Луценко, – поздно вечером командир роты позвал взводного. Он уже успокоился и не выглядел таким злым, как несколько часов назад. – У нас еще целый день впереди, чтобы окончательно не опозориться перед батальоном. Разбей взвод на две половины и с утра обойди места правее лагеря. Одну группу направь к Паричам, а другая пусть прочешет дороги на север до Ковчиц. Ну, в конце-то концов, должны же мы хоть одного немца подстрелить! Но, как бы там ни было, вечером ты обязан быть здесь. Ясно?
– Сделаем, товарищ лейтенант! – ответил Луценко устало. Неделя бесконечного хождения по лесам, ночевки под деревьями, питание одними сухарями и консервами, мучительно тянущееся время в засадах утомили бойцов. Им бы отдохнуть пару деньков, выспаться, щей горячих поесть, помыться. Но что ж поделать, война есть война. Да и морально тяжело осознавать, что другие уже сумели получить боевое крещение, похвастаться трофеями, а у тебя тишина.
– Ладно, сейчас отдыхать, а завтра за дело, я на тебя надеюсь. – Ротный повернулся и пошел в штабную палатку.
Рано утром 10 июля небольшая группа под командованием Луценко двинулась в путь по определенному накануне маршруту. Задача была прежняя: находить и по возможности уничтожать рыскающие в округе немецкие разведгруппы, которые на автомашинах и броневиках сновали то тут, то там. Вклинившись глубоко в советскую территорию, стараясь обезопасить себя от внезапного удара во фланг, немцы активно исследовали прилегающую местность в стороне от главного удара. Вермахт интересовало не только наличие здесь советских войск, но и их возможность вести наступательные действия. Кроме этого, разведгруппам было приказано объявлять в населенных пунктах о смене власти и назначать в каждой деревне лояльного старосту, который будет нести ответственность за порядок, информировать новые власти о коммунистах, евреях, а также выходящих из окружения солдатах и офицерах Красной армии. В этом новым назначенцам должны помогать отряды полиции, наспех создаваемые из местных жителей и прочих желающих заполучить новую работу.
Пройдя восточнее от Зубаревской Буды на Углы, группа десантников двинулась по грунтовке дальше, к деревне Романищи, которая стояла на перекрестке дорог и с военной точки зрения представляла собой лакомый кусочек, позволяющий контролировать несколько направлений и единственный крупный в этой заболоченной местности путь к переправам на Березине. Поговорив с местными жителями и выяснив, что немцы здесь еще не объявлялись, десантники двинулись дальше, в сторону Слободки, до которой было всего-то четыре километра. Подойдя к деревне со стороны леса, Луценко приказал устроить небольшой привал и организовать наблюдение, чтобы выяснить, нет ли здесь противника, которого они так упорно ищут.
Пока десантники, сняв сапоги, проветривали сбитые мокрые портянки и, откинувшись на спину, отдыхали, Тимофей в бинокль смотрел, как в Слободке протекает обыденная мирная жизнь. Кто-то во дворе стучал топором, небольшая группа женщин разговаривала у колодца, набирая в ведра студеную прозрачную воду, рядом, около пруда, пасли гусей мальчишки, играя в догонялки и успевая хворостиной отогнать обратно к воде разбредавшихся птиц.
– Товарищ младший лейтенант, – не увидев ничего подозрительного, Тимоха подошел к Луценко, который нежился на солнышке, поднимавшемся выше и выше – немцев в деревне нет, всё спокойно.
– Ну, раз так, – Луценко приподнялся, – то выдвигаемся дальше, впереди два «веселых гуся», остальные в ста метрах.
