Владимир Михайлов
Дверь с той стороны
Глава первая
Инна говорила прерывистым полушепотом, от волнения не заканчивая фраз; слова торопливо набегали друг на друга. Нынче голос изменял ей – великолепный голос, хрупкий, с придыханиями, он всегда привлекал не меньше, чем облик, а порой и больше. Сейчас голос дрожал.
– Ты придешь сегодня?
– Милая…
Истомин произнес это слово, не думая над ним и не ощущая смысла; слово было привычным, да и сама Инна тоже, с ее матовой кожей, с черными кольцами волос и профессиональной точностью и выразительностью движений. Произнес, и сразу же, по привычке, увидел слово написанным.
– Последний вечер. Последний… Почему все кончается? На Земле ты забудешь меня. Сразу…
– Нет.
– Поцелуй меня. Сейчас. Все равно, пусть видят, все равно. Не хочу терять тебя. Скажи, мы не расстанемся на Земле.
– Мы встретимся.
– Где? Когда? Говори сразу.
– Потом, Инна.
– О, я понимаю, понимаю… Не надо хитрить, милый. Старая женщина – на что я тебе там? Но все равно – спасибо.
– Ты ошибаешься…
Истомин должен был при этих словах нежно улыбнуться. Он и улыбнулся, только позже чем следовало – мыслями был уже не с ней. Он злился на самого себя: предугадывал вопрос, который ему зададут на Земле: «Ну, что вы для нас написали?» А он был где-то на полпути и потерял тут столько времени вместо того, чтобы работать.
– Дорогая… – нерешительно начал он.
– Лучше молчи, – попросила она. – Будем танцевать молча. Как быстро кончился полет…
Полуторамесячный рейс Антора – Земля завершался. «Кит», корабль класса «А», три дня назад удачно вышел из сопространства почти на границе Солнечной системы и теперь, идя в режиме торможения под углом в тридцать градусов к плоскости эклиптики, пересекал последние миллиарды километров. До финиша оставались сутки с небольшим.
Чем ближе становилась Земля, тем быстрее росла уверенность в счастливом завершении полета (мысль о возможной катастрофе всегда гнездится в сознании пассажира), – и уверенности этой сопутствовал нервный подъем. Те отношения, что быстро возникают в путешествиях именно потому, что возникают случайно и ненадолго, все эти мимолетные любови, дружбы и антипатии вспыхивали в заключительный раз перед тем, как погаснуть и забыться после первых же шагов по надежной поверхности планеты.
По давней традиции, в последний перед прибытием вечер команда корабля давала бал. Ужин кончился, свет в просторном салоне и палубой выше – в саду был притушен, звучала медленная музыка и пахло морем. Ожидали капитана; кое-кто танцевал, неспешные разговоры остальных были полны Землей.
– Позволю себе заметить, администратор: власть, по-моему, сродни любви – чувство, а не профессия. И вот вы, в предвкушении медового месяца…
– Знаете, лучше не надо об этом. – В голосе Карского не было ни малейшего пренебрежения, он говорил искренне. – В полете есть нечто умиротворяющее: человек отрывается от повседневного, пребывает как бы в состоянии психической невесомости. Кроме того, я еще не введен в должность и, откровенно говоря, волнуюсь.
– И напрасно, да будет мне позволено сказать так, – улыбнулся Нарев. – Не помню случая, чтобы избранный на планете кандидат после пятилетнего курса не был утвержден Советом Федерации. Но простите – не слишком ли сух наш разговор?
Он повернулся в кресле и с минуту думал, сосредоточенно глядя на дринк-пульт, пошевеливая над ним расслабленными пальцами. Администратор смотрел на резкий профиль Нарева, на его длинный, характерного разреза глаз. Впрочем, и без этого в Нареве легко угадывался уроженец Ливии в системе Тау: манера разговора выдавала его, витиеватая, гипертрофированная вежливость. Каждая из обитаемых планет Федерации сохраняла обычаи, манеры, моды и привычки, существовавшие на Земле в тот период, когда происходило заселение именно этой планеты, хотя на Земле впоследствии все успевало уже не раз измениться. Периферия консервативна, подумал Карский. Пусть сообщение между планетами поддерживается постоянно, но прилетают и улетают единицы, а жизнь на планетах развивается в тех направлениях, какие были определены вначале; вот одна из сложностей управления Федерацией. Карский и сам чувствовал себя в первую очередь анторианцем, хотя и старался избавиться от этого ограниченного патриотизма. Ничего, пройдет со временем, подумал он успокоительно. Пройдет…
Нарев уже успел нажать клавиши и теперь ждал. Тихо шуршал механизм, потом сиреневая жидкость наполнила бокалы. Нарев протянул один администратору, откинулся на спинку кресла и поднес свой к губам. Напиток пахнул Землей, тропинками, солнцем.
