bannerbannerbanner
Во весь голос (сборник)

Владимир Маяковский
Во весь голос (сборник)

Полная версия

Бродвей

Асфальт – стекло.

                                   Иду и звеню.

Леса и травинки —

                                     сбриты.

На север

                 с юга

                           идут авеню,

на запад с востока —

                                        стриты.

А между —

                    (куда их строитель завез!) —

дома

         невозможной длины.

Одни дома

                     длиною до звезд,

другие —

                  длиной до луны.

Янки

          подошвами шлепать

                                                  ленив:

простой

                и курьерский лифт.

В 7 часов

                  человечий прилив,

в 17 часов —

                        отлив.

Скрежещет механика,

                                          звон и гам,

а люди

             немые в звоне.

И лишь замедляют

                                     жевать чуингам,

чтоб бросить:

                          «Мек моней?»

Мамаша

                грудь

                          ребенку дала.

Ребенок,

                 с каплями из носу,

сосет

          как будто

                            не грудь, а долла́р —

занят

           серьезным

                                бизнесом.

Работа окончена.

                                  Тело обвей

в сплошной

                       электрический ветер.

Хочешь под землю —

                                         бери собвей,

на небо —

                   бери элевейтер.

Вагоны

              едут

                      и дымам под рост,

и в пятках

                    домовьих

                                       трутся,

и вынесут

                    хвост

                              на Бруклинский мост,

и спрячут

                  в норы

                               под Гудзон.

Тебя ослепило,

                             ты

                                  осовел.

Но,

      как барабанная дробь,

из тьмы

               по темени:

                                    «Кофе Максве́л

гуд

      ту ди ласт дроп».

А лампы

                как станут

                                    ночь копать,

ну, я доложу вам —

                                    пламечко!

Налево посмотришь —

                                            мамочка мать!

Направо —

                     мать моя мамочка!

Есть что поглядеть московской братве.

И за́ день

                  в конец не дойдут.

Это Нью-Йорк.

                              Это Бродвей.

Гау ду ю ду!

Я в восторге

                       от Нью-Йорка города.

Но

      кепчонку

                        не сдерну с виска.

У советских

                       собственная гордость:

на буржуев

                     смотрим свысока.

6 августа 1925 г., Нью-Йорк

Свидетельствую

Вид индейцев таков:

пернат,

             смешон

                            и нездешен.

Они

        приезжают

                             из первых веков

сквозь лязг

                      «Пенсильвэниа Сте́йшен».

Им

      Ку́лиджи

                        пару пальцев суют.

Снимают

                  их

                       голливудцы.

На крыши ведут

                                в ресторанный уют.

Под ними,

                    гульбу разгудевши свою,

нью-йоркские улицы льются.

Кто их радует?

                            чем их злят?

О чем их дума?

                            куда их взгляд?

Индейцы думают:

                                   «Ишь —

                                                  капитал!

Ну и дома́ застроил.

Всё отберем

                       ни за пятак

при

       социалистическом строе.

Сначала

                будут

                          бои клокотать.

А там

           ни вражды,

                                ни начальства!

Тишь

          да гладь

                         да божья благодать —

сплошное луначарство.

Иными

               рейсами

                               вспенятся воды;

пойдут

             пароходы зажаривать,

сюда

          из Москвы

                               возить переводы

произведений Жарова.

И радио —

                     только мгла легла —

правду-матку вызвенит.

Придет

              и расскажет

                                     на весь вигвам,

в чем

          красота

                         жизни.

И к правде

                     пойдет

                                   индейская рать,

вздымаясь

                    знаменной уймою…»

Впрочем,

                  зачем

                             про индейцев врать?

Индейцы

                  про это

                                не думают.

Индеец думает:

                              «Там,

                                        где черно

воде

         у моста в оскале,

плескался

                   недавно

                                   юркий челнок

деда,

         искателя скальпов.

А там,

            где взвит

                             этажей коробо́к

и жгут

            миллион киловатт, —

стоял

           индейский

                                военный бог,

брюхат

              и головат.

И все,

            что теперь

                                вокруг течет,

все,

       что отсюда видимо, —

все это

             вытворил белый черт,

заморская

                    белая ведьма.

Их

      всех бы

                    в лес прогнать

                                                в один,

и мы чтоб

                 с копьем гонялись…»

Поди

          под такую мысль

                                          подведи

классовый анализ.

Мысль человечья

                                 много сложней,

чем знают

                    у нас

                              о ней.

