Владимир Малик
Фирман султана
© Малик В.К., наследники, 2016
© Доронин В., Цветков Е., перевод, наследники, 2016
© «Центрполиграф», 2016
© Художественное оформление серии, «Центрполиграф», 2016
Часть первая
На каторге
1
«Каторга» – унаследованное турками новогреческое слово означало общее название гребного судна с тремя рядами весел. В странах Средиземноморья гребцами на каторге в годы нашего повествования были рабы, военнопленные и преступники, осужденные на тяжелые работы. Всех этих несчастных приковывали на судне к поперечным скамьям или же соединяли одной общей цепью, пропущенной через ножные кандалы, запирающейся у носовой и кормовой перегородок крепкими хитроумными замками. Здесь, избиваемые плетью надсмотрщика, гребцы бессменно сидели за тяжелыми длинными веслами, здесь же ели и спали, здесь же часто сходили с ума или умирали от изнурения и болезней.
Не было страшнее неволи, чем на каторге, или галере, как ее стали называть много позднее. Потому и вошло это слово почти во все европейские языки как синоним нечеловеческих мук, тяжелейшего наказания.
Когда «Черный дракон» прошел Босфор и заколыхался на могучей груди моря, барабан на палубе стал бить еще чаще и надсаднее. Это означало: грести сильнее, быстрее.
К веслам невольники были прикованы по трое: рядом с проходом – Звенигора, посредине – Спыхальский, а Роман Воинов сидел третьим, возле борта, в темном низком закутке.
Надсмотрщик Абдурахман, толстый, коренастый турок, из тех турков-узников, что попали на галеры за тяжкое преступление, а потом выслужились, свирепо заорал:
– Сильней гребите, паршивые свиньи! Да дружно все – поднимай, опускай! Поднимай, опускай!
Весла летали, как крылья птицы. Монотонно звякали кандалы. Слышалось натужное дыхание истомленных людей: с утра уже прошло столько часов. Но барабан без умолку все гремит и гремит – там-та-там, там-та-там!.. Все чаще и чаще!.. Заставлял, приказывал – греби, греби! Сколько есть силы в руках – греби! Иначе…
Взлетал над головами гребцов арапник и горячо ожигал тех, кто, по мнению Абдурахмана, медлил, не проявлял надлежащего старания. Надсмотрщик был неумолим. Он сам несколько лет провел за веслом, сам не раз бывал избит и теперь, боясь потерять более свободное и сытое житье, старался угодить капудан-паше тем, что заставлял своих прежних товарищей по несчастью грести изо всех сил. Его жирное лицо блестело от пота: солнце поднималось все выше, и в тесном помещении для невольников становилось нестерпимо душно. Открытые люки, через которые время от времени врывалось немного свежего воздуха, облегчали мало.
Абдурахман смахнул со лба капли едкой влаги, взглянул на Звенигору тяжелым мрачным взором. Арсен как раз перекинулся словом со Спыхальским, и остроумный ответ поляка развеселил казака. На губах появилась легкая улыбка.
– А-а-а, новичок, гяурская свинья! Поганый ишак! Смеешься?.. Ты у меня станешь работать как следует! – закричал надсмотрщик и несколько раз хлестнул невольника по плечам.
Острая боль обожгла тело казака. Звенигора вздрогнул. В глазах почернело от обиды. Он греб, как и все, даже сильнее, так как у него было намного больше сил, чем у худых, изможденных рабов, много лет сидевших у весел. От ярости помутился разум. Бросив весло, не помня себя, он рванулся к Абдурахману. Загремела цепь, и кандалы больно врезались в ноги. Но все же кулак, в который Арсен вложил всю силу и ненависть, достиг челюсти надсмотрщика. Молниеносный удар сшиб толстого Абдурахмана на зашарканный деревянный пол – он отлетел назад и крепко стукнулся головой о стенку.
Это произошло так неожиданно, что невольники перестали грести. Весла перепутались. Галера заметно начала замедлять ход.