– На целый год стать членом Совета, – задумчиво проговорил Карский. – По сути дела – возглавить цивилизацию! Трудно не испугаться этого.
– Я вряд ли ошибусь, сказав, что вы готовы к этому.
– Время покажет… А помните, когда ввели эту систему, казалось нелепым: избирать человека, который займет свой пост лишь через пять лет, а до тех пор будет оторван от практической деятельности. Мне и самому не верилось…
– Теперь, если я сужу правильно, вы убедились в ее целесообразности?
– Во всяком случае, это было интереснейшее время. Пять лет назад я уже мог увидеть Федерацию такой, какой она стала только теперь. Пять лет не имел дела с каждодневными задачами, но следил за развитием главных линий, учился прослеживать ветвление и эволюцию потребностей общества. Я уже тогда видел, что за эти годы человек окончательно выключится из сферы материального производства, передав его автоматам и компьютерам. Так что мы – избранные тогда – заранее готовились решать проблемы направления и использования высвобождающейся человеческой энергии – грандиозные проблемы…
– И куда же, если не секрет, собираетесь вы направить нашу энергию?
– У меня есть немало мыслей по этому поводу, но пока они еще не стали мнением Совета, вряд ли я имею право… Да и, кроме того, мы ведь лишь начнем их решать. Разрабатывать намеченные направления станут наши последователи – те, кто и завтра, и еще целый год в своих кабинетах будут продолжать и координировать линии развития, долгими часами совещаться с футурологами и прогносеологами, как делали это и мы, будут наблюдать за развитием как бы со стороны и гадать о непредсказуемых факторах, возникновение которых неизбежно… Да, система оправдывается. Если не говорить о волнении – оно кажется мне естественным, – я чувствую, что прихожу к руководству во всеоружии.
– И – сколь ни печально – только на год. Это не кажется вам обидным?
Администратор пожал плечами.
– За год работы я неизбежно отстану. Буду координировать уже известные мне линии, но не хватит времени, чтобы следить за всем новым, что возникнет за этот год, настолько пристально, чтобы потом органично вплести его в старую сеть. Это сделают те, о ком я уже говорил – люди, избранные не пять, а четыре года тому назад. Нет, все совершенно разумно.
– Да, – согласился Нарев после паузы, – воистину, система мудра. И это подтверждается: за все время не было ни единой попытки остаться на второй срок. Или еще пример: вы летите на рейсовом корабле, хотя вам наверняка могли предоставить и отдельную машину.
Администратор улыбнулся.
– Мы здравомыслящие люди. К чему зря расходовать топливо? Но не пора ли присоединиться к обществу?
Он встал, чтобы выйти из бара в салон. Нарев покосился на него и тоже поднялся.
– Меня терзает искушение заметить, что понятие здравомыслия всегда было относительным. Как добро и зло, например.
– А вы пытались бы остаться у власти? И летали бы в одиночку на стоместном корабле?
– Я? – усмехнулся Нарев. – Если я чего-то не умею, то, увы, как раз предугадывать свои поступки.
Они неторопливо направились к выходу.
– И еще, – сказал Карский, – всегда надо немного тосковать о том, что кончается. Иначе наступит пресыщение. А в вашей работе не так? Кстати, я и не знаю…
Они остановились в салоне, привыкая к полутьме.
– Осмелюсь перебить вас. Вот человек, которому пресыщение не грозит, – сказал Нарев, меняя тему разговора и указывая кивком на актрису, танцующую с писателем. Карский серьезно ответил:
– Она очаровательна. Но я выбрал бы другую.