Тряхнув

                оперенья нарядную рядь

над пастью

                     облошаделой,

сошли

             и – пока!

                                пошли вымирать.

А что им

                 больше

                               делать?

Подумай

                 о новом агит-винте.

Винти,

             чтоб задор не гас его.

Ждут.

           Переводи, Коминтерн,

расовый гнев

                          на классовый.

1926

Небоскреб в разрезе

Возьми

              разбольшущий

                                           дом в Нью-Йорке,

взгляни

               насквозь

                                на зданье на то.

Увидишь —

                      старейшие

                                           норки да каморки —

совсем

             дооктябрьский

                                          Елец аль Конотоп.

Первый —

                    ювелиры,

                                      караул бессменный,

замок

           зацепился ставням о бровь.

В сером

                герои кино,

                                      полисмены,

лягут

          собаками

                            за чужое добро.

Третий —

                  спят бюро-конторы.

Ест

       промокашки

                                рабий пот.

Чтоб мир

                  не забыл,

                                    хозяин который,

на вывесках

                       золотом

                                       «Вильям Шпрот».

Пятый.

              Подсчитав

                                  приданные сорочки,

мисс

         перезрелая

                              в мечте о женихах.

Вздымая грудью

                               ажурные строчки,

почесывает

                      пышных подмышек меха.

Седьмой.

                  Над очагом

                                        домашним

                                                             высясь,

силы сберегши

                             спортом смолоду,

сэр

      своей законной ми́ссис,

узнав об измене,

                               кровавит морду.

Десятый.

                 Медовый.

                                    Пара легла.

Счастливей,

                       чем Ева с Адамом были.

Читают

               в «Таймсе»

                                   отдел реклам:

 

«Продажа в рассрочку автомобилей».

Тридцатый.

                      Акционеры

                                            сидят увлечены,

делят миллиарды,

                                  жадны и озабочены.

Прибыль

                  треста

                              «изготовленье ветчины

из лучшей

                    дохлой

                                 чикагской собачины».

Сороковой.

                       У спальни

                                          опереточной дивы.

В скважину

                      замочную,

                                          сосредоточив прыть,

чтоб Ку́лидж дал развод,

                                               детективы

мужа

          должны

                         в кровати накрыть.

Свободный художник,

                                           рисующий задочки,

дремлет в девяностом,

                                           думает одно:

как бы ухажнуть

                                за хозяйской дочкой —

да так,

            чтоб хозяину

                                     всучить полотно.

А с крыши стаял

                                скатертный снег.

Лишь ест

                  в ресторанной выси

большие крохи

                             уборщик-негр,

а маленькие крошки —

                                             крысы.

Я смотрю,

                   и злость меня берет

на укрывшихся

                             за каменный фасад.

Я стремился

                        за 7000 верст вперед,

а приехал

                  на 7 лет назад.

1925

Порядочный гражданин

Если глаз твой

                           врага не видит,

пыл твой выпили

                                 нэп и торг,

если ты

              отвык ненавидеть, —

приезжай

                  сюда,

                            в Нью-Йорк.

Чтобы, в мили улиц опутан,

в боли игл

                    фонарных ежей,

ты прошел бы

                           со мной

                                          лилипутом

у подножия

                       их этажей.

Видишь —

                    вон

                          выгребают мусор —

на объедках

                       с детьми пронянчиться,

чтоб в авто,

                      обгоняя «бусы»,

ко дворцам

                     неслись бриллиантщицы.

Загляни

               в окошки в эти —

здесь

          наряд им вышили княжий.

Только

             сталью глушит элевейтер

хрип

         и кашель

                           чахотки портняжей.

А хозяин —

                      липкий студень —

с мордой,

                  вспухшей на радость чирю́,

у работницы

                        щупает груди:

«Кто понравится —

                                      удочерю!

Двести дам

                     (если сотни мало),

грусть

            сгоню

                        навсегда с очей!

Будет

           жизнь твоя —

                                     Ку́ни-Айланд,

луна-парк

                    в миллиард свечей».

Уведет —

                  а назавтра

                                      зве́рья,

волчья банда

                         бесполых старух

проститутку —

                             в смолу и в перья,

и опять

              в смолу и в пух.

А хозяин

                 в отеле Пла́за,

через рюмку

                        и с богом сблизясь,

закатил

               в поднебесье глазки:

«Се́нк’ю

                за хороший бизнес!»

