bannerbannerbanner
Во весь голос (сборник)

Владимир Маяковский
Во весь голос (сборник)

Полная версия

Полусмерть

Надо

          немного обветрить лоб.

Пойду,

             пойду, куда ни вело б.

Внизу свистят сержанты-трельщики.

Тело

        с панели

                         уносят метельщики.

Рассвет.

               Подымаюсь сенскою сенью,

синематографской серой тенью.

Вот —

            гимназистом смотрел их

                                                           с парты —

мелькают сбоку Франции карты.

Воспоминаний последним током

тащился прощаться

                                      к странам Востока.

Случайная станция

С разлёту рванулся —

                                         и стал,

                                                     и на́ мель.

Лохмотья мои зацепились штанами.

Ощупал —

                    скользко,

                                      луковка точно.

Большое очень.

                              Испозолочено.

Под луковкой

                           колоколов завыванье.

Вечер зубцы стенные выкаймил.

На Иване я

Великом.

Вышки кремлёвские пиками.

Московские окна

                                  видятся еле.

Весело.

              Ёлками зарождествели.

В ущелья кремлёвы волна ударяла:

то песня,

                 то звона рождественский вал.

С семи холмов,

                             низвергаясь Дарьялом,

бросала Тереком

                                праздник

                                                  Москва.

Вздымается волос.

                                   Лягушкою тужусь.

Боюсь —

                 оступлюсь на одну только пядь,

и этот

            старый

                          рождественский ужас

меня

          по Мясницкой закружит опять.

Повторение пройденного

Руки крестом,

                           крестом

                                          на вершине,

ловлю равновесие,

                                    страшно машу.

Густеет ночь,

                        не вижу в аршине.

Луна.

          Подо мною

                                льдистый Машук.

Никак не справлюсь с моим равновесием,

как будто с Вербы —

                                       руками картонными.

Заметят.

                Отсюда виден весь я.

Смотрите —

                       Кавказ кишит Пинкертонами.

Заметили.

                   Всем сообщили сигналом.

Любимых,

                    друзей

                                 человечьи ленты

со всей вселенной сигналом согнало.

Спешат рассчитаться,

                                          идут дуэлянты.

Щетинясь,

                     щерясь

                                   ещё и ещё там…

Плюют на ладони.

                                   Ладонями сочными,

руками,

               ветром,

                             нещадно,

                                               без счёта

в мочалку щеку истрепали пощёчинами.

Пассажи —

                      перчаточных лавок початки,

дамы,

           духи развевая паточные,

снимали,

                  в лицо швыряли перчатки,

швырялись в лицо магазины перчаточные.

Газеты,

             журналы,

                               зря не глазейте!

На помощь летящим в морду вещам

ругнёй

             за газетиной взвейся газетина.

Слухом в ухо!

                          Хватай, клевеща!

И так я калека в любовном боленьи.

Для ваших оставьте помоев ушат.

Я вам не мешаю.

                                К чему оскорбленья!

Я только стих,

                           я только душа.

А снизу:

– Нет!

                              Ты враг наш столетний.

Один уж такой попался —

                                                   гусар!

Понюхай порох,

                               свинец пистолетный.

Рубаху враспашку!

                                    Не празднуй труса́! —

Последняя смерть

Хлеще ливня,

                          грома бодрей,

бровь к брови,

                           ровненько,

со всех винтовок,

                                 со всех батарей,

с каждого маузера и браунинга,

с сотни шагов,

                            с десяти,

                                             с двух,

в упор —

                 за зарядом заряд.

Станут, чтоб перевесть дух,

и снова свинцом сорят.

Конец ему!

                     В сердце свинец!

Чтоб не было даже дрожи!

В конце концов —

                                   всему конец.

Дрожи конец тоже.

То, что осталось

Окончилась бойня.

                                     Веселье клокочет.

Смакуя детали, разлезлись шажком.

Лишь на Кремле

                                поэтовы клочья

сияли по ветру красным флажком.

Да небо

               по-прежнему

                                        лирикой зве́здится.

Глядит

             в удивленьи небесная звездь —

затрубадури́ла Большая Медведица.

Зачем?

             В королевы поэтов пролезть?