Абдурахман долго лежал без движения, только судорожно хватал воздух широко раскрытым ртом. Потом застонал и открыл глаза.
Все гребцы повернули головы назад и с изумлением и страхом смотрели на Звенигору и надсмотрщика, который никак не мог подняться и лишь ошалело водил круглыми, выпученными глазами.
– Боже мой, Арсен, что ты наделал? – воскликнул изумленный Спыхальский и встопорщил давно не стриженные рыжие усы. – Он же, холера ясна, тебя забьет теперь!..
Роман молчал, но и на его лице был ужас.
Звенигора сел, тяжело дыша. Дрожащими руками, как клещами, сжал рукоятку весла. Понимал, что надо прийти в себя, успокоиться и что-то придумать, иначе Абдурахман и вправду забьет, засечет арапником до смерти. Но ни одной путной мысли в голову не приходило. Да и что тут придумаешь? К тому же от злости и волнения перед глазами все еще плыли красноватые круги.
Тем временем Абдурахман очнулся и медленно, опираясь спиной о стену, встал на ноги. Мутным взглядом обвел неподвижных, застывших в каком-то необычном напряжении гребцов. Казалось, он не понимал, что с ним произошло и почему невольники перестали грести. Удар ошеломил его, в голове все еще гудело.
Но вот его взгляд уперся в Звенигору. Злобная гримаса исказила его круглую, как блин, физиономию. Вся его коротконогая фигура напряглась, а рука крепко вцепилась в рукоятку арапника.
Он шагнул было вперед. Но, очевидно, вспомнив, чем только что закончилась его стычка с этим новичком, остановился и ощерил белые зубы.
– Гяурская собака! Не думаешь ли ты, что Аллах даровал тебе бессмертие? Ты ошибаешься! Твоя смерть на кончике моего арапника, жалкий раб! – зловеще прохрипел Абдурахман и начал издали зверски хлестать Звенигору. – Вот тебе! Вот тебе!.. Получил?..
Арсен обхватил руками голову, пригнулся. Спыхальский и Воинов подняли крик. К ним присоединились другие невольники. На разных языках, так как здесь были люди со всех концов необъятной Османской империи и многих смежных стран, неслись проклятия.
– Абдурахман, кровавая собака, что ты делаешь?! – слышалось с кормы. – Забыл, как сам сидел за веслом? Подожди, настанет и для тебя черный день!
– Сын грязного ишака!
– Мерзавец! Чума тебя забери!
– Стамбульский вор! Разбойник!..
Оскорбительные выкрики неслись со всех сторон, но Абдурахман не обращал на них внимания. Ругань еще больше его распаляла, и он, обезумев, бил Звенигору смертным боем. Может, и убил бы казака, если б по ступеням не послышался топот многих ног. Несколько человек быстро спускались вниз.
– Что здесь случилось? Почему не гребут эти проклятые свиньи? – пронесся громкий властный голос. – Где Абдурахман, гнев Аллаха на его голову!
Абдурахман отскочил от Звенигоры, вытянулся, сжимая арапник в руке. С лица моментально исчезла гримаса дикой злобы. Все заметили, как мелко дрожат его колени, а нижняя челюсть начала распухать и отвисла вниз.
– Невольники взбунтовались, мой высокочтимый капудан-паша Семестаф, – пролепетал он срывающимся голосом. – Их подбил этот проклятый гяур, эта паршивая собака, да сожрет шайтан его вонючую голову!
Надсмотрщик ткнул рукоятью арапника Звенигору в бок.
Капудан-паша Семестаф сошел с последней ступеньки и остановился перед Абдурахманом. Это был высокий пожилой турок с седоватой бородой и красивым лицом, которое не мог испортить даже шрам, красным рубцом пересекавший щеку. Позади капудан-паши стояли два корабельных аги.
– Разве мало батогов на моем судне, чтоб заставить этот скот работать как следует? – мрачно спросил паша Семестаф.