Успокойтесь,

                         вне опасения

ваша трезвость,

                              нравственность,

                                                             дети,

барабаны

                   «армий спасения»

вашу

          в мир

                     трубят добродетель.

Бог

       на вас

                   не разукоризнится:

с вас

         и маме их —

                                 на платок,

и ему

          соберет для ризницы

божий ме́наджер,

                                  поп Платон.

Клоб полиций

                            на вас не свалится.

Чтобы ты

                  добрел, как кулич,

смотрит сквозь холеные пальцы

на тебя

              демократ Кули́дж.

И, елозя

                по небьим сводам

стражем ханжества,

                                     центов

                                                  и сала,

пялит

           руку

                    ваша свобода

над тюрьмою

                          Элис-Айланд.

1925

Вызов

Горы злобы

                      аж ноги гнут.

Даже

          шея вспухает зобом.

Лезет в рот,

                     в глаза и внутрь.

Оседая,

              влезает злоба.

Весь в огне.

                      Стою на Риверсайде.

Сбоку

            фордами

                             штурмуют мрака форт.

Небоскребы

                        локти скручивают сзади,

впереди

                американский флот.

Я смеюсь

                  над их атакою тройною.

Ники Картеры

                            мою

                                    недоглядели визу.

Я

   полпред стиха —

                                    и я

                                          с моей страной

вашим штатишкам

                                     бросаю вызов.

Если

          кроха протухла,

                                        пле́снится,

выбрось

                весь

                        прогнившей кус.

Сплюнул я,

                      не доев и месяца

вашу доблесть,

                            законы,

                                           вкус.

Посылаю к чертям свинячим

все доллары

                       всех держав.

Мне бы

              кончить жизнь

                                           в штанах,

                                                             в которых начал,

ничего

             за век свой

                                  не стяжав.

Нам смешны

                         дозволенного зоны.

Взвод мужей,

                         остолбеней,

                                                цинизмом поражен!

Мы целуем

– беззаконно! —

                                                      над Гудзоном

ваших

            длинноногих жен.

День наш

                  шумен.

                               И вечер пышен.

Шлите

             сыщиков

                               в щелки слушать.

Пьем,

            плюя

                      на ваш прогибишен,

ежедневную

                        «Белую лошадь».

Вот и я

              стихом побрататься

прикатил и вбиваю мысли,

не боящиеся депортаций:

ни сослать их нельзя

                                        и не выселить.

Мысль

             сменяют слова,

                                          а слова —

                                                            дела,

и глядишь,

                     с небоскребов города,

раскачав,

                  в мостовые

                                       вбивают тела —

Вандерлипов,

                          Рокфеллеров,

                                                    Фордов.

Но пока

                доллар

                             всех поэм родовей.

Обирая,

                лапя,

                          хапая,

выступает,

                    порфирой надев Бродвей,

капитал —

                     его препохабие.

1925

Бруклинский мост

Издай, Кули́дж,

радостный клич!

На хорошее

                       и мне не жалко слов.

От похвал

                   красней,

                                    как флага нашего мате́рийка,

хоть вы

              и разъюнайтед стетс

                                                     оф

Америка.

Как в церковь

                          идет

                                  помешавшийся верующий,

как в скит

                    удаляется,

                                        строг и прост, —

так я

         в вечерней

                              сереющей мерещи

вхожу,

            смиренный, на Бру́клинский мост.

Как в город

                      в сломанный

                                               прет победитель

на пушках – жерлом

                                         жирафу под рост —

так, пьяный славой,

                                      так жить в аппетите,

влезаю,

              гордый,

                             на Бруклинский мост.

Как глупый художник

                                          в мадонну музея

вонзает глаз свой,

                                  влюблен и остр,

так я,

          с поднебесья,

                                    в звезды усеян,

смотрю

              на Нью-Йорк

                                         сквозь Бруклинский мост.

Нью-Йорк

                     до вечера тяжек

                                                   и душен,

забыл,

            что тяжко ему

                                       и высо́ко,

и только одни

                           домовьи души

встают

             в прозрачном свечении о́кон.

Здесь

           еле зудит

                             элевейтеров зуд.

И только

                 по этому

                                  тихому зуду

поймешь —

                      поезда́

                                  с дребезжаньем ползут,

как будто

                  в буфет убирают посуду.

Когда ж,

                казалось, с-под речки на́чатой

развозит

                 с фабрики

                                     сахар лавочник, —

то

    под мостом проходящие мачты

размером

                  не больше размеров булавочных.