Большая,

                  неси по векам-Араратам

сквозь небо потопа

                                     ковчегом-ковшом!

С борта

               звездолётом

                                      медведьинским братом

горланю стихи мирозданию в шум.

Скоро!

             Скоро!

                          Скоро!

В пространство!

                               Пристальней!

Солнце блестит горы.

Дни улыбаются с пристани.

Прошение на имя….

Прошу вас, товарищ химик,

заполните сами!

Пристаёт ковчег.

                                Сюда лучами!

При́стань.

                    Эй!

                          Кидай канат ко мне!

И сейчас же

                       ощутил плечами

тяжесть подоконничьих камней.

Солнце

               ночь потопа высушило жаром.

У окна

             в жару встречаю день я.

Только с глобуса – гора Килиманджаро.

Только с карты африканской – Кения.

Голой головою глобус.

Я над глобусом

                             от горя горблюсь.

Мир

         хотел бы

                          в этой груде го́ря

настоящие облапить груди-горы.

Чтобы с полюсов

                                 по всем жильям

лаву раскатил, горящ и каменист,

так хотел бы разрыдаться я,

медведь-коммунист.

Столбовой отец мой

                                        дворянин,

кожа на моих руках тонка.

Может,

              я стихами выхлебаю дни,

и не увидав токарного станка.

Но дыханием моим,

                                      сердцебиеньем,

                                                                    голосом,

каждым остриём издыбленного в ужас

                                                                          волоса,

дырами ноздрей,

                                гвоздями глаз,

зубом, исскрежещенным в звериный лязг,

ёжью кожи,

                      гнева брови сборами,

триллионом пор,

                                 дословно —

                                                       всеми по́рами

в осень,

               в зиму,

                            в весну,

                                          в лето,

в день,

            в сон

не приемлю,

                        ненавижу это

всё.

Всё,

       что в нас

                        ушедшим рабьим вбито,

всё,

       что мелочи́нным роем

оседало

               и осело бытом

даже в нашем

                          краснофлагом строе.

Я не доставлю радости

видеть,

             что сам от заряда стих.

За мной не скоро потянете

об упокой его душу таланте.

Меня

           из-за угла

                              ножом можно.

Дантесам в мой не целить лоб.

Четырежды состарюсь – четырежды омоложенный,

до гроба добраться чтоб.

Где б ни умер,

                           умру поя.

В какой трущобе ни лягу,

знаю —

               достоин лежать я

с лёгшими под красным флагом.

Но за что ни лечь —

                                      смерть есть смерть.

Страшно – не любить,

                                            ужас – не сметь.

За всех – пуля,

                             за всех – нож.

А мне когда?

                         А мне-то что ж?

В детстве, может,

                                 на самом дне,

десять найду

                        сносных дней.

А то, что другим?!

                                   Для меня б этого!

Этого нет.

                   Видите —

                                     нет его!

Верить бы в загробь!

 

                                        Легко прогулку пробную.

Стоит

            только руку протянуть —

пуля

         мигом

                     в жизнь загробную

начерти́т гремящий путь.

Что мне делать,

                              если я

                                          вовсю,

всей сердечной мерою,

в жизнь сию,

сей

      мир

              верил,

                          верую.

Вера

Пусть во что хотите жданья удлинятся —

вижу ясно,

                     ясно до галлюцинаций.

До того,

               что кажется —

$$$$$$$$$$$$$$$$$$$$вот только с этой рифмой развяжись,

и вбежишь

                     по строчке

                                          в изумительную жизнь.

Мне ли спрашивать —

                                           да эта ли?

                                                             Да та ли?!

Вижу,

           вижу ясно, до деталей.

Воздух в воздух,

                               будто камень в камень,

недоступная для тленов и крошений,

рассиявшись,

                          высится веками

мастерская человечьих воскрешений.

Вот он,

              большелобый

                                        тихий химик,

перед опытом наморщил лоб.

Книга —

                 «Вся земля», —

                                              выискивает имя.

Век двадцатый.

                             Воскресить кого б?

– Маяковский вот…

                                       Поищем ярче лица —

недостаточно поэт красив. —

Крикну я

                  вот с этой,

                                      с нынешней страницы:

– Не листай страницы!

                                             Воскреси!

Надежда

Сердце мне вложи!

                                    Крови́щу —

                                                           до последних жил.

В череп мысль вдолби!

Я своё, земное, не дожи́л,

на земле

                своё не долюбил.

Был я сажень ростом.

                                          А на что мне сажень?

Для таких работ годна и тля.

Пёрышком скрипел я, в комнатёнку всажен,

вплющился очками в комнатный футляр.

Что хотите, буду делать даром —

чистить,

                мыть,

                           стеречь,

                                          мотаться,

                                                            месть.

Я могу служить у вас

                                        хотя б швейцаром.

Швейцары у вас есть?

Был я весел —

                           толк весёлым есть ли,

если горе наше непролазно?

Нынче

             обнажают зубы если,

только, чтоб хватить,

                                        чтоб лязгнуть.

Мало ль что бывает —

                                          тяжесть

                                                         или горе…

Позовите!

                   Пригодится шутка дурья.

Я шарадами гипербол,

                                           аллегорий

буду развлекать,

                               стихами балагуря.

Я любил…

                   Не стоит в старом рыться.

Больно?

                Пусть…

                               Живёшь и болью дорожась.

Я зверьё ещё люблю —

                                            у вас

                                                     зверинцы

есть?

         Пустите к зверю в сторожа.

Я люблю зверьё.

                                Увидишь собачонку —

тут у булочной одна —

                                           сплошная плешь, —

из себя

             и то готов достать печёнку.

Мне не жалко, дорогая,

                                             ешь!

Любовь

Может,

            может быть,

                                когда-нибудь

                                                   дорожкой зоологических аллей

и она —

               она зверей любила —

                                                       тоже ступит в сад,

улыбаясь,

                   вот такая,

                                     как на карточке в столе.

Она красивая —

                              её, наверно, воскресят.

Ваш

        тридцатый век

                                     обгонит стаи

сердце раздиравших мелочей.

Нынче недолюбленное

                                             наверстаем

звёздностью бесчисленных ночей.

Воскреси

                   хотя б за то,

                                          что я

                                                    поэтом

ждал тебя,

                    откинул будничную чушь!

Воскреси меня

                             хотя б за это!

Воскреси —

                       своё дожить хочу!

Чтоб не было любви – служанки

замужеств,

                    похоти,

                                   хлебов.

Постели прокляв,

                                   встав с лежанки,

чтоб всей вселенной шла любовь.

Чтоб день,

                    который горем старящ,

не христарадничать, моля.

Чтоб вся

                 на первый крик:

– Товарищ! —

оборачивалась земля.

Чтоб жить

                    не в жертву дома дырам.

Чтоб мог

                 в родне

                               отныне

                                             стать

отец,

         по крайней мере, миром,

землёй, по крайней мере, – мать.

[1923]

Во весь голос

Первое вступление в поэму

Уважаемые

                      товарищи потомки!

Роясь

           в сегодняшнем

                                        окаменевшем г….,

наших дней изучая потёмки,

вы,

      возможно,

                          спросите и обо мне.

И, возможно, скажет

                                         ваш учёный,

кроя эрудицией

                               вопросов рой,

что жил-де такой

                                 певец кипячёной

и ярый враг воды сырой.

Профессор,

                       снимите очки-велосипед!

Я сам расскажу

о времени

                    и о себе.

Я, ассенизатор

                            и водовоз,

революцией

                       мобилизованный и призванный,

ушёл на фронт

                            из барских садоводств

поэзии —

                   бабы капризной.

Засадила садик мило,

дочка,

            дачка,

                        водь

                                 и гладь —

сама садик я садила,

сама буду поливать.

Кто стихами льёт из лейки,

кто кропит,

                      набравши в рот —

кудреватые Митрейки,

                                            мудреватые Кудрейки —

кто их к чёрту разберёт!

Нет на прорву карантина —

мандолинят из-под стен:

«Тара-тина, тара-тина,

т-эн-н…»

Неважная честь,

                                чтоб из этаких роз

мои изваяния высились

по скверам,

                      где харкает туберкулёз,

где б… с хулиганом

                                     да сифилис.

И мне

            агитпроп

                             в зубах навяз,

и мне бы

                 строчить

                                  романсы на вас —

доходней оно

                          и прелестней.