– И я догадываюсь кого. Но не соглашусь с вами. Неразумно волновать капитана в полете.
– Тем более, когда предстоит финиш, – сказал администратор и вздохнул. – Да, Земля… А вы надолго в метрополию? Вы хозяйственник?
– Питаю надежду, что вы не думаете этого, – сказал Нарев, чуть изогнув губы в улыбке. – Будь я хозяйственником, я ни в коем случае не стал бы завязывать знакомство с вами, это могли бы расценить как попытку устроить дела своей планеты или округа.
– Вряд ли: вы не анторианин, а я буду заниматься делами именно этой планеты. Вы же, если не ошибаюсь, с Ливии?
– Голос выдает? Противный голос, правда? Рискну употребить такое определение. Но это только при земной плотности атмосферы, как тут. На Ливии наши голоса звучат прекрасно. Кстати, могу ответить тем же: такие смуглые лица, как ваше, можно увидеть лишь на Анторе… А что касается моих занятий, то я путешественник. Самая независимая профессия. Несколько романтизируя, я сказал бы: прихожу без восторга и покидаю без сожаления. И на моей Ливии не был уже много лет.
– Жаль. Я как раз собирался спросить: на этой планете недавно были какие-то осложнения, но я не успел получить информацию и не знаю деталей. Кто-то пытался встать во главе…
– Вы заставляете меня пожалеть о том, что я совершенно не в курсе дела. Живу в пути и счастлив, и не желаю иного. Хотя нет, – порой мне хочется быть капитаном такого вот А-лайнера. Вот где подлинная независимость, и судьба окружающих зависит только от вас.
– А знаете, если верить курсу психологии, который я прошел, это ваше желание означает, что вы ощущаете в себе запас энергии и где-то обижены тем, что люди не используют ее по назначению с максимальным эффектом. Я прав?
– Значит, вы разбираетесь во мне лучше, чем я сам.
– Нет, я не замечал за собой такого.
– Простите, если я смутил вас.
– О, пожалуйста, я не в обиде.
В центре круглого экрана капелькой янтаря сияло Солнце.
– Вот он, – удовлетворенно сказал штурман Луговой. – Детка Йовис. Прошу отметить в журнале, капитан: рекорд. Еще никто не выходил на видеосвязь с системой Юпитера на таком расстоянии. Молодец я?
– Это я выясню в Управлении кадров, – пообещал капитан Устюг.
– А вообще, – продолжал штурман, – Солнечная загружена бездарно, нарушена центровка: все планеты на одном борту.
– По прибытии подай рапорт в отдел перевозок, – посоветовал капитан.
Штурман посмотрел на него со всей проницательностью, свойственной (как они сами полагают) людям, чей возраст перевалил уже далеко за двадцать.
– Вы волнуетесь, мастер!
Сколько-то мгновений они смотрели друг на друга молча. Капитан был вдвое старше и на целую голову ниже ростом, и все же чем-то они напоминали друг друга; может быть, ровным, характерного оттенка загаром, что приобретается под корабельным кварцем, или пристальностью взглядов, или неторопливой точностью движений, какой требуют корабли.
– Следить за состоянием экипажа – это моя обязанность, – ответил, наконец, Устюг. – А на моем корабле принято выполнять свои обязанности и не заниматься чужими. При входе в систему обязанность штурмана – следить за курсом и своевременно брать пеленг.
Луговой улыбнулся.
– Не беспокойтесь, мастер. Пока Солнце впереди и Ригаль справа, нам бояться нечего. А скажите, так глубоко интересоваться состоянием пассажиров тоже входит в обязанности капитана?
– Да, – сухо сказал Устюг. – Входит.
– Но раньше в рейсах капитан доверял это Вере. Кто же беспокоит вас на борту «Кита»? Администратор Карский? Путешественник Нарев? Физик? Или Истомин – вы решили, что он напишет о вас книгу? Не старичок же Петров привлек ваше внимание и не футболист Еремеев, хотя он и чемпион Федерации…
Капитан Устюг молча смотрел на штурмана, пытаясь понять, является ли причиной необычной болтливости предфинишная лихорадка, что треплет порой молодых судоводителей, или просто нахальство.
