bannerbannerbanner
Во весь голос (сборник)

Владимир Маяковский
Во весь голос (сборник)

Полная версия

Романс

Мальчик шёл, в закат глаза уставя.

Был закат непревзойдимо жёлт.

Даже снег желтел в Тверской заставе.

Ничего не видя, мальчик шёл.

Шёл,

вдруг

встал.

В шёлк

рук

сталь.

С час закат смотрел, глаза уставя,

за мальчишкой лёгшую кайму.

Снег хрустя разламывал суставы.

Для чего?

                  Зачем?

                               Кому?

Был вором-ветром мальчишка обыскан.

Попала ветру мальчишки записка.

Стал ветер Петровскому парку звонить:

– Прощайте…

                            Кончаю…

                                              Прошу не винить…

Ничего не поделаешь

До чего ж

на меня похож!

Ужас.

          Но надо ж!

                               Дёрнулся к луже.

Залитую курточку стягивать стал.

Ну что ж, товарищ!

                                     Тому ещё хуже —

семь лет он вот в это же смотрит с моста.

Напялил еле —

                              другого калибра.

Никак не намылишься —

зубы стучат.

Шерстищу с лапищ и с мордищи выбрил.

Гляделся в льдину…

                                      бритвой луча…

Почти,

             почти такой же самый.

Бегу.

         Мозги шевелят адресами.

Во-первых,

                     на Пресню,

                                           туда,

                                                    по задворкам.

Тянет инстинктом семейная норка.

За мной

               всероссийские,

                                            теряясь точкой,

сын за сыном,

                           дочка за дочкой.

Всехные родители

– Володя!

                   На Рождество!

Вот радость!

                       Радость-то во!.. —

Прихожая тьма.

                               Электричество комната.

Сразу —

                наискось лица родни.

– Володя!

                   Господи!

                                   Что это?

                                                   В чём это?

Ты в красном весь.

                                   Покажи воротник!

– Не важно, мама,

                                    дома вымою.

Теперь у меня раздолье —

                                                  вода.

Не в этом дело.

                             Родные!

                                            Любимые!

Ведь вы меня любите?

                                           Любите?

                                                           Да?

Так слушайте ж!

                               Тётя!

                                        Сёстры!

                                                       Мама!

Туши́те ёлку!

                          Заприте дом!

Я вас поведу…

                           вы пойдёте…

                                                    Мы прямо…

сейчас же…

                      все

                            возьмём и пойдём.

Не бойтесь —

                          это совсем недалёко —

600 с небольшим этих крохотных вёрст.

Мы будем там во мгновение ока.

Он ждёт.

                Мы вылезем прямо на мост.

– Володя,

                    родной,

                                  успокойся! —

                                                           Но я им

на этот семейственный писк голосков:

– Так что ж?!

                         Любовь заменяете чаем?

Любовь заменяете штопкой носков?

Путешествие с мамой

Не вы —

не мама Альсандра Альсеевна.

Вселенная вся семьёю засеяна.

Смотрите,

мачт корабельных щетина —

в Германию врезался Одера клин.

Слезайте, мама,

                              уже мы в Штеттине.

Сейчас,

               мама,

                         несёмся в Берлин.

Сейчас летите, мотором урча, вы:

Париж,

              Америка,

                               Бруклинский мост,

Сахара,

              и здесь

                            с негритоской курчавой

лакает семейкой чай негритос.

Сомнёте периной

                                  и волю

                                               и камень.

Коммуна —

                      и то завернётся комом.

Столетия

                 жили своими домками

и нынче зажили своим домкомом!

Октябрь прогремел,

                                      карающий,

                                                           судный.

Вы

      под его огнепёрым крылом

расставились,

                          разложили посудины.

Паучьих волос не расчешешь колом.

Исчезни, дом,

                           родимое место!

Прощайте! —

                          Отбросил ступе́ней последок.

– Какое тому поможет семейство?!

Любовь цыплячья!

                                   Любвишка наседок!

Пресненские миражи

Бегу и вижу —

                           всем в виду

кудринскими вышками

себе навстречу

                            сам

                                   иду

с подарками под мышками.

Мачт крестами на буре распластан,

корабль кидает балласт за балластом.

Будь проклята,

                             опустошённая лёгкость!

Домами оскалила ска́лы далёкость.

Ни люда, ни заставы нет.

Горят снега,

                       и го́ло.

И только из-за ставенек

в огне иголки ёлок.

Ногам вперекор,

                                тормозами на быстрые

вставали стены, окнами выстроясь.

По стёклам

                      тени

                               фигурками тира

вертелись в окне,

зазывали в квартиры.

С Невы не сводит глаз,

                                            продрог,

стоит и ждёт —

                             помогут.