Но я

         себя

                 смирял,

                                становясь

на горло

                собственной песне.

Слушайте,

                    товарищи потомки,

агитатора,

                   горлана-главаря.

Заглуша

                поэзии потоки,

я шагну

               через лирические томики,

как живой

                    с живыми говоря.

Я к вам приду

                           в коммунистическое далеко́

не так,

            как песенно-есененный провитязь.

Мой стих дойдёт

                                через хребты веков

и через головы

                            поэтов и правительств.

Мой стих дойдёт,

                                 но он дойдёт не так, —

не как стрела

                         в амурно-лировой охоте,

не как доходит

                            к нумизмату стёршийся пятак

и не как свет умерших звёзд доходит.

Мой стих

                  трудом

                               громаду лет прорвёт

и явится

                весомо,

                              грубо,

                                         зримо,

как в наши дни

                             вошёл водопровод,

сработанный

                         ещё рабами Рима.

В курганах книг,

                               похоронивших стих,

железки строк случайно обнаруживая,

вы

     с уважением

                             ощупывайте их,

как старое,

                     но грозное оружие.

Я

   ухо

         словом

                       не привык ласкать;

ушку девическому

                                   в завиточках волоска

с полупохабщины

                                   не разалеться тронуту.

Парадом развернув

                                     моих страниц войска,

я прохожу

                   по строчечному фронту.

Стихи стоят

                       свинцово-тяжело,

готовые и к смерти

                                     и к бессмертной славе.

Поэмы замерли,

                               к жерлу прижав жерло

нацеленных

                       зияющих заглавий.

Оружия

               любимейшего

                                          род,

готовая

              рвануться в гике,

застыла

              кавалерия острот,

поднявши рифм

                 отточенные пики.

И все

           поверх зубов вооружённые войска,

что двадцать лет в победах

                                                   пролетали,

до самого

                  последнего листка

я отдаю тебе,

                         планеты пролетарий.

Рабочего

                 громады класса враг —

он враг и мой,

                           отъявленный и давний.

Велели нам

                      идти

                               под красный флаг

года труда

                   и дни недоеданий.

Мы открывали

                             Маркса

                                           каждый том,

как в доме

                    собственном

                                            мы открываем ставни,

но и без чтения

                              мы разбирались в том,

в каком идти,

                          в каком сражаться стане.

Мы

       диалектику

                             учили не по Гегелю.

Бряцанием боёв

                               она врывалась в стих,

когда

          под пулями

                                от нас буржуи бегали,

как мы

              когда-то

                               бегали от них.

Пускай

              за гениями

                                   безутешною вдовой

плетётся слава

                            в похоронном марше —

умри, мой стих,

 

                              умри, как рядовой,

как безымянные

                                на штурмах мёрли наши!

Мне наплевать

                             на бронзы многопудье,

мне наплевать

                           на мраморную слизь.

Сочтёмся славою —

                                     ведь мы свои же люди, —

пускай нам

                     общим памятником будет

построенный

                          в боях

                                      социализм.

Потомки,

                  словарей проверьте поплавки:

из Леты

               выплывут

                                  остатки слов таких,

как «проституция»,

                                     «туберкулёз»,

                                                              «блокада».

Для вас,

               которые

                               здоровы и ловки,

поэт

         вылизывал

                              чахоткины плевки

шершавым языком плаката.

С хвостом годов

                               я становлюсь подобием

чудовищ

                 ископаемо-хвостатых.

Товарищ жизнь,

                               давай

                                          быстрей протопаем,

протопаем

                    по пятилетке

                                             дней остаток.

Мне

         и рубля

                        не накопили строчки,

краснодеревщики

                                   не слали мебель на́ дом.

И кроме

                свежевымытой сорочки,

скажу по совести,

                                  мне ничего не надо.

Явившись

                    в Це Ка Ка

                                         идущих

                                                        светлых лет,

над бандой

                     поэтических

                                             рвачей и выжиг

я подыму,

                   как большевистский партбилет,

все сто томов

                          моих

                                   партийных книжек.

Декабрь 1929 – январь 1930
1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20 
Рейтинг@Mail.ru