– Мила едет с мужем, – продолжал перечислять Луговой. – Актриса влюблена не в вас. И если только мы не везем зайцев, то это может быть лишь Зоя Серова. А она…
Нет, решил капитан, никакая не лихорадка. Простое мальчишеское нахальство пополам с любопытством.
– Пост-Юпитер уже пять секунд ждет ответа, – сухо сказал он.
– Виноват, мастер, – спохватился штурман. – Прости.
– Ох, и молод ты, Саша, – Устюг вздохнул то ли с сожалением, то ли с завистью. – Вызовешь меня, как только будет связь с Землей.
– Решаюсь привлечь ваше внимание, дорогой администратор: вот человек, который не боится испортить капитану настроение. Ученые вообще немного самонадеянны, вы, конечно, уже не раз замечали это. Некоторая самоуверенность свойственна всем, кто имеет дело с фактами, неизвестными другим. Разумеется, это не относится к присутствующим… – добавил Нарев, увидев, что Карский поморщился.
Физик Карачаров подтащил кресло поближе к Зое и с размаху плюхнулся в него.
– Ути малые, – сказал он. – Крохотные девочки не должны скучать. Сейчас мы улыбнемся. Ну – раз, два! Что же вы?
Господи, и этот не прошел мимо. А ведь целый месяц казался человеком не от мира сего, жил в каких-то иных измерениях и разве что не подносил за обедом ложку к уху. Что делать? Обрить голову? Прилепить нос до пояса? И прилепила бы, не пожалела себя. Но ведь не всякое внимание надоедает, и кто-то один должен смотреть, смотреть до рези в глазах. Ради одного приходится терпеть остальных. Не сидеть же безвылазно в каюте?
Зоя вздохнула.
– Вы сегодня неузнаваемы, – любезно сказала она. – Закончили, наверное, вашу работу?
– Работу? – Физик, казалось, на миг растерялся. – Нет, к сожалению. Всегда не хватает какой-то недели… слишком быстро стали летать корабли, что ли? – Он моргнул, развел руками. – Или я живу медленно?
Вот об этом пусть и говорит.
– Почему же вы поторопились лететь?
– Вызывали соратники по школе. Научной, конечно. Там завариваются дела…
– Интересно. Расскажите.
Но он не поддался на уловку.
– С удовольствием – когда останемся вдвоем.
Это вышло хорошо, почувствовал Карачаров. Он был сегодня ловеласом, донжуаном, покорителем сердец, и обожательницы валялись у его ног. Так он воспринимал этим вечером себя и весь окружающий мир. Мир этот был условен, и его позволялось вообразить каким угодно: настоящей оставалась лишь математика и то, что можно было выразить с ее помощью. Модели своего личного мира Карачаров строил в зависимости от настроения.
– Боюсь, вы поздно спохватились, – сказала Зоя равнодушно. – Рейс кончается.
– Что такое эти полтора месяца по сравнению со временем, которое у нас впереди!
– Впереди у нас – разные времена. Я недолго буду на Земле. Сдам материалы, истории болезни со Стрелы-второй, проведу контрольный эксперимент…
– На Стреле-второй все женщины так прекрасны? Хотя, конечно, нет, вы везде будете исключением. А что с вами стряслось?
– Со мной? Ничего.
– А болезнь?
Она улыбнулась.
– Болела не я. Хотя, возможно, в науке и останется «болезнь Серовой».
Зоя постаралась, чтобы это прозвучало не слишком самоуверенно.
Физик снова стал на миг серьезным.
– Вы, значит, что-то закончили. Завидую.
– Ну, не совсем еще. Просто оттуда нет регулярного сообщения с Землей, да и с Анторой – редкое. Вот я и воспользовалась возможностью. – Она помолчала. – И потом… просто не хотелось там оставаться.
– А что же дальше?
– Умчусь куда-нибудь, где поглуше, – искать новое заболевание.
– Зачем же так далеко? Вот я: затронуто сердце…
– Фу, – сказала она, – какая пошлость.
– Могу иначе: хочу, чтобы вы были со мной.
– Вы привыкли четко выражать мысли.