Быстро обувшись, Федор и Гришка вышли дозорными. Сзади, отпустив их, медленно брели десантники. Начинающаяся дневная жара давала о себе знать: хотелось пить, почуяв запах пота, вокруг закружили оводы, желая побольнее укусить зазевавшегося человека. Подойдя к колодцу, бойцы поговорили с удивленными бабами, которые с нескрываемым любопытством и одновременно опасением смотрели на людей в советской военной форме. Последний раз такую видели здесь в двадцатых годах, если не считать своих земляков, отслуживших срочную службу. Вездесущие мальчишки тут же обступили десантников, не подходя очень близко, с нескрываемым любопытством издали рассматривая оружие и амуницию.
У местных жителей выяснили, что немцы уже успели отметиться в деревне. Появились они два дня назад, приехав на мотоциклах со стороны Кнышевичей. Остановились здесь же у колодца, чтобы умыться от пыли и пота, заодно набрать воды. Раздевшись до пояса, стали обливаться из ведра, хохоча и перекрикиваясь на своем языке. Затем старший в кожаном запыленном плаще что-то скомандовал, и солдаты стали собираться, но один из них не смог найти часы и начал кричать – видимо, решил, что их украли. Тогда фашисты при помощи оружия согнали в кучу находившихся поблизости детей, и офицер на ломаном русском сказал, что если пропавшая вещь не будет возвращена владельцу, то несколько ребятишек сейчас же будут расстреляны. После этого солдаты выхватили троих несмышленышей, поставили около колодца, направив на них винтовки. Дети сильно испугались, начали плакать. Когда сюда стали стекаться жители, увидев, что сейчас произойдет что-то страшное, офицер приказал пулеметчику дать очередь поверх голов, чтобы безоружные люди не решились что-то предпринять. Началась паника, все стали разбегаться, остались только матери, которые плакали и умоляли фашистов пощадить детей. Немец не соглашался, приказав солдатам приготовиться к расстрелу. Но случилось чудо – тот, кто объявил о пропаже часов, нашел их в густой траве, прямо там, где бросил свою одежду, когда раздевался. Офицер недовольно буркнул и остановил казнь. Гитлеровцы сели на мотоциклы и, поднимая клубы пыли, уехали обратно, в сторону Кнышевичей. Один мальчуган, которого едва не расстреляли, до сих пор боится выходить из дома. По словам матери, стал заикаться от испуга.
Десантники молча слушали этот страшный рассказ. Иван заметил, как посуровел Луценко, как сжались кулаки у Тимохи и Сашки.
– Ничего, бабоньки, – взводный внимательно посмотрел на собравшихся у колодца, – отыщем мы ваших обидчиков. Мало им точно не покажется. И за детей отомстим, и за слезы ваши.
– Дай-то бог, – зашумели селяне, – гоните обратно эту нечисть.
Наполнив фляги, бойцы приготовились идти дальше. Луценко посмотрел карту, на которой карандашом был отмечен маршрут движения. Конечно, заманчиво было уйти к Кнышевичам и продолжить поиски фашистов, нагадивших здесь, но в той стороне прочесывали местность другие группы батальона, поэтому он повел своих бойцов в сторону деревни Качай-Болото, что располагалась в трех километрах от Слободки на краю больших топких торфяных болот. Здесь проходили дороги на Протасы с Нивищами и на Ковчицы, по которым, судя по карте, вполне могла проехать машина или броневик, а значит, была вероятность появления немецкой разведки.
Солнце к этому времени поднялось еще выше и нещадно пекло головы идущих по песчаной дороге солдат. Гимнастерки пропитались потом и липли к спине, ноги в сапогах горели огнем, оружие давило на плечо, натирая его в кровь. Дополняли эту картину стаи слепней, которые не отставали и своим жужжанием только накаляли нервы. Подойдя к деревне, десантники понаблюдали за ситуацией в ней, убедившись, что всё спокойно, пересекли по мостику небольшой заболоченный ручей и зашагали по широкой центральной улице.