За первый встречный за порог

закидываю ногу.

В передней пьяный проветривал бредни.

Стрезвел и дёрнул стремглав из передней.

Зал заливался минуты две:

– Медведь,

                      медведь,

                                      медведь,

                                                      медв-е-е-е-е… —

Муж Фёклы Давидовны со мной и со всеми знакомыми

Потом,

              извертясь вопросительным знаком,

хозяин полглаза просунул:

– Однако!

Маяковский!

                          Хорош медведь! —

Пошёл хозяин любезностями медоветь:

– Пожалуйста!

                             Прошу-с.

                                               Ничего —

                                                                  я боком.

Нечаянная радость-с, как сказано у Блока.

Жена – Фекла Двидна.

Дочка,

точь-в-точь

                       в меня, видно —

семнадцать с половиной годочков.

А это…

             Вы, кажется, знакомы?! —

Со страха к мышам ушедшие в норы,

из-под кровати полезли партнёры.

Усища —

                 к стёклам ламповым пыльники —

из-под столов пошли собутыльники.

Ползут с-под шкафа чтецы, почитатели.

Весь безлицый парад подсчитать ли?

Идут и идут процессией мирной.

Блестят из бород паутиной квартирной.

Всё так и стоит столетья,

                                                как было.

Не бьют —

                     и не тронулась быта кобыла.

Лишь вместо хранителей ду́хов и фей

ангел-хранитель —

                                    жилец в галифе.

Но самое страшное:

                                      по росту,

                                                      по коже

одеждой,

                 сама походка моя! —

в одном

                узнал —

                               близнецами похожи —

себя самого —

                           сам

                                  я.

С матрацев,

                      вздымая постельные тряпки,

клопы, приветствуя, подняли лапки.

Весь самовар рассиялся в лучики —

хочет обнять в самоварные ручки.

В точках от мух

                              веночки

                                              с обоев

венчают голову сами собою.

Взыграли туш ангелочки-горнисты,

пророзовев из иконного глянца.

Исус,

          приподняв

                               венок тернистый,

любезно кланяется.

Маркс,

             впряжённый в алую рамку,

и то тащил обывательства лямку.

Запели птицы на каждой на жёрдочке,

герани в ноздри лезут из кадочек.

Как были

                  сидя сняты

                                       на корточках,

радушно бабушки лезут из карточек.

Раскланялись все,

                                   осклабились враз;

кто басом фразу,

                               кто в дискант

                                                         дьячком.

– С праздничком!

 

                        С праздничком!

                                         С праздничком!

                                                              С праздничком!

$$$$$$$$$$$$$$$$$$$$С праз-

нич-

         ком! —

Хозяин

               то тронет стул,

                                  то дунет,

сам со скатерти крошки вымел.

– Да я не знал!..

                                Да я б накануне…

Да, я думаю, занят…

                                       Дом…

                                                  Со своими…

Бессмысленные просьбы

Мои свои?!

                      Д-а-а-а —

                                         это особы.

Их ведьма разве сыщет на венике!

Мои свои

                   с Енисея

                                    да с Оби

идут сейчас,

                       следят четвереньки.

Какой мой дом?!

Сейчас с него.

Подушкой-льдом

плыл Невой —

мой дом

меж дамб

стал льдом,

и там…

Я брал слова

                        то самые вкрадчивые,

то страшно рыча,

                                 то вызвоня лирово.

От выгод —

                      на вечную славу сворачивал,

молил,

             грозил,

                           просил,

                                          агитировал.

– Ведь это для всех…

                                          для самих…

                                                                 для вас же…

Ну, скажем, «Мистерия» —

                                                    ведь не для себя ж?!

Поэт там и прочее…

                                       Ведь каждому важен…

Не только себе ж —

                                      ведь не личная блажь…

Я, скажем, медведь, выражаясь грубо…

Но можно стихи…

                                   Ведь сдирают шкуру?!

Подкладку из рифм поставишь —

                                                                и шуба!..

Потом у камина…

                                   там кофе…

                                                        курят…

Дело пустяшно:

                              ну, минут на десять…

Но нужно сейчас,

                                  пока не поздно…

Похлопать может…

                                     Сказать —

                                                         надейся!..

Но чтоб теперь же…

                                       чтоб это серьёзно… —

Слушали, улыбаясь, именитого скомороха.

Катали по́ столу хлебные мякиши.

Слова об лоб

                         и в тарелку —

                                                   горохом.

Один расчувствовался,

вином размягший:

– Поооостой…

                             поооостой…

Очень даже и просто.

Я пойду!..

                  Говорят, он ждёт…

                                                    на мосту…

Я знаю…

                 Это на углу Кузнецкого мо́ста.

Пустите!

                Нукося! —

По углам —

                      зуд:

– Наззз-ю-зззюкался!

Будет ныть!

Поесть, попить,

попить, поесть —

и за 66!

Теорию к лешему!

Нэп —

             практика.

Налей,

             нарежь ему.

Футурист,

                   налягте-ка! —

Ничуть не смущаясь челюстей целостью,

пошли греметь о челюсть челюстью.

Шли

         из артезианских прорв

меж рюмкой

                        слова поэтических споров.

В матрац,

                  поздоровавшись,

                                                   влезли клопы.

На вещи насела столетняя пыль.

А тот стоит —

                          в перила вбит.

Он ждёт,

                 он верит:

                                  скоро!

Я снова лбом,

                          я снова в быт

вбиваюсь слов напором.

Опять

            атакую и вкривь и вкось.

Но странно:

                       слова проходят насквозь.

Необычайное

Стихает бас в комариные трельки.

Подбитые воздухом, стихли тарелки.

Обои,

           стены

                       блёкли…

                                        блёкли…

Тонули в серых тонах офортовых.

Со стенки

                    на город разросшийся

                                                              Бёклин

Москвой расставил «Остров мёртвых».

Давным-давно.

                             Подавно —

теперь.

             И нету проще!

Вон

        в лодке,

                       скутан саваном,

недвижный перевозчик.

Не то моря,

                      не то поля —

их шорох тишью стёрт весь.

А за морями —

                            тополя

возносят в небо мёртвость.

Что ж —

                ступлю!

                               И сразу

                                             тополи

сорвались с мест,

                                пошли,

                                              затопали.

Тополи стали спокойствия мерами,

ночей сторожами,

                                   милиционерами.

Расчетверившись,

                                   белый Харон

стал колоннадой почтамтских колонн.

Деваться некуда

Так с топором влезают в сон,

обметят спящелобых —

и сразу

             исчезает всё,

и видишь только обух.

Так барабаны улиц

                                    в сон

войдут,

             и сразу вспомнится,

что вот тоска

                         и угол вон,

за ним

             она —

                         виновница.

Прикрывши окна ладонью угла,

стекло за стеклом вытягивал с краю.

Вся жизнь

                    на карты окон легла.

Очко стекла —

                            и я проиграю.

Арап —

               миражей шулер —

                                                 по окнам

разметил нагло веселия крап.

Колода стекла

                            торжеством яркоогним

сияет нагло у ночи из лап.

Как было раньше —

                                      вырасти б,

стихом в окно влететь.

Нет,

        никни к сте́нной сырости.

И стих

             и дни не те.

Морозят камни.

                               Дрожь могил.

И редко ходят веники.

Плевками,

                     снявши башмаки,

вступаю на ступеньки.

Не молкнет в сердце боль никак,

куёт к звену звено.

Вот так,

                убив,

                          Раскольников

пришёл звенеть в звонок.

Гостьё идёт по лестнице…

Ступеньки бросил —

                                        стенкою.

Стараюсь в стенку вплесниться,

и слышу —

                     струны тенькают.

Быть может, села

                                 вот так

                                               невзначай она.

Лишь для гостей,

                                 для широких масс.

А пальцы

                 сами

                                  в пределе отчаянья

ведут бесшабашье, над горем глумясь.

Друзья

А во́роны гости?!

                                 Дверье крыло

раз сто по бокам коридора исхлопано.

Горлань горланья,

                                  оранья орло́?

ко мне доплеталось пьяное до́пьяна.

Полоса

щели.

Голоса?

еле:

«Аннушка —

ну и румянушка!»

Пироги…

                  Печка…

Шубу…

              Помогает…

                                   С плечика…

Сглушило слова уанстепным темпом,

и снова слова сквозь темп уанстепа:

«Что это вы так развеселились?

Разве?!»

               Сли́лись…

Опять полоса осветила фразу.

Слова непонятны —

                                       особенно сразу.

Слова так

                   (не то чтоб со зла):

«Один тут сломал ногу,

так вот веселимся, чем бог послал,

танцуем себе понемногу».

Да,

      их голоса́.

                         Знакомые выкрики.

Застыл в узнаваньи,

                                      расплющился, нем,

фразы крою́ по выкриков выкройке.

Да —

          это они —

                              они обо мне.

Шелест.

                Листают, наверное, ноты.

«Ногу, говорите?

                                Вот смешно-то!»

И снова

               в тостах стаканы исчоканы,

и сыплют стеклянные искры из щёк они.

И снова

               пьяное:

                             «Ну и интересно!

Так, говорите, пополам и треснул?»

«Должен огорчить вас, как ни грустно,

не треснул, говорят,

                                      а только хрустнул».

И снова

                хлопанье двери и карканье,

и снова танцы, полами исшарканные.

И снова

               стен раскалённые степи

под ухом звенят и вздыхают в тустепе.

Только б не ты

Стою у стенки.

                             Я не я.

Пусть бредом жизнь смололась.

Но только б, только б не ея

невыносимый голос!

Я день,

             я год обыденщине пре́дал,

я сам задыхался от этого бреда.

Он

      жизнь дымком квартирошным выел.

Звал:

          решись

                        с этажей

                                         в мостовые!

Я бегал от зова разинутых окон,

любя убегал.

                        Пускай однобоко,

пусть лишь стихом,

                                     лишь шагами ночными —

строчишь,

                   и становятся души строчными,

и любишь стихом,

                                   а в прозе немею.

Ну вот, не могу сказать,

                                             не умею.

Но где, любимая,

                                 где, моя милая,

где

– в песне! —

                               любви моей изменил я?

Здесь

           каждый звук,

                                    чтоб признаться,

                                                                    чтоб кликнуть.

А только из песни – ни слова не выкинуть.

Вбегу на трель,

                             на гаммы.

В упор глазами

                             в цель!

Гордясь двумя ногами,

Ни с места! – крикну. —

                                               Цел! —

Скажу:

– Смотри,

                                  даже здесь, дорогая,

стихами громя обыденщины жуть,

имя любимое оберегая,

тебя

        в проклятьях моих

                                            обхожу.

Приди,

              разотзовись на стих.

Я, всех оббегав, – тут.

Теперь лишь ты могла б спасти.

Вставай!

                Бежим к мосту! —

Быком на бойне

                               под удар

башку мою нагнул.

Сборю себя,

                       пойду туда.

Секунда —

                     и шагну.

Шагание стиха

Последняя самая эта секунда,

секунда эта

                      стала началом,

началом

                невероятного гуда.

Весь север гудел.

                                Гудения мало.

По дрожи воздушной,

                                          по колебанью

догадываюсь —

                              оно над Любанью.

По холоду,

                    по хлопанью дверью

догадываюсь —

                             оно над Тверью.

 

По шуму —

                      настежь окна раскинул —

догадываюсь —

                             кинулся к Клину.

Теперь грозой Разумовское за́лил.

На Николаевском теперь

                                                 на вокзале.

Всего дыхание одно,

а под ногой

                      ступени

пошли,

              поплыли ходуном,

вздымаясь в невской пене.

Ужас дошёл.

                       В мозгу уже весь.

Натягивая нервов строй,

разгуживаясь всё и разгуживаясь,

взорвался,

                    пригвоздил:

– Стой!

Я пришёл из-за семи лет,

из-за вёрст шести ста,

пришёл приказать:

                                    Нет!

Пришёл повелеть:

                                   Оставь!

Оставь!

              Не надо

                              ни слова,

                                                ни просьбы.

Что толку —

                       тебе

                               одному

                                             удалось бы?!

Жду,

        чтоб землёй обезлюбленной

                                                              вместе,

чтоб всей

                  мировой

                                   человечьей гущей.

Семь лет стою,

                             буду и двести

стоять пригвождённый,

                                             этого ждущий.

У лет на мосту

                           на презренье,

                                                     на сме́х,

земной любви искупителем значась,

должен стоять,

                             стою за всех,

за всех расплачу́сь,

                                    за всех распла́чусь.

Ротонда

Стены в тустепе ломались

                                                  на́ три,

на четверть тона ломались,

                                                    на сто́…

Я, стариком,

                        на каком-то Монмартре

лезу —

             стотысячный случай —

                                                         на стол.

Давно посетителям осточертело.

Знают заранее

                            всё, как по нотам:

буду звать

                   (новое дело!)

куда-то идти,

                          спасать кого-то.

В извинение пьяной нагрузки

хозяин гостям объясняет:

– Русский! —

Женщины —

                         мяса и тряпок вяза́нки —

смеются,

                 стащить стараются

                                                     за́ ноги:

«Не пойдём.

                        Дудки!

Мы – проститутки».

Быть Сены полосе б Невой!

Грядущих лет брызго́й

хожу по мгле по Се́новой

всей нынчести изгой.

Саже́нный,

                      обсмеянный,

                                               са́женный,

                                                                   битый,

в бульварах

                     ору через каски военщины:

– Под красное знамя!

                                          Шагайте!

                                                           По быту!

Сквозь мозг мужчины!

                                           Сквозь сердце женщины! —

Сегодня

                 гнали

                                  в особенном раже.

Ну и жара же!

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20 
Рейтинг@Mail.ru