– Не понимаю, почему мне прямо не сказать того, что я думаю. В науке не принята фигура умолчания. У каждого явления есть свое имя, и, отказавшись от него, вы ничего не сумеете доказать.
– Вам не кажется, что вы рискуете?
– Мне нечего бояться: женщина обижается, только если ей не воздают должного. В конце концов поведение каждого человека – и ваше в том числе – сводится к уравнениям. А решать уравнения я привык.
– И что же из них следует? Мне, непосвященной, наверное, не разобраться?
– Кое-что могу пояснить популярно: я – гений. Понимаете? Тощий тип, сидящий рядом с вами и созерцающий ваши колени, – гений. Ну, признайтесь, часто ли гении пытались добиться вашей взаимности? Но я добьюсь ее.
– Ну, спасибо, – сказала Зоя. – Вы меня развлекли.
Она встала и медленно пошла по салону. Упершись ладонями в острые колени, Карачаров глядел ей вслед. В дверях стоял капитан. Зоя положила руки ему на плечи; Устюг помедлил, ловя такт. Потом они двинулись.
Физик поднялся и, широко шагая, вышел. Он миновал коридор и поднялся в сад.
Здесь пахло тропинками, широкие листья нависали над головой. Тихо журчала вода. Кто-то стоял возле пальмы, у которой один из листьев надломился, не выдержав последней перегрузки. Это была Вера, четвертый член экипажа. Карачаров приободрился.
– Скажите, красавица, ухаживать за членами экипажа разрешается?
– За кем именно – за капитаном, штурманом? Если за инженером Рудиком, то он отделяется от корабля только при полной разборке машин.
Что такое сегодня с женщинами? Все прямо-таки готовы кусаться. Земля – понял физик в следующий миг. Близость планеты, конец рейса. Кончается размеренная корабельная жизнь, и женщины раньше нас перестраиваются на другую частоту. Но еще целый вечер впереди.
– Значит, остаетесь вы.
Вера пренебрежительно повела плечом.
– Не отвечаете? – Он усмехнулся. – Разве можно не отвечать пассажиру?
Вера лукаво покосилась на него. И вдруг быстро и монотонно посыпались слова:
– Прошу внимания! Корабль Трансгалакта «Кит» следует очередным рейсом Антора – Земля. Основная часть пути пролегает в сопространстве. Пассажирам это не причиняет неудобств. Путь до Земли займет около полутора месяцев, дополнительную информацию получите в полете. Здесь вы окружены тем же комфортом, что в вашей квартире или в отеле. К вашим услугам – салон, бар, бассейн, спортивный зал, сад, прогулочная палуба, с которой вы сможете наслаждаться видом звездного пространства – до перехода в сопространство и после выхода из него. Обстановки кают закажите по вашему вкусу – через полчаса она будет на месте. Обед в салоне в семнадцать часов по условно-галактическому времени корабля. При желании обед доставляется в каюты, выход синтезатора – справа от двери. Выбор блюд не ограничен. Дамы, безусловно, будут заинтересованы тем, что новые туалеты изготовляются на борту в течение двух часов. Прошу обратить внимание на табло – вы можете поставить по нему ваши часы. Настроить их на земной двадцатичетырехчасовой цикл можно у меня. Теперь я рада ответить на ваши вопросы.
Вера умолкла, смех распирал щеки. Высокая, бронзовокожая, красивая, она позволила физику полюбоваться собой, хотя, в общем-то, корабельная традиция не позволяла кокетничать с пассажирами.
– Ах, вот как! – сказал физик, принимая ее игру. – А скажите, корабль и в самом деле так надежен?
Вера очаровательно улыбнулась.
– Последнее слово техники. Беспредельные запасы энергии – мы черпаем ее из пространства. Неограниченная автономия. И так далее.
– Вы меня успокаиваете, – сказал Карачаров с иронической улыбкой. – Весьма признателен.
– Еще вопросы у пассажира?
Физик мгновение смотрел на нее.
– Да. Вот вы… Вы очень красивая девушка. Почему вы тут? Это ведь все равно, что оседлать маятник. Неужели вы не способны на большее? Или верите, что в пространстве дольше сохраняется молодость?