– Именно это я и делал перед вашим приходом, наияснейший паша, – поклонился Абдурахман. – Но этот гяур ударил меня в лицо.
Паша Семестаф взглянул на Звенигору. В этом взгляде не было ни интереса, ни теплоты – так смотрят на вещь, неизвестно как попавшую под ноги, или на норовистую скотину, которую нужно укротить.
– Бунт на корабле карается смертью. Но не станем же мы убивать непокорного ишака – хватит с него и нескольких ударов арапника! Вот и всыпь этому мерзавцу так, чтоб поумнел, но сохранил силу грести. В море мне нужны гребцы живые, а не мертвые!
Но, к удивлению паши, невольник выпрямился, высоко поднял голову и заговорил на чистейшем турецком языке:
– Почтенный паша ошибается, считая меня всего лишь ишаком. Хотя сегодня я раб, но не утратил человеческого достоинства, как эта свинья Абдурахман! Поэтому я предпочитаю умереть, чем сносить незаслуженные оскорбления!
Капудан-паша стал с нескрываемым интересом рассматривать невольника. Абдурахман тоже вытаращил глаза, услыхав изысканную турецкую речь из уст раба-гяура.
– Ты турок? – спросил паша Семестаф. – Как ты здесь оказался?
– Я купец, высокочтимый паша. Меня коварно схватили мои враги и отдали в рабство. Такая же доля может постичь каждого правоверного, от которого отступится Аллах, пусть славится имя его!
– Как тебя зовут?
– Кучук, эфенди. Ибрагим Кучук, купец и сын купца, а теперь – раб нашего светлейшего падишаха, пусть живет он десять тысяч лет!
– Гм, это интересно, – буркнул паша Семестаф. – А богат ли твой отец?
– Достаточно богат, чтобы купить такой корабль, как «Черный дракон», и приобрести для него гребцов.
– О! – вырвалось у паши. – Почему ж он не выкупит тебя?
– Он не знает, куда я делся. А я не могу сообщить ему о себе. Как, наверное, догадывается высокочтимый паша, в моем положении это нелегко сделать. К тому же мой отец, пусть бережет его Аллах, живет в Ляхистане, в городе Каменце, у стен которого наш победоносный хандкар прославил себя невиданной победой над неверными.
Звенигора старался заинтересовать пашу возможностью получить за него, как за купеческого сына, выкуп с единственной целью – обеспечить заступничество перед Абдурахманом, который горит неистовым желанием засечь его до смерти. Конечно, рано или поздно обман откроется, и тогда, чего доброго, паша сам прикажет страшно истязать обманщика или даже казнить. Однако далекое будущее мало тревожило казака. Главное – избежать непосредственной опасности. А что будет через год или два, Звенигора и думать не хотел.
– Ну вот что, ага Кучук, – сказал паша, – мы плывем в Килию, и там я постараюсь найти человека, который сообщит о тебе твоему отцу. Пусть готовит деньги. Но до тех пор, пока я не узнаю точно, сколько за тебя дадут, ты останешься сидеть у весла и грести наравне со всеми. Если же будешь проявлять непокорность, Абдурахман быстро угомонит тебя… Ты слышишь, Абдурахман?
– Слышу, милостивый паша, – согнулся дугой надсмотрщик и зло, исподлобья глянул на невольника.
– А теперь за работу, негодные свиньи, – внезапно закричал паша, – если хотите получить свою миску чорбы!.. Абдурахман, неужто твой арапник стал таким легким, что не может заставить поворачиваться этих тварей живее?
Абдурахман только и ждал этого приказа. С высоко поднятым арапником он набросился на гребцов. Посыпались удары направо и налево.
– За весла, проклятые! За весла!
Невольники поспешно начали грести. Каждый пытался уклониться от жестокого удара. Но Абдурахман не пропустил ни одного – всех наградил, кроме Звенигоры, которого пока что боялся трогать, не зная, как может отнестись к этому паша.