Я горд

             вот этой

                             стальною милей,

живьем в ней

                         мои видения встали —

борьба

             за конструкции

                                           вместо стилей,

расчет суровый

                             гаек

                                     и стали.

Если

          придет

                       окончание света —

планету

               хаос

                       разделает в лоск,

и только

                 один останется

                                               этот

над пылью гибели вздыбленный мост,

то,

     как из косточек,

                                     тоньше иголок,

тучнеют

                в музеях стоя́щие

                                                  ящеры,

так

      с этим мостом

                                  столетий геолог

сумел

           воссоздать бы

                                      дни настоящие.

 

Он скажет:

– Вот эта

                                        стальная лапа

соединяла

                   моря и прерии,

отсюда

             Европа

                           рвалась на Запад,

пустив

            по ветру

                            индейские перья.

Напомнит

                    машину

                                   ребро вот это —

сообразите,

                      хватит рук ли,

чтоб, став

                   стальной ногой

                                                 на Манге́тен,

к себе

            за губу

                         притягивать Бру́клин?

По проводам

                         электрической пряди —

я знаю —

                  эпоха

                            после пара —

здесь

          люди

                    уже

                           орали по радио,

здесь

          люди

                    уже

                           взлетали по аэро.

Здесь

           жизнь

                       была

                                 одним – беззаботная,

другим —

                   голодный

                                      протяжный вой.

Отсюда

               безработные

в Гудзон

                кидались

                                  вниз головой.

И дальше

                   картина моя

                                           без загвоздки

по струнам-канатам,

                                        аж звездам к ногам.

Я вижу —

                   здесь

                             стоял Маяковский,

стоял

           и стихи слагал по слогам. —

Смотрю,

                 как в поезд глядит эскимос,

впиваюсь,

                   как в ухо впивается клещ.

Бру́клинский мост —

да…

        Это вещь!

1925

Домой!

Уходите, мысли, восвояси.

Обнимись,

                     души и моря глубь.

Тот,

       кто постоянно ясен, —

тот,

       по-моему,

                          просто глуп.

Я в худшей каюте

                                  из всех кают —

всю ночь надо мною

                                        ногами куют.

Всю ночь,

                   покой потолка возмутив,

несется танец,

                           стонет мотив:

«Маркита,

                    Маркита,

Маркита моя,

зачем ты,

                  Маркита,

не любишь меня…»

А зачем

               любить меня Марките?!

У меня

             и франков даже нет.

А Маркиту

                    (толечко моргните!)

за́ сто франков

                            препроводят в кабинет.

Небольшие деньги —

                                        поживи для шику —

нет,

       интеллигент,

                               взбивая грязь вихров,

будешь всучивать ей

                                       швейную машинку,

по стежкам

                     строчащую

                                          шелка́ стихов.

Пролетарии

                       приходят к коммунизму

                                                                     низом —

низом шахт,

                       серпов

                                    и вил, —

я ж

      с небес поэзии

                                  бросаюсь в коммунизм,

потому что

                     нет мне

                                    без него любви.

Все равно —

                        сослался сам я

                                                    или послан к маме —

слов ржавеет сталь,

                                     чернеет баса медь.

Почему

               под иностранными дождями

вымокать мне,

                            гнить мне

                                               и ржаветь?

Вот лежу,

                  уехавший за воды,

ленью

            еле двигаю

                                 моей машины части.

Я себя

            советским чувствую

                                                  заводом,

вырабатывающим счастье.

Не хочу,

               чтоб меня, как цветочек с полян,

рвали

           после служебных тя́гот.

Я хочу,

             чтоб в дебатах

                                        потел Госплан,

мне давая

                   задания на́ год.

Я хочу,

             чтоб над мыслью

                                              времен комиссар

с приказанием нависал.

Я хочу,

             чтоб сверхставками спе́ца

получало

                  любовищу сердце.

Я хочу,

             чтоб в конце работы

                                                    завком

запирал мои губы

                                  замком.

Я хочу,

             чтоб к штыку

                                      приравняли перо.

С чугуном чтоб

                              и с выделкой стали

о работе стихов,

                               от Политбюро,

чтобы делал

                       доклады Сталин.

«Так, мол,

                    и так…

                                 И до самых верхов

прошли

               из рабочих нор мы:

в Союзе

               Республик

                                   пониманье стихов

выше

           довоенной нормы…»

1925
1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20 
Рейтинг@Mail.ru