В Качай-Болоте было тихо и спокойно, в огородах копошились люди, кто-то пас скотину в поле, кто-то нес траву свиньям. Пройдя вглубь деревни, группа остановилась около крепкой деревянной избы, небольшие окошки которой смотрели вымытыми стеклами на пыльную улицу Из дома исходил сладкий душистый запах свежевыпеченного хлеба, такой аппетитный, что начинал кружить голову Левее, в небольшом саду, около ветвистой груши-дички стоял деревянный стол, за которым работал крепкий высокий бородатый мужчина, рубанком стругая кусок дерева. В его ровных движениях было столько увлеченности и спокойной уверенности, что казалось, в эти минуты он не видел и не замечал ничего вокруг, всецело поглощенный волшебством превращения неказистого куска в изящную деталь будущего изделия. Хотелось просто стоять и наблюдать за его работой, получая удовольствие от созерцания процесса, словно смотришь на огонь или бегущую воду.
– Добрый день! – поздоровался Луценко, подойдя поближе и остановившись в тени, падающей от березки, растущей возле забора.
От неожиданности мужчина вздрогнул, поднял голову и удивленно посмотрел на солдат.
Затем, бросив короткий взгляд в сторону дома, словно хотел убедиться, нет ли во дворе домашних, которым могла угрожать опасность от вооруженных людей, подошел к калитке.
– И вам здравствовать!
– Отец, – спросил Луценко, вытирая пот и отгоняя назойливое насекомое, лезущее прямо на шею, – немцы есть в деревне?
– Нет. – Мужчина обвел глазами солдат, всматриваясь в уставшие лица. – Говорят, давеча в Слободке объявлялись. Может, вам туда надо?
– Из нее, родимой, и идем. – Иван подошел поближе к забору и поправил винтовку, которая своим ремнем больно давила через мокрую гимнастерку на появившуюся мозоль. Щипало так, будто кто-то сыпанул горсть соли на открытую рану.
– А вы кто такие? – спросил мужчина, продолжая настороженно рассматривать непрошеных гостей.
– Да не бойся ты, мы свои, советские, – улыбнулся Луценко.
– Давненько здесь вояк не было.
– Теперь, видимо, чаще будут, – парировал взводный, – пока немца не прогоним.
– А чего ж вы его сюда пустили? Граница вон как далеко, – сурово сказал мужчина.
– Отец, можно воды испить? – Отвечать на неприятный вопрос Луценко не хотел, так как, по правде, не знал, что сказать.
Мужчина повернулся в сторону дома.
– Параска! – крикнул он, и через несколько секунд из сеней появилась невысокая молодая женщина, со светлым платком на голове, изящно гармонирующим с ее милым кругловатым лицом.
– Вынеси ведро воды и кружку в сад, – распорядился хозяин, и вскоре десантники по очереди пили холодную чистую воду, утоляя жажду под сенью яблонь и груш, чьи тени навевали приятную прохладу, смешанную с ароматом зреющих фруктов.
Напряженность была снята, дальше говорили спокойно, шутили, улыбались, обменивались новостями. Мужчину, как оказалось, звали Федор Николаевич. Было ему немного за сорок. Трудился в недавно созданном колхозе, но последние дни председатель дал распоряжение на работу не выходить, пока не прояснится обстановка.
Узнав, что в Протасах немцев тоже еще не видели, Луценко посмотрел на карту.
– Федор Николаевич, как пройти на Ковчицы? Есть хорошая дорога?
– Ковчицы? – мужчина на секунду задумался. – Там две деревни: Первые и Вторые Ковчицы, хотя дорога одна, я покажу. В целом она неплохая, но есть пара заболоченных мест, можно хорошенько застрять, если на телеге ехать. Сейчас-то она получше, не то что раньше. Старики рассказывали, что, когда с Наполеоном война была, здесь отряд польских гусар появился, в сторону Мозыря шли и остановились в Качай-Болоте на ночлег. А вечером к ним гонец прискакал с приказом срочно идти к Бобруйску, там русские войска из крепости вылазку делали. Вот гусары рано утром и ушли на Ковчицы, у командира карета была, красивая такая, резная, с позолотой. В ней он сам ехал и припасы везли. Так лошади с каретой этой перед Казенным лесом в первой болотине и застряли. Поляки ее кое-как вытащили и решили дальше с собой не брать, так как спешили. В лесу под Замошьем закопали, вместе с припасами, чтобы налегке идти. Говорили, что гусаров этих около Бобруйска перебили. Так или не так, не знаю, но обратно за каретой никто не вернулся. Местные мужики сколько лет ее ищут, да так и не смогли откопать до сих пор. Она, поди, уже совсем сгнила.
– Федор Николаевич, а ты сам-то искал? – весело подмигнул Луценко.
Мужчина улыбнулся в ответ, пригладив широкую темную бороду.
– Нет, не балуюсь таким. Да и не местный я, хоть уже почти двадцать лет здесь живу.
– О как! Как же тебя сюда-то занесло?
– Да жизнь – она такая, куда только не зашвырнет. – Мужчина налил себе воды и выпил залпом, немного помолчал. – Родился я в Чикилях, это между Глуском и Бобруйском. Отец с матерью до сих пор там живут. Как война началась, меня в армию призвали и отправили в Петроград.
– Это какая война? Империалистическая? – вмешался Гришка, сидевший рядом на траве.
– Ну, кому как, – взглянул на него Федор Николаевич, – для кого-то может и империалистическая, хотя раньше и слов-то таких не знали, а для других – Великая. Под самый конец служил я в Петрограде на военном складе, – продолжил он воспоминания, – как зимой революция началась, вот бардаку-то было, из караулов не вылезали, защищали, значит, добро казенное. Почти каждую ночь воры да бандиты лезли. Одного из наших часовых ножом зарезали и винтовку унесли, после этого по двое на одном посту находились. А осенью большевики свою революцию устроили. Склад передали другим солдатам, а нас, стало быть, от службы отстранили. Армия к этому времени совсем рушиться стала. Про присягу уже никто и не вспоминал. Это раньше царю клялись служить в верности, а как до дела дошло, то те, кто клялся, первыми его и предали. Разбрелось наше войско кто куда. Ну, я винтовку сдал и с братом двоюродным Савелием, который недалече служил в гарнизоне, домой пошли. Что нам еще оставалось делать? Где на поезде, а чаще пешком. Около Пскова немцы стояли, мы лесом через так называемую линию фронта просочились. С нашей стороны вообще никого не было, при желании немцы спокойно бы до Петрограда дошли. Это уже потом стали Красную армию формировать, а до этого времени все разбежались из окопов, никто зазря помирать не хотел. Несколько месяцев мы с Саввой домой добирались – сапоги в хлам, сами худые, заросшие, как черти, столько всего насмотрелись за дорогу, вспомнить страшно. Кругом нищета, бандиты у мужиков последний хлеб забирают, немцы власть свою пытаются держать, зверствуют, тоже есть хотят. Кто где – не поймешь, то одни себя кулаком в грудь лупят, что они главные, то другие, то третьи. Утром большевики советскую власть устанавливают, днем их германцы прогоняют и кричат, что мы теперь собственность кайзера, а ночью со стороны Бобруйска бандиты прибегают. Там своих жидов ограбят и потом пьют неделями на хуторах, бесчинствуют. И такая круговерть постоянно. А жить-то надо, пахать, сеять, иначе пропадешь от голода. Да и захиреет она, землица-кормилица, бурьяном зарастет, попробуй потом вспахать – сто потов сойдет, пока дерн сковырнешь. Земле простаивать никак нельзя, хоть война, хоть революция.
– И даже сейчас, когда немец на пороге? – вмешался в разговор Сашка Полещук. – Так ведь если придет, весь урожай ему достанется.
– А вы здесь зачем? – бросил на него короткий взгляд хозяин дома. – Разве не ваша обязанность мирных людей защитить?