На этот раз он был серьезен; может быть, это и впрямь его заинтересовало – он и сам не знал. А может быть, просто хотел отомстить за ее шутку? Вера смотрела на него, чуть прикусив губу.
– Хотите, я отвечу сам, – предложил Карачаров. – Все очень просто. Вы – анторианка, это видно сразу. И знаете, что красивы. И хотите жить на Земле. В центре Федерации, а не на ее окраине. Только на Земле, думаете вы, вас оценят по достоинству. Оценит не кто-нибудь, а человек значительный. Если и не член Совета, то хоть его консультант. Но население Земли давно уравновешено, и, чтобы получить земное гражданство, надо что-то такое совершить. Служба в Галактическом флоте, наверное, дает такие права. Вот и все. Сколько вам еще осталось летать? Не помню, какой нужен стаж…
Вера вскинула голову.
– Извините, – сказала она официальным, лишенным окраски голосом. – Я отвечаю только на вопросы, относящиеся к рейсу. А сейчас мне пора в салон.
– Позвольте предложить вам руку, – галантно произнес Карачаров.
– Я не падаю с трапа.
Он все же проводил ее до салона; физику тоже почему-то сделалось невесело, а ей он, кажется, основательно испортил настроение. Уже войдя, Карачаров сделал попытку загладить неловкость:
– Ответьте, пожалуйста, еще на один вопрос, последний: как называется этот танец и как его танцуют?
Вера, прищурившись, глянула на него и неожиданно усмехнулась.
– О, показать я могу!
Долговязый физик готовно склонился. Но Вера, озорно стрельнув глазами, повернулась и, слегка покачивая бедрами, пошла к сидящим пассажирам. Она остановилась перед администратором, и Карский встал, смущенно улыбаясь.
«Пустой номер», – мысленно сказал Карачаров, провожая Веру взглядом. Сейчас он вдруг – незримо для других, разумеется, – стал совсем другим человеком: этаким старым циником, галактическим волком, не признающим женщин. И взгляд его сделался устало-пренебрежительным.
– Пойдем и мы? – так поняла Мила легкое движение мужа. Он не решился бы произнести это вслух: ожидал бы, пока она не выскажет желания. Но всякая его мысль – Мила стала уже привыкать к этому – немедленно находила выражение в жесте, телом он говорил, передавая мысли точнее, чем словами. Недаром же он был чемпионом Федерации!
Мила с удовольствием отдалась танцу. Валентин вел легко и строго, даже с женой не позволяя себе ни малейшей вольности, танцевал каждый раз словно на приз. С ним было хорошо на людях и хорошо вдвоем, он был добр и силен, и всякий раз она заново переживала случившееся. Мир полон чудес; оба – жители Земли, они так никогда бы и не встретились на своей планете, затерялись бы среди миллиардов людей. Но ей понадобилось лететь на Антору – познакомиться с тамошними интерьерами, о которых многое слышала и которые и в самом деле оказались необычайно интересными; команда чемпионов мира оказалась там в то же самое время – они совершали турне по Федерации. Нечаянно встретиться за столько парсеков от Земли – это ли не чудо? Увидев друг друга, они сразу поняли, что домой возвратятся вдвоем и всегда будут вдвоем, всегда-всегда. Он ходил за нею всюду, кроме времени тренировок и игр, когда она сидела на трибуне стадиона. Потом команда улетела, а он задержался: наверное, не мог расстаться на тот месяц, который ей еще предстояло провести на Анторе. Он, конечно, переживал, что команда уехала без него; но в конце концов его товарищи решили, что несколько игр проведут сами. Пожелали ему счастья…
Она подняла глаза. Валентин улыбался.
– Что ты?
– Вот это па – чистый финт, понимаешь? Ну, сделаем еще раз, и ты увидишь.
На этот раз усмехнулась Мила – правда, про себя: ничего, она научит мужа разговаривать и на другие темы, нужно только время и терпение. Терпения ей не занимать, а времени у них впереди – бездна… Еще одна мысль проскользнула, тоже связанная с будущим, но она была неприятна, и Мила постаралась сразу же прогнать ее подальше.
– Отдохнем, – сказала она.
– Хочешь посидеть?