2
Дни были тяжелы, а ночи еще тяжелее. Короткое время отдыха, когда галера ложилась в дрейф или шла под парусами, если дул попутный ветер, невольники проводили здесь же, на широких скамьях. Изнуренные нечеловеческими усилиями, голодные, они подолгу не могли заснуть, стонали, молились или потихоньку проклинали свою судьбу.
Звенигору по ночам мучили кошмары, терзали черные мысли…
Вокруг темнота. Душно. Слышен глухой шорох волн за бортом да храп и стон невольников. Звенигора вздыхает, вытирает рукавом лицо и всматривается в низкий дощатый потолок. Долго лежит с открытыми глазами, старается заснуть, но не может. В голове роятся мысли и воспоминания. Оживают в памяти мать, сестренка Стеша, старый дед, которые, вероятно, уже и надежду потеряли увидеть его живым, вспоминает Златку… Но чьи бы лица ни представлял себе, какие бы картины прошлого ни всплыли перед ним, он не мог долго любоваться ими, ибо сразу же одолевала неотступная жгучая мысль: как освободиться? Неужели ему суждено провести все годы жизни за веслом? Неужели не представится счастливого случая для побега?
Осторожно, чтобы не разбудить товарищей, Звенигора поднимается, садится на скамье и начинает перебирать в мыслях всевозможные варианты освобождения.
Нападут на судно запорожцы – захватят его. Вот и свободен… Но нападут ли? Не придется ли ждать этого десять, а то и двадцать лет и наконец, не дождавшись, погибнуть в отчаянии?
Может, воспользоваться золотом атамана Серко?.. Но как? Если паша Семестаф узнает – просто отберет! Пропадет пояс с монетами ни за что ни про что! К тому же останутся в неволе Роман и Спыхальский. А этого он и в мыслях не допустит. Уж если освобождаться, то только вместе!
Перебить охрану и захватить корабль?.. Легко подумать, а сделать – никакой возможности. Прежде всего из-за проклятых кандалов и цепи, на которую их нанизали, как рыбу на кукан.
Становилось ясно, что единственный путь к освобождению – перерезать или перетереть цепь. Тяжелая, кованая, она пропущена под ногами гребцов сквозь кандалы, черной змеей извивается под скамьями и не позволяет ни одному невольнику отойти от своего места дальше чем на шаг.
Звенигора нащупал в темноте несколько звеньев, поднял, положил на колени. Цепь как цепь. Таких на Сечи было полно – их выковывали в кузнях для разных хозяйских нужд. Но здесь это не просто цепь, а враг, которого необходимо одолеть.
Но как?
Порвать? Не порвешь! Перерубить или перепилить? Нечем.
Что же делать?
Звенигора мысленно перебрал десятки разных способов. Однако ни до чего путного не додумался. В бессильной злости намотал цепь на обе руки и рванул изо всех сил… Железо загремело, зазвенело, словно засмеялось над его бессмысленным усилием. Он бросил цепь под ноги, беспомощно улыбнулся в темноте своей наивности и, обхватив руками голову, повалился на скамью.
Но мысли точат мозг, как шашель дерево.
Вот если бы достать кусок камня-песчаника, им можно было бы постепенно перетереть одно из звеньев. Как бы не так! Где его возьмешь? На берег невольников не пускают! Из турок никто такой услуги не окажет… Так чего же тешить себя призрачной надеждой!..
Вдруг вспомнилось, как дома, еще в Каменце сорвалась однажды с цепи собака и набросилась на нищих, что зашли было во двор. Арсен тогда был еще мальчиком, но и до сих пор помнит, как большой лохматый Цыган рванулся вперед, к незнакомцам, как звякнула натянутая, словно струна, цепь, как закричали перепуганные нищие, отбиваясь от пса посохами. Отец выбежал из мастерской и оттащил собаку назад, к будке. Нищих как ветром сдуло со двора. А отец, удивленный тем, что случилось, поднял с земли цепь.
«Какой сильный наш Цыган», – сказал тогда Арсен.
«Не в силе дело, – ответил отец. – Глянь-ка сюда. Видишь?» – и показал обрывок цепи.
Звенья ее в местах соединения так перетерлись со временем, что были не толще капустного листка.
«Ишь ты! – удивлялся тогда мальчик. – Такое крепкое железо, а перетерлось…»
«Время и железо переедает, сынок», – ответил отец и отбил молотком скобу, чтобы отдать цепь кузнецу для перековки.
Тогда Арсен так и не понял, как это время может переедать железо. А теперь, вспомнив то происшествие, чуть не вскрикнул от радости и даже подскочил на скамье. Затормошил Спыхальского и Романа, разбудил и зашептал:
– Вставайте! Да вставайте же! Хватит спать, сто чертей вам в бок!
– Что случилось, Арсен? Есть дают? – спросонья загудел Спыхальский. – Но еще ж рано, пся крев!
Звенигора зажал ему рот рукой.
– Тсс, пан Мартын… Думка тут одна пришла… Не хотело бы товариство узнать о ней?
– А чтоб тебе стонадцать болячек!.. И для того будить человека среди ночи? – рассердился Спыхальский, громко зевая.
– Помолчи-ка, пан Мартын! – сердито прошептал из угла Роман. – Дай дело послушать! Говори, Арсен.
Звенигора наклонился к ним и зашептал:
– Други, бежать нам удастся, наверное, не скоро. Но надо готовиться к этому. Что я надумал? Так вот, надо тайно перетереть цепь, чтобы в подходящее время разорвать ее и бежать с галеры или вступить в бой с турками. Это единственная наша надежда, единственная дорога на волю!
И Роман и Спыхальский схватили Арсена за руки.
– Как, у тебя есть чем пилить цепь?
– Нет, други, у меня ничего нет… Но наше терпение перетрет и железо! Будем тереть одно звено – железо об железо! Вы когда-нибудь видели старую цепь? Не примечали разве, как некоторые звенья стираются так, что таким дюжим казачинам, как мы с вами, ничего не стоит ее разорвать?
– Перетереть эту цепь? – разочарованно прошептал Спыхальский. – О матка боска!
– Конечно, не за день и не за два, пан Мартын! Может, за полгода, а то и за год… Должно ж когда-нибудь железо нам поддаться!.. А иначе что делать? Сидеть за веслом до смерти? Или, может, ты придумал что лучше?
Спыхальский только запыхтел.
А Роман, по-тульски акая, быстро заговорил:
– Другова выхода у нас и вправду нету! И чем скорее начнем, тем лучше! Сегодня! Сразу! Я согласен ночь не спать – до утра буду работать! Да еще как! Самого черта перетру… А следующую ночь – Звенигора, а там – ты, пан Спыхальский… Так и будем чередоваться… Ну как?
– Дело говоришь, Роман, – похвалил Звенигора. – Будем работать только по ночам.
– Как же нам ночью узнавать то звено, что будем перетирать? – спросил Спыхальский. – Не кошачьи глаза у нас.
– А, если б только эта помеха была самой трудной! – произнес Звенигора. – Завяжем на соседнем звене ленту какую-либо – вот тебе и метка! – И оторвал от шаровар узкую каемку.
3
Прошло лето. Незаметно наступила осень с порывистыми северными ветрами и надоедливой изморосью. Море стало мрачным, неприветливым. С его поверхности исчезла приятная голубизна, ласкающая взор, – вместо этого все чаще возникали пенистые буруны, и тяжелые холодные брызги долетали на палубу к гребцам.
Невольникам дали старые дырявые кафтаны и бешметы. Но они не спасали от холода и пронизывающего сырого тумана. Люди мерзли, коченели. Многих душил кашель, и гребцы беспрерывно кашляли, надрываясь.
«Черный дракон», как и другие турецкие военные корабли, все лето и осень сновал между Стамбулом и крепостями в устьях Днепра, Днестра и Дуная. Турция вела большую войну против России и Украины под Чигирином, и стотысячное войско великого визиря Ибрагима-паши требовало подкреплений, много боеприпасов и еды. Все это доставлялось главным образом по морю – силой невольничьих рук.
Назад везли раненых, награбленные на Украине богатства да ясырь – живой товар.
С конца лета, когда Ибрагим-паша начал терпеть поражения, «Черный дракон» перевозил потрепанные войска в Болгарию, на зимние квартиры.
Невольникам передышки не было. Паша Семестаф, желая выслужиться, каждый рейс старался сделать быстрее других кораблей, поэтому требовал, чтобы надсмотрщики выжимали все силы из гребцов.
Абдурахман бесновался, как никогда. Казалось, в него вселился шайтан. Он бегал по помосту, извергая поток проклятий и ругательств, нещадно избивая каждого, кто лишь на миг уменьшал усилия или перекидывался словом с соседом. Свой прежний арапник он заменил таволгой с терном. Связанные в тугие пучки прутья таволги и жесткого терна, усеянного крепкими и острыми, как иголки, колючками, висели на стене его каморки. Розовая таволга, покрывавшая густыми зарослями склоны оврагов и радовавшая взор своим приятным цветом, стала для невольников ужаснейшей пыткой. Тяжелые прутья колючками рвали тело даже сквозь плотную зимнюю одежду.
Все лето Абдурахман обходил Звенигору, помня его разговор с Семестафом-пашой, хотя и бросал на него злобные взгляды. Но продолжалось это лишь до осени, до того самого дня, о котором думал Звенигора, что придет он не раньше, чем через год или два.
В этот день Семестаф-паша спустился вниз к невольникам – время от времени он заглядывал во все закоулки корабля – и сказал Звенигоре:
– Кучук-ага, я получил сообщение из Каменца… Оказывается, там действительно есть несколько турецких купцов. Но, к сожалению, никакого Кучука среди них нет. Чем объяснит это Кучук-ага?
Звенигора никак не ожидал, что паша так быстро узнает про обман, и, застигнутый врасплох, на минуту замялся:
– Как – нет?.. Неужели он… умер?
– Э-э, дело в том, что он вовсе не умирал. Купец Кучук не мог умереть, ибо вообще не существовал на свете, жалкий раб! Я поверил тебе, презренный, и поплатился за свое легковерье – выбросил на гонца несколько курушей, которые, как я надеялся, вернутся мне приумноженными. А теперь знаю, что потерял их вовсе!
В это время Абдурахман стоял сзади и внимательно прислушивался к беседе. На его плоском лице проступало торжествующее злорадство.
– Странно, – будто раздумывая, сказал Звенигора. – А не мог тот человек ошибиться, эфенди?
– Не думаю. Он не первый раз выполняет мои поручения.
– И все же в Каменце он был обманут.
– Кем? Зачем?
– Моими врагами, которые продали меня в неволю.
– Я не желаю больше тратиться на тебя, раб! С меня хватит! Ищи теперь сам путь, чтобы известить своих родных!.. – бросил паша и, резко повернувшись, вышел.
В тот же день вечером Абдурахман зверски избил Арсена. Причины он и не искал. Просто считал, что настало его время. Схватив прут таволги покрепче и подлиннее, он подскочил к казаку и с размаху ударил по спине. Тонкие колючки глубоко впились в тело. Арсен вскрикнул от внезапной боли, пригнулся. А удары сыпались один за другим… Таволга стала красной от крови.
Кровавые брызги покрыли одежду и руки Абдурахмана. Он с наслаждением хлестал невольника. Долго ждал он этой минуты и теперь мстил и за то, что невольник его ударил, и за испытанное тогда унижение.
Воинов и Спыхальский стали кричать. Их поддержали остальные невольники. Прибежавший на поднятый ими шум корабельный ага оттащил Абдурахмана и с омерзением отшвырнул в темный угол окровавленную таволгу.
Арсен не помнил себя от боли. Вся спина была истерзана и горела огнем. Сжав зубы, чтоб не кричать, он еле держался за рукоять весла. А отпустить его не мог: это дало бы повод Абдурахману к новым истязаниям. Спыхальский и Воинов гребли и за него.
В эту ночь была очередь Арсена перетирать цепь. Но не то чтобы работать, он даже уснуть не мог. Лежал на животе и широко открытыми глазами глядел в темноту. Роман взялся выполнить ночную часть работы Арсена, а пан Мартын, хотя и любил поспать, заснуть не мог, потрясенный свирепым нападением Абдурахмана.
– Надо что-то придумать, братья, – шептал он. – Если до зимы не вызволимся, то пропадем, ей-ей, как рудые мыши, на этой проклятой каторге, разрази ее гром!.. Боюсь я за тебя, Арсен… Абдурахман, пся крев, не даст тебе житья, друг ты мой любимый… Тьфу, голова трещит от мыслей, а ничего толкового не идет!
– Да что тут надумаешь, пан Мартын? – отозвался Роман, изо всех сил перетирая цепь. – Вот сорвемся с привязи, тогда будем гадать… Немного уж осталось – больше половины перетерли. Вот ударить бы раз, другой, так и сегодня цепь распалась бы!
– Жди! А тем временем Абдурахман с Арсена шкуру, как старый жупан, сдерет… Да и с нас заодно!
– Ну что ж, надо его упредить! Задавить пса прежде, чем он нас загрызет!.. Лет шесть тому назад, когда отец наш, атаман Стенька Разин, заварил на Дону и на Волге кашу и стал громить боярские усадьбы, приказчик, кровавый пес, наговорил хозяину, что я парней подговариваю идти на помощь к Разину. Велел барин меня схватить и забить насмерть батогами. Но и я не лыком шит! Как только верные люди шепнули мне об этом, я с друзьями подстерег приказчика в перелеске, когда он возвращался домой, и подвесил на березе. А потом, дождавшись ночи, незаметно пробрался к помещичьему двору, под стогом сухого сена высек огонь и хорошенько раздул его… На десять верст вперед освещал нам пожар дорогу на Дон! И на сердце веселее стало оттого, что не с пустыми руками прибудем к славному атаману Разину…
– Гм, так вот ты, оказывается, какая птица, пан Роман, – промолвил Спыхальский. – А я и не знал… Ох и везет же мне на вас, шалопутные, Перун вас покарай!.. То пана Квочку встретил, царство ему небесное, теперь вот тебя, Роман… Может, и ты, пан Звенигора, такой же, как и они? А?..
– Все мы из одного теста, пан Мартын, – морщась от боли, усмехнулся Звенигора. – Но ты лучше не занимай этим голову. Мы в общем-то все неплохие люди!..
– Га, га, га! – захохотал Спыхальский. – В этом я и не сомневался. Мне сейчас даже стало весело от той мысли, что я наверняка наберусь от вас разбойничьего и своевольного духа. А вернусь на родную землю, в Польшу, натравлю хлопов против вельможного панства и пойду гулять по градам и весям, как Костка Наперский[1]. О пан Езус!
– Сперва дай выбраться из этой дыры, пан Мартын.
– Так-то оно так, проше пана… Вот я и думаю, к чему это рассказал нам пан Роман притчу из своей жизни? Не лучше ли и нам опередить своего обидчика Абдурахмана и укокошить прежде, чем он сдерет шкуру с нас? Га?
– А что?! Славная мысль! – согласился Арсен. – Только дайте хоть немного очухаться. Но перетирать цепь надо как можно скорее. Время не ждет!
Долго еще они шептались в темноте. Никто не обращал на них внимания, никто не прислушивался к их шепоту. Только где-то вверху глухо шумел ветер, завывая в снастях корабля, да словно из глубин моря доносился жалобный звук. То слышались стоны невольников, которые бредили во сне и звякали кандалами, когда кто-нибудь переворачивался или протягивал ноги.