– Ну, – стушевался Сашка, – так-то оно так…
– На чем я остановился? – Федор Николаевич на секунду задумался. – Как домой добрался, сказал?
– Ага, – кивнул Луценко.
– Так вот, как немцы из этих мест ушли, появились поляки. Эти еще более злобные были. Всё им мало. Устроился я тогда в Ковчицы к одному пану. Кучером у него был. Работы много, без отдыху и продыху. Но, правда, платил неплохо, да и крыша над головой и миска супа всегда были. Женился я на Марусе, она местная была, ковчицкая. Родила мне троих сыновей: Мишку, Гришку и Ваньку. А потом приболела сильно и за несколько дней зачахла, не смогли выходить. Остался я с маленькими детьми на руках. Уволился от пана, не мог больше там оставаться, всё мне о жене напоминало, сердце горело от тоски. Переехал сюда, на заработанные деньги купил дом и большой надел земли. Стал обустраиваться, через год взял жену из соседней Слободки. – Федор кивнул в ту сторону, откуда недавно пришли десантники, где за большим полем виднелись кроны деревьев небольшого кладбища и за ними просматривались крыши деревенских домов.
– Она молодец, Прасковья Трофимовна моя, не побоялась чужих детей принять. Нянчится с ними, как мать родная. Пропал бы без нее. – Федор Николаевич улыбнулся. – Со временем обустроился здесь, хозяйство завел, сарай с банькой поставил. Потом сестер и братьев своих позвал, помог им хаты купить, свое хозяйство наладить. Родителей тоже хотел забрать, да они ни в какую: «хотим на родине жить и в своей земле лежать». Никак не смог уговорить. Теперь вот видимся редко, с Параской только на большие праздники к ним ходим, а так почти все мои братья и сестры здесь живут. Почитай, половина деревни родственников.
Беззвучно открылась дверь избы, и из сеней во двор выскочили двое мальчуганов, обутых в новые лапти. Они опасливо приблизились к солдатам, с интересом рассматривая форму и оружие, тихонько перешептываясь о чем-то между собой. Вслед за ними во двор вышла жена Федора, держа за руку третьего мальчика, самого младшего из братьев, робко жавшегося к приемной матери. Но в сад не пошла, остановилась около сарая.
– Мишка и Гришка, – довольно кивнул в сторону мальчуганов Федор Николаевич, – а там маленький наш, Ванька.
В этот момент Иван заметил, как ярким лучиком счастья озарилось лицо хозяина дома, с нежностью бросившего взгляд на свою семью. Обратили на это внимание и другие десантники, разулыбались. Гришка протянул детям автомат, приглашая подержать его в руках, Иван снял пилотку и водрузил на голову Мишке, чему тот был несказанно рад, это легко читалось на светящемся лице ребенка.
– Федор Николаевич, – Луценко снова вытащил и тут же спрятал обратно карту, – так, может, проведешь нас до Ковчиц?
Мужчина улыбнулся.
– Не бойся, лейтенант, не заблудишься, дорог в нашей местности мало. Смотри, – он встал и подошел к забору, – сейчас идете по улице дальше. Видишь, по бокам липы растут, еще при бывшем пане аллею сажали. Здесь в деревне раньше винокурня была и имение панское, а вокруг до сих пор хуторов много. Так вот, дойдете до школы, она слева будет, уж явно не ошибетесь, дальше дорога прямо на Нивищи и Протасы тянется, а вам надо поворачивать направо. Через километр попадете в Замошье. Не доходя болота, дорога повернет налево. Так и ступайте. Пройдете еще километра полтора и через болотину войдете в очень густой темный лес. У нас его с давних времен называют Казенным, бывшее государево имущество. Место мрачное, одни грабы да осины растут, идешь, как в ночи. Никуда не сворачивайте, через несколько километров упретесь в перекресток. Налево будут Круки, направо Ковчицы. Вначале Вторые, а чуть подальше Первые. Понятно?
– Доходчиво объяснил, лучше всякой карты, – улыбнулся Луценко, затем повернулся к подчиненным: – Ну что, отдохнули?
– Так точно, товарищ младший лейтенант, – за всех ответил Гришка.
– Ну, раз так, то пора и в путь трогаться. Немец сам себя не найдет. «Гуси» впереди, остальные сзади.
Десантники засуетились, собираясь, кто-то отряхивался, кто-то обувал снятые сапоги, кто-то поправлял оружие.
– Федор Николаевич, – почти шепотом спросил Луценко, подойдя вплотную к хозяину дома, – скажи, почему не уходишь в тыл или в партизаны? Ведь понимаешь же, что война вот-вот сюда придет. И будет она страшная, кровавая и, скорее всего, очень долгая.
– Знаешь, лейтенант, – Федор ненадолго задумался, – это мой дом, моя земля. Каждый клочок обработан моими руками, каждое бревнышко мною выложено, всё здесь сделано с любовью, как я могу всё бросить? Здесь же не только мои дети, здесь сестры Анька с Танькой, браты мои, кто за ними смотреть будет? Я ж старший в семье, значит, за всех в ответе. Да и родителей разве можно оставить? Хоть и далеко они, но мне до них отсюда ближе, чем из Москвы или с Урала. Я всю жизнь работаю, то на одних, то на других, то на третьих. Когда колхоз создали, заставили меня туда половину надела отдать, хотя я эту земельку за свои заработанные потом и кровью деньги покупал. Ничего, не обиделся, хотя, если бы уперся, мигом объявили бы кулаком и сослали подальше на север. Сам ведь знаешь, как это легко делается. Видишь ли, при любой власти народ хочет есть. А где эту еду взять, как не из земли? Каждый должен заниматься своим делом. Солдат – воевать, крестьянин – сеять и собирать урожай, рабочий – делать миски и точить детали, путеец – прокладывать железные дороги и водить поезда. Моя судьба – жить и работать на этой земле. Ну а партизаны были у нас еще в двадцатых годах, когда с поляками боролись. Мужики, думаю, возьмутся за старое, опыт есть. Да только повторюсь: есть они что будут? И где всё это брать? У немцев тоже запасов не так и много с собой. И те и другие будут отнимать у нас. Так и будем жить, пока всё не закончится. Даст бог, выживем. Ну а ежели не выживем, что ж, на всё воля божья. Поэтому здесь и остаюсь.
– Я понял тебя, Федор Николаевич. – Луценко глубоко втянул носом свежий хлебный запах, который всё еще витал в воздухе. – Ох как вкусно пахнет. Продашь нам пару буханок? Давно домашнего хлеба не ел.
– Параска, – Федор кивнул жене, которая продолжала стоять возле сарая, – принеси пару караваев, угости солдатиков, а то со своей казенщиной уже забыли настоящий вкус.
Затем повернулся ко взводному:
– Не надо денег, лейтенант, так угощу Никто не знает, что дальше будет, береги себя и своих хлопцев. Прогоните немцев, заходи в гости, чарку поднимем. У меня Параска такую самогонку делает, чистая, как слеза, а крепкая – как молот кузнеца.
Попрощавшись, десантники тронулись в путь. Федор Николаевич с сыновьями долго еще стоял у забора, думая о своем и глядя, как, поднимая сапогами пыль, уходили вдаль те, кому не посчастливилось жить в это тяжелое время. Он прекрасно понимал, что большинство молодых солдат не вернется в свои дома, к своим родителям и невестам. Им предстоит навсегда исчезнуть, сгорев во всепоглощающем огне войны, расплачиваясь за чьи-то ошибки, амбиции, неумение договариваться.
Когда фигуры десантников исчезли, укрытые липовой аллеей, Федор взял в руки недоделанную ножку стула и вернулся к своему занятию, погрузившись в него целиком.
– Товарищ младший лейтенант, как вам мужик этот? – Иван, ускорив шаг, догнал взводного.
– Как? – Луценко задумался. – Настоящий он какой-то. Хозяйство крепкое. Видел, как стул делает? Без единого гвоздя собирает. А для этого руки должны не только быть золотыми, но еще из нужного места расти. На таких, как Федор Николаевич, всё и держится – не только у нас, но, пожалуй, и во всем мире.
Иван кивнул головой, соглашаясь. Впереди уже маячил тот самый темный лес, о котором говорил хозяин дома.
…Летом 1943 года в окрестностях Качай-Болота партизаны устроили засаду и убили немецкого солдата из гарнизона, который располагался в Слободке. В ответ на это фашисты отобрали трех человек и повели на расстрел. Среди них был и Федор Николаевич. Обреченных вывели на край поля, на котором росла пшеница. Чтобы хоть как-то развлечься, палачи предложили заложникам следующую игру: нужно бежать по полю под градом пуль, если повезет увернуться – останешься в живых, нет – туда тебе и дорога. Первый не успел отбежать далеко, вначале его ранили, а потом уже и добили выстрелом в голову, под веселый гогот убийц. Второму повезло больше. Петляя, как заяц, он сумел вырваться из-под смертельного огня и, раненый, скрыться в лесу, гнаться за ним каратели поленились. Настала очередь Федора. Понимая, что ему не убежать, он схватился за упертый в живот автомат и отвел его в сторону, не давая немцу нажать на курок. Остальные не вмешивались, с интересом наблюдая за схваткой. Неизвестно, чем бы всё закончилось, но через минуту на этом месте затормозила ехавшая со стороны Слободки автомашина, из которой вышел офицер. Он поинтересовался, что здесь происходит и почему до сих пор не расстреляли всех приговоренных. Федор Николаевич отпустил автомат и повернулся к приехавшему со словами: «Пан офицер, я не партизан! За что вы хотите меня убить?».
В это время каратель, стоявший сбоку, вскинул оружие и, перехватив его за ствол, со всей мочи ударил заложника по голове. Убедившись, что крестьянин не подает признаков жизни, довольные палачи ушли обратно, а в деревне было объявлено, что тот, кто уберет трупы с поля, будет расстрелян в назидание другим, ибо ослушаться немецких приказов – самое злостное преступление.
Ночью Прасковья Трофимовна пробралась на поле и отыскала Федора. Он был еще жив, хоть и потерял много крови. Эта хрупкая невысокая женщина в одиночку притащила мужа домой и сумела выходить его. А уже после войны подарила ему сына, которого назвали Виктор, что в переводе с латинского означает «победитель».
Все родные Федора Николаевича выжили в войну, оберегаемые им. Трагическая судьба коснулась только родителей, которые жили далеко от сына. В самом конце зимы 1943 года они были схвачены и вместе с другими жителями своей и других деревень, ставших к этому времени прифронтовыми, были отправлены на мучительную смерть в спешно организованные фашистскими оккупантами лагеря смерти около Озаричей. Там, среди болот, на маленьких островах, окруженных рядами колючей проволоки и охраняемых с вышек полицаями, были собраны женщины, дети, старики – самые обездоленные жители оккупированной территории. Запертым в тающих снегах, не имея продуктов, тепла, элементарной крыши над головой, им не оставалось ничего другого, как умирать мучительной смертью. Фашистское командование, со всей жесточайшей циничностью осознавая будущее невинных жертв, готовило сюрприз для наступающих советских войск. Для этого среди содержащихся в лагере умирающих людей распространили сыпной тиф. Таким образом немцы рассчитывали задержать продвижение Красной армии, вызвав у освободителей эпидемию тяжелой болезни. Узнав об этом, командование фронта провело небольшую операцию, в ходе которой были освобождены оставшиеся в живых узники. К сожалению, несколько тысяч человек навсегда остались в озаричских болотах, среди них были и родители Федора Николаевича…