– Совершим набег на какую-нибудь компанию.
Они направились в бар. Там уже сидели Инна Перлинская и писатель. Истомин вскочил и поспешно придвинул ей кресло.
– Хотите выпить? Инна, Мила?
– Минеральную, – сказала Инна шелестящим, напряженным полушепотом, словно поверяла тайну. Затем повернулась к Миле. – Этот костюмчик с Анторы? Очень милый. У них, на этой планете, есть вкус. Ваш муж очень сердит? Я немного побаиваюсь его.
– О, разве можно его бояться?
– Мы ведь конкуренты. После того, как театр признал непредсказуемость развязки, когда древний принцип импровизации возвратился на сцену, мы стали серьезно конкурировать со спортом, с играми.
– Это не конкуренция, – сказал Еремеев. – Это соревнование. А спорт и есть соревнование.
– Вы обязательно должны увидеть меня – хотя бы в спектакле «Я утром должен быть уверен!». Классика, но как современно звучит! Вещь прошла у нас уже пятьдесят раз, и ни в одном представлении действие не повторялось дальше второй картины. Пятьдесят разных развитий, разных финалов. В каждом я находила новый поворот! Открытие сезона – через неделю, я смогу помочь вам… Спасибо, милый, – поблагодарила она Истомина. Жест был исполнен величия. – Да, представьте, я сделала прелестный комплект здесь, на корабле, – специально для открытия…
– …Я всегда заранее знаю, забью или нет. Бывает, выйдешь на хорошую позицию, все ждут – миллионы людей! – а я чувствую: не пойдет. И отдаю пас. Раньше я все равно бил по голу, но стоит неудачно пробить – начинаешь сомневаться в себе, и потом так и уходишь с поля, не забив. – Он на миг помрачнел, голубые глаза потемнели.
– На Анторе я сыграл плохо. Не видели? Никудышно. Встретился с Милой, – какая тут игра… Стыдно. Вспоминаю, как грустно играл – и места себе не нахожу… – он говорил быстро, ему, видно, давно хотелось выговориться и выслушать слова утешения, не формально-вежливого, а подлинного: собеседник в таких случаях искал не слова, а мысли, которые помогли бы другому собраться с силами.
– Да, это случается, – кивнул Истомин. – Такая ситуация есть у… Вы читали Карленко?
– Карленко? Не помню. Наверное, нет.
– Что же вы читаете?
– Вообще-то много. Не помню сейчас, что было последнее. Как-то не заинтересовало. А вообще когда-нибудь люди, наверное, будут уметь все. И хорошо сыграть, и написать…
– Это самообман, – не сразу ответил Истомин. – Сто или двести лет назад люди так же думали о наших временах: эпоха гармоничных людей… Но не гармоничные осуществляют прогресс, а те, кто направлены в одну точку. В сутках по-прежнему двадцать четыре часа, требования же стали куда выше. Литератор с техникой прошлого столетия сейчас не издал бы и первой книжки. Вот, например, Ругоев – читали?..
– Это совершенно точно. Я видел записи старых игр. Мы бы сделали их за десять минут. И тренируемся мы – они не выдержали бы таких нагрузок.
– Когда же тут заботиться о гармоничности? Допустим, после путешествия хорошо было бы пожить где-нибудь в лесу или на озере – мячик, удочка… Но завтра на Земле я войду в свой кабинет, а у меня выработался рефлекс: там я должен писать…
– Вы себя настраиваете так? Или это от рождения?
– Да, наверное, так же, как и у вас.
– Я – другое. Меня евгенизировали. Заранее… ну, когда меня еще не было, исправили генетическую картину, чтобы я был по-настоящему пригоден для спорта. Отец мой был хороший центр и хотел, чтобы я был еще лучше. Правда, вышел из меня хав. Средняя линия, как говорят у вас.
– Это хорошо, у вас не должно возникать сомнений.
– Ну, цену себе я знаю. Умею играть в пас, обвести, отобрать, владею финтами, силовыми приемами, вижу поле, могу выбрать позицию. Дрибль, скорость, игра головой, устойчивость в стычке и удар, конечно. Чувствую мяч, как часть своего тела. И все это знаю. Завтра увидите, как меня будут встречать. Хотя сыграл я из рук вон плохо – и все же… А вас как встретят?
– Ну, таких, как я, не очень знают. Известны те, кто пишет книжки-колоды. Вам, наверное, попадались: на плотном пластике, на каждом листке с обеих сторон – законченный эпизод.
– Как же, конечно. Тасуй, как хочешь – каждый раз получается совсем новая книжка. И складно.
– А я так не умею, визия тоже не тянет. Пишу потихоньку. А вы, значит, в ожидании триумфа?
– Понимаете, это не главное. Тут все вместе. Небо. Облака. Ветерок. Стадион. Много воздуха, пахнет цветами… Команда. Мяч. А ребята будут ругать. Всерьез. Иначе нельзя: играл-то плохо. Подумаю об этом – и сразу хочется: пусть не завтра, пусть на недельку позже… Мила что подумает? Но ничего не поделаешь.
– Ничего.
Луговой лихорадочно вертел лимбы.
– Прелести жизни! – проворчал он. Так бурчал порой капитан Устюг. – Эй, шеф!
Он спохватился, что связь с инженером выключена, и коснулся кнопки. Центральный пост сразу словно бы увеличился вдвое: там, где только что была гладкая переборка, возникло просторное помещение, а в нем – пульт, ходовые приборы, индикаторы силовых и энергетических систем… Инженер Рудик поднял лысоватую голову. Казалось, он был совсем рядом, хотя на деле это было лишь триди-эффектом, трехмерным изображением инженерного поста, что находился в другом, не жилом, а энергодвигательном корпусе корабля, на другом конце стометровой трубы – осевой шахты, соединявшей обе части корабля, как осиная талия. Рудик шевельнул светлыми бровями.
– Что у тебя, штурман?
– Да Земля неизвестно куда девалась, – почти совсем спокойно объяснил Луговой. – Нет ее в нужном направлении.
– Ага, – равнодушно сказал инженер, помаргивая белесыми глазками. Он кивнул и снова перевел взгляд на пульт, вытянул руку, что-то повернул, удовлетворенно выпятил губу.
– Я серьезно.
– Если говорить серьезно, – хладнокровно ответил Рудик, – то такого не бывает.
– Да погоди. Мы вышли, так? Система перед нами. Юпитер находится по отношению к нам за Солнцем, на той стороне орбиты. Это понятно? А Земля – на этой, куда ближе. И вот с Юпитером я уже имею видеосвязь – через всю Систему, а с Землей нет.
– Тогда, может, это Юпитер – по нашу сторону, а Земля – наоборот?
– Что я, по-твоему, не умею ориентироваться по звездам?
– Да уж не знаю. Посоветуйся с Сигмой.
Луговой пробормотал что-то неразборчивое. Ему не хотелось обращаться к компьютеру, словно бы он был еще стажером, а не штурманом. Но пришлось.
Он задал программу определения точки по четырем ориентирам.
– Вот и хорошо, – прокомментировал Рудик.
Его перебил резкий звонок. Сигма отвергла задание.
Луговой пожал плечами. Задача была элементарной и составлена без ошибок. Он повторил ее, и компьютер снова отказался от решения.
После третьего требования звонок не умолкал целую минуту. В переводе на язык людей это означало истерику. Пришлось отключиться от спятившего устройства.
– Ну, что скажешь? – устало поинтересовался Луговой.
– Знаешь, – сказал Рудик голосом, в котором было сомнение, – покличь-ка лучше мастера. А то как бы ты и Солнце не потерял.
Луговой обиженно засопел. Капитана известить, конечно, следовало. Но тут его осенило.
– Задам-ка я ему по трем ориентирам, – сказал он и взглянул на триди-экран, где был Рудик. – А что? Все так делают.
На этот раз автомат не стал противиться.
Они долго танцевали молча, словно бы музыка говорила за каждого из них; так бывает, когда оба хотят сказать одно и то же, но самолюбие или стеснение не позволяют начать разговор. Когда музыка смолкла, они остановились, растерянно глядя друг на друга. Молчание стало вдруг душным и вязким, секунды застревали в нем. Капитан сказал неожиданно хрипло:
