Владимир Коршунков
Анима. Отношение к домашним животным в России

Хлесь да хлесь

В статьях священника и краеведа М.И. Осокина о «народном быте» середины XIX века в северо-восточной части европейской России приводился разговор двух подвыпивших мужиков.

Возвращались они из соседней деревни, где пировали на празднике. Ехали и беседовали. Один жаловался на сына: мол, вырос, жених уже, а по хозяйству помогает плохо. Другой советовал проучить парня – побить его, даром что тот взрослый. И пояснял: «Ну, вот это, Степан, напримерно, кобыла твоя. Коли она плохо пробует гужи, ты её и тово… ух да ух, хлесь да хлесь; а кто тебе тут указ?» Тот подтвердил: «Подлинно»^[100]. В общем, что сын, что скотина – если они твои, ты волен поступать с ними по своему разумению. Мужицкая мораль: как грозный царь со своими холопами – так и большак в семье.

В очерках Глеба Успенского «Волей-неволей» (1884) есть такой эпизод:

«Сели и поехали, то есть сначала сели, и сидели довольно долго, покуда мальчишка драл свою лошадь кнутом. Драл он её весьма долго, после чего она потянулась вперёд, потом ещё потянулась, а потом уж и сани поехали…

– Видно, кормишь плохо? – спросил лавочник.

– Знамо, плохо!

– Сена нету?

– Нету!

– Так! От этого она и нейдёт.

– Знамо, от этого. Кабы корм был, так пошла бы.

– Верно! – сказал лавочник.

И я подтвердил это. Всё тут понятно и правильно.

Мальчик постоянно должен был стегать лошадь кнутом и дёргать вожжами, чтобы принудить её страхом наказания исполнять свои обязанности. И лошадь шла, подпрыгивая от каждого удара. Но у кабака она вдруг стала. Мальчонка стал опять изо всей силы стегать её и приговаривал:

– Это тятенька тебя, проклятую, приучил…»^[101]

Рассказ А.Ф. Писемского «Плотничья артель» (1855) написан от первого лица, и в нём даны зарисовки из жизни деревенского поместья. Успеньев день в тамошнем приходе был престольным праздником. Все потянулись в село на богослужение. Барин выехал на своих лошадях. «Давыд, несмотря на мои просьбы и наставления, распорядился по-своему: лошади, весьма добронравные и хорошо выезжанные, вылетели из сарая, как бешеные, так что он, повалившись совершенно назад, едва остановил их у крыльца. Я убеждён, что они жесточайшим образом нахлёстаны; кроме того, коренную он по обыкновению взнуздал бечёвкой, чтоб круче шею держала, а бедным пристяжным притянул головы совершенно к земле, так что у них глаза и ноздри налились кровью. Напрасно я восставал против этой его системы закладыванья: на все мои замечания он отвечал: “Господа так ездят, красивее этак!..” В настоящем случае я ничего уж не говорил, а только просил его, ради бога, не гнать лошадей, а ехать лёгкой рысью; он сначала как будто бы и послушался; но в нашем же поле, увидев, что идут из Утробина две молоденькие крестьянки, не мог удержаться и, вскрикнув: “Эх, вы, миленькие!” – понёсся что есть духу»^[102]. Конечно, лошади – не Давыдовы, а барские. Кучер Давыд обрисован Писемским как «сильный бахвал и охотник до лошадей». По всему видно, что он и своих бы не слишком жалел, когда нужно было «проехать и пофорсить»^[103]. Лошадям могло сильно доставаться от таких удальцов.

В романе Писемского «Тысяча душ» (1858) главный герой Калинович «тащился на сдаточных» в тарантасе из уездного городка в Москву. Севший к ним на одной из подмосковных станций новый ямщик был молодой парень, «недавно прогнанный с почтовой станции и всё ещё ездивший с колокольчиком». Ему дана выразительная характеристика: «В отношении лошадей он был каторга; как подобрал вожжи, так и начал распоряжаться». Это «распоряжаться» означало: вовсю нахлёстывать. Тарантас сильно затрясло. «У Калиновича, как ни поглощён он был своими грустными мыслями, закололо, наконец, бока.

– Что ж ты сломя голову скачешь? – проговорил он.

– Сердит я ездить-то, – отвечал извозчик…»^[104]

В рассказе Писемского «Леший» (1853) наглядно представлены два простолюдина, которые держат себя с лошадьми очень по-разному. Вот дядя Захар – ему всего-то надо отправить домой лошадь, которую хотели было запрягать в тарантас, да передумали: «…Он вывел свою худощавую лошадёнку на половину улицы, снял с неё узду и, приговоря: “Ну, ступай, одёр экой!”, что есть силы стегнул её поводом по спине. Та, разумеется, побежала; но он и этим ещё не удовольствовался, а нагнал её и ещё раз хлестнул». Один из двух присутствовавших при этом чиновников, ради поездки которых лошадей и выбирали, был этой сценой недоволен:

«– Эй, ты, длинновязый, зачем ты лошадь бьёшь? – вскрикнул исправник.

– Что, бачка?

– За что ты бьёшь лошадь?

– Я, бачка, не бью её, а так только шугнул.

– Я тебе дам, шугнул! Эдакий лошадиный живодёр! Каждый год, сударь ты мой, лошади две заколотит… Только ты у меня загони эту лошадь, я с тобой справлюсь».

Случившийся там рыжий мужик одобрительно поддакнул: мол, Захар – «эдакой озорник на эту животинку, что и боже упаси!» Даже управитель барского имения, который, как потом выяснится, будет главным (и отрицательным) персонажем рассказа, за такое выказывал пренебрежение к мужикам: «Зверь бесчувственный, и тот больше понимает, чем этот народ, – заговорил он, – сколько им от меня внушений было, – на голове зарубил, что блажен человек иже и скоты милует… ничего в толк не берут!» Управителю возразил рыжий мужик: «Не все такие, – хоть бы и из нашего брата… може, во всей вотчине один такой и выискался». И действительно, второй тамошний мужичок, по словам рыжего, «по-другому живёт: сам куска не съест, а лошадь накормит; и мы тоже понимаем, что у скота языка нет: не пожалуется – что хошь с ней, то и делай»^[105].

Действие рассказа А.И. Эртеля «Поплешка» (1881) происходит на зимней дороге. За санями повествователя, от лица которого ведётся рассказ, увязались какие-то дровни, запряжённые худой лошадёнкой. «Из дровней выскочил мужичок. Неизвестно для чего ударив кулаком бедную лошадёнку, он побежал с нею рядом, вслед за нашими санями». Разговорились. А мужик время от времени стукал свою лошадь ещё и ещё. «Мы помолчали несколько минут, в продолжение которых мужичок, проворно переплетая своими ножками, подбегал к лошадке и бил её кулаком по морде, причём сердито и отрывисто крякал.

– За что ты её?

– Э… одёр!.. – неопределённо произнёс мужичок и неизвестно почему рассмеялся жидким, тщедушным смехом. Впрочем, несколько годя, как бы в оправдание, прибавил:

– Замучила, ляда…»^[106]

У Н. А. Некрасова в первой части стихотворного цикла «О погоде» (1859) – показательная строчка: «Злость-тоску мужички на лошадках сорвут…»^[107]

В общем, коли сам мужик плох, беден да неудачлив – так на лошади вымещает свою бесталанность. Ну, и на жене, конечно, тоже.

Литератор Ф.М. Решетников летом 1865 года совершил переход из Екатеринбурга в Пермь вместе с грузовым обозом. Разговорившись с возчиками, он выведал: «Каждый ямщик хорошо знает, что его лошадь только тогда идёт скорее, когда она простоится, отдохнёт, хорошо поест, а потом шагу не прибавит и пройдёт в час ровно четыре версты. Обозных лошадей стегают нежно и никогда не дерут нещадно, палки здесь не существуют. “Зато, говорил мне Верещагин, наши лошади не годятся для другой езды. Случается, што я возвращаюсь домой пустой, и тогда лошади не прибавят шагу, и я постороннему человеку ни за что не дозволю ударить мою лошадь кнутом”»^[108]. Если обозных лошадей хозяева «стегают нежно», то это, конечно, не от сентиментальной жалости к нужным в хозяйстве добрым и понятливым животным, а по деловому расчёту. Потому и бить кнутом никому не дозволят.

По народному мнению, битый конь – значит, добрый конь, учёный: «Битому коню лишь лозу кажи»^[109]; «Доброму (или учёному) коню лишь плеть покажи»^[110]. Замечательна также терминология русских развлечений: «кобылу учить» – так говорили о битье во время игры^[111]. Мудрость народная ещё такова: «Насколько убьёшь лошадь, настолько и уедешь»; «Насколько убил клячу, настолько и уехал»; «Что бил, то и ехал. Что хлестнёшь, то и уедешь» (разумеется, «убить» здесь значит просто «бить»)^[112]. В Оханском уезде Пермской губернии, по-видимому, вскоре после революции были записаны народные шутки о лошадях – и всё об их невзрачности да слабосилии, когда поневоле приходится применять кнут: «Тпру!., нисколь не стоит… всё бы лежала»; «Ну и лошадь у меня, ты её хлесь, а она говорит: слезь»; «Не в том сила, што кобылка сива, а в том сила, што понужашь, да не идёт»; «Добра-добра, по бокам-то желобья, а на спине-то как жердь»^[113].

Выражение «бить (драть), как лошадь» было и остаётся расхожим. Например, в повести Ф.М. Решетникова «Между людьми» (1864–1865) герой вспоминал, как он начинал учиться в бурсе: «Целые недели меня не выпускали никуда из заведения и почти каждый день драли, как лошадь, если не раз, то по два раза…»^[114]В другой повести Решетникова «Ставленник» (1864) о некоем обитателе расположенного в глухомани городишки говорили, что тот – «деспот». И поясняли: «Свою жену и детей он бьёт, как мужик бьёт свою лошадь»^[115].

В селе Ясном Сеченовского района Нижегородской области фольклористы записали рассказ о явлении Божьей Матери у священного источника: «Поехали они за водой. И вот они рвут лошадей-то, рвут лошадей. И вот идёт, говорят, как плачет, идёт во всем чёрном. Подошла и говорит: “Не рвите лошадей-то, миленькие, не рвите вы лошадей”. Нагнулась, говорят, достала ртом воды, обрызнула – и всё, и сама с плачем ушла. Божья Мать это»^[116]. Выходит, что даже самой Богоматери приходилось увещевать крестьян, чтобы те «не рвали» своих коней.

Во многих местах России «конским праздником» считался день святых Флора и Лавра (31 августа по новому стилю). Сказывали, что Флор и Лавр добры к лошадям – эти святые, дескать, не позволяют крестьянам их избивать. В селе Торговищи Красноуфимского уезда Пермской губернии в конце XIX века объясняли, что «на лошадях в этот день не работают или же стараются даже не бить их кнутом»^[117]. Стараются… Видать, не так просто отказаться от побоев.

Писатель и публицист П.В. Засодимский в опубликованном в 1878 году очерке «Лесное царство» отмечал, что коми-зыряне «добродушны, сострадательны». И пояснял: «Мне никогда, например, не приводилось видеть, чтобы зырянин бил лошадь так жестоко и так глупо, как бьёт лошадь русский ожесточившийся человек»^[118].

Польский мыслитель и литератор Генрих (Хенрык) Каменьский (1812–1865), который несколько лет провёл в вятской ссылке, вернувшись на родину, написал и, прикрывшись псевдонимом, в 1854 году издал роман «Пан Юзеф Бояльский». Там, в частности, сопоставлялись два героя – русский и поляк – по признаку: погоняют ли они кнутом запряжённых в повозку лошадей или нет. Благородный поляк, дескать, не позволяет такого – кнут в руках его возницы только плещет по воздуху направо и налево, отбивая такт конского бега. Когда же едет русский, возница понукает измученных коней не только криками, но и ударами^[119].

По наблюдению французского аристократа А. де Кюстина, в 1830-х годах русские простолюдины проявляли полное равнодушие к упавшей лошади. В связи с одним таким случаем он писал: «Русским далеко до принятия закона, защищающего животных от дурного обращения людей, какой существует у англичан; у русских в защите нуждаются прежде всего люди, а не собаки и не лошади, как в Лондоне. Мой фельдъегерь просто не поверил бы в существование такого закона». Кюстин вообще интересовался лошадьми: «Бедные лошади… Людей мне жаль меньше – русский находит вкус в рабстве»; «Требования, какие предъявляют здесь к животным, вполне согласуются с отношением к людям: русские лошади не выдерживают дольше восьми-десяти лет»^[120].

А человек следующего века, житель большого города и настоящий, тонко чувствовавший поэт – Владимир Маяковский – к ситуации с упавшей на улице чужой лошадью отнёсся не так, как люди прежних времён, а с состраданием: «Деточка, // все мы немножко лошади, // каждый из нас по-своему лошадь» («Хорошее отношение к лошадям», 1918)^[121].

Валять по трём и бить по оглобле

В 1823 году А.С. Пушкин набросал стихотворение «Телега жизни». Там была строфа:

 
С утра садимся мы в телегу;
Мы рады голову сломать
И, презирая лень и негу,
Кричим: пошёл! <…>^[122]
 

В таком виде это стихотворение обычно приводилось в позднейших изданиях. Как заметил литературовед В. И. Новиков, «многие поколения читателей будут угадывать, что рифмуется с глаголом “сломать”»^[123]. Посылая рукопись «Телеги» П.А. Вяземскому, Пушкин писал ему: «Можно напечатать, пропустив русский титул». Вяземский подправил эти строки, и стихотворение было опубликовано в 1825 году в журнале «Московский телеграф»:

 
С утра садимся мы в телегу;
Мы погоняем с ямщиком
И, презирая лень и негу,
Кричим: “валяй по всем, по трём!”
 

(курсив в этой публикации. – В.К)^[124].

Специалистка по так называемой лингвоэкологии Л.Н. Савельева комментировала это: «Конечно же, цензурное исправление текста нанесло явный и существенный урон художественному смыслу: новый маловразумительный возглас седока (не говоря уже о несуразной второй строке) практически перечёркивает необыкновенно яркий, живой образ безудержного молодечества, широкой русской удали, своего рода лихаческого посвиста в том “русском титуле”, который легко восстанавливается носителем русского языка на месте стыдливого многоточия»^[125].

Поэту Я. П. Полонскому, как и многим, это запомнилось. К своему стихотворению «В телеге жизни» (1876) он поставил эпиграф из Пушкина: «С утра садимся мы в телегу…» У Полонского там так: «Порой задумчиво молчу, // Порой отчаянно кричу: // – Пошёл!.. Валяй по всем по трём»^[126].

«Московский телеграф», где напечатали искажённый текст пушкинского стихотворения, в ту пору отличался устойчивым интересом к народной речи, фольклору и крестьянскому быту. По словам фольклориста М.К. Азадовского, «ни один из журналов этого времени не уделял такого внимания народной поэзии, как “Московский телеграф”»^[127].

Кажется, это самое раннее использование устойчивого выражения «по всем по трём». И примечательно, что сделано оно Вяземским – литератором, которой немало поездил по России и написал об этом, пожалуй, больше, чем какой-либо другой поэт той эпохи^[128]. Вяземский и в собственном стихотворении «Памяти живописца Орловского» (1838), упомянув об условном молодце-ямщике, постоянном герое этого художника, приводил те же слова:

 
Как он гаркнет, как присвистнет
Горячо по всем по трём,
Вороных он словно вспрыснет
Вдохновительным кнутом^[129].
 

Лексикограф М. И. Михельсон занёс это выражение в свод русских образных слов и иносказаний, толкуя его так: действовать «храбро, смело». Он привёл и более полные варианты: «По всем по трём, коренной не тронь (а кроме коренной, нет ни одной)», указал три примера: из стихотворения Пушкина, а ещё из стихотворения Ф.Н. Глинки «Сон русского на чужбине» (1825) и из очерков М.Е. Салтыкова-Щедрина «За рубежом» (1880)^[130].

Литературовед и фольклорист М.В. Строганов обнаружил отражение этой поговорки в романе И. А. Гончарова «Обломов» (1859). Поговорка фигурировала также в одном из текстов В.И. Даля (1825), а затем была включена в его «Толковый словарь»^[131]. Даль – литератор, который, как и Вяземский, много путешествовал. Интересно, что три ранних использования устойчивого выражения были сделаны (Вяземским, Далем, Глинкой) в одном и том же 1825 году. Строганов писал, что на популяризацию этой поговорки более всего повлияло стихотворение Глинки, поскольку отрывок оттуда стал народной песней: «в общественном сознании авторство поговорки закрепилось за Ф.Н. Глинкой»; «после Глинки выражение как бы приобрело автора»^[132]; затем неоднократно встречается у М.Е. Салтыкова-Щедрина^[133]. По суждению Строганова, поговорка могла уже восприниматься как цитата: «И даже если мы встречаем её у Даля или Пушкина, мы можем воспринять её как цитату из Глинки»^[134]. Если Даль и Пушкин (точнее, всё же не Пушкин, а Вяземский) употребили это устойчивое выражение в том же самом году, что и Глинка, то разве можно «воспринять её как цитату из Глинки»?

С тех пор это устойчивое, поговорочное речение использовалось в русской литературе и публицистике многократно.

В романе М.Н. Загоскина «Рославлев, или Русские в 1812 году» (1831) ямщик рассказывал, как раньше катались: «Бывало, седок взмолится да учнёт милости просить; так нет! сердце не терпит! Дал родным вздохнуть, да и пошёл по всем по трём\ С горки на горку!.. Эх вы, милые, закатывай да и только!.. Вот это езда!»^[135] В его же очерках «Москва и москвичи», которые публиковались в течение 1840-х годов, о быстрой езде на ямщицкой телеге сказано: «Вот это, братец, езда!.. Не успеешь оглянуться, а станция и тут! Хлебнул чайку, впрягли, и пошёл опять по всем по трём!»^[136] В «Мёртвых душах» (1842) Н.В. Гоголя кучер Чичикова Селифан тоже как-то раз «стегнул по всем по трём уже не в виде наказания, но чтобы показать, что был ими доволен»^[137].

Поэт, хозяин хутора Степановка в Орловской губернии Афанасий Фет в своих заметках начала 1860-х годов рассуждал: «Прежде точно и кучеру и форейтору думать много не нужно было. Лошади были свежие, ещё не умотались, чуть стали запинаться, “валяй по трём, коренной не тронь”. Великое и прямое дело было в то время кнут. Но теперь форейтор догадался, что когда лошадь заноровилась, то что ни больше пори кнутом, то хуже. А вот о другом-то таком же известном свойстве лошади они не догадываются. Иная худо зимовавшая лошадь с первого или со второго разу заноровится, так что бьются-бьются с ней да бросят. Глядишь, поступила на хороший корм, справилась и затем стронет с места без малейшего норова. “Люби кататься, люби и саночки возить”. А последнего-то ни кучер, ни форейтор терпеть не могут»^[138]. Сам Фет, человек рачительный, да и просвещённый, не одобрял дурного обращения с рабочей скотиной, когда по ней кнутом «валяют».

У русско-украинской писательницы М.А. Вилинской-Маркович, выпускавшей свои произведения под псевдонимом Марко Вовчок, в незаконченном романе «Записки причетника» (публиковался в конце 1860-х годов) есть живописная сценка. Немолодая монахиня, после остановки в пути, когда вся их компания обильно угощалась и выпивала, садится в повозку: «Эх вы, соколики! – воскликнула мать Секлетея. – Ги-ги-ги! По всем по трём, коренной не тронь! Пылай-гори-неси! Пускай вскачь! Пускай вскачь!»^[139]

В финале стихотворения Н. А. Некрасова «Ещё тройка» (1867) говорится: «Озлясь, кнутом//Ямщик по всем по трём стегает…»^[140]

В повести Н.А. Лейкина «Из записной книжки отставного приказчика Касьяна Яманова» (1874) это выражение употреблено в переносном смысле (нередко оно понималось именно так). Один из героев советует другому стать журналистом, живущим на «субсидию», то есть денежные подачки от сильных мира сего. И спрашивает: «Сделавшись благонамеренным журналистом, будешь бить, как говорится, по всем трём и драть “со всех и вся”или ограничишься только пятиалтынными, получаемыми от твоей генеральши?» (курсив везде мой. – В.К.)^[141].

Ударяя кнутом всех лошадей тройки, ямщик добивался резкого ускорения. В какой ситуации стегали сразу по трём лошадям, явствует из описания свадебного выезда у старообрядцев, сделанного К.С. Мининым – жителем деревни Нижняя Байса Уржумского уезда Вятской губернии (ныне в Лебяжском районе Кировской области). Его воспоминания относятся, по всей видимости, к началу XX века. «И вот несётся тройка! Коренник бежит рысью, гордо подняв голову. Пристяжки косят глазами. Перед деревней ямщик даст лошадям передохнуть, а потом свистнет, гикнет… Да протянет вдоль тройки длинным кнутом. И полетит она всем на удивление»^[142].

Ещё один устойчивый речевой оборот на лошадиную тему мимоходом упомянул знаменитый русский юрист А.Ф. Кони (1844–1927) в своей работе о самоубийствах. Перечислив меры, применявшиеся в России XIX века к покушавшимся на самоубийство, он заключал: «Излишне говорить, как были жестоки, нецелесообразны и “били по оглобле, а не по коню” все эти меры»^[143]. Вообще это пословица, которая обычно употребляется в такой форме: «Коли не по коню, так по оглобле», и означает наказание невиновного вместо виноватого (или же поучение обиняками). Её считают неточной калькой с латинского, восходящей к выражению из романа Петрония Арбитра «Сатирикон» (I век): «Коли не по ослу, так по седлу»^[144]. Судя по всему, выражение это книжное, но оно вполне могло прижиться в речи и русского, и украинского народов (на Украине в середине XIX века записана поговорка: «Не по коню, так по оглоблях»)^[145]. Подобные фразеологизмы закрепились также в иных языках – новогреческом, немецком, итальянском, испанском, арабском. Если запряжённых лошадей хлестали и били постоянно, целясь-то как раз по ним, а не по оглоблям, значит, это образное суждение хорошо подходило к повседневным житейским ситуациям. В рассказе С.Т. Славутинского «Мирская беда» (1859) один из мужиков сокрушался: «А я вот что тебе скажу: из-за нас угодил Абрамка в солдаты. Не достал Вороненков по коню, так изначала по оглоблям ударил!..»^[146] Рассказчик имел в виду, что злобный староста Вороненков хотел бы расправиться с ним самим, однако вместо этого отдал в рекруты его молодого родственника Абрамку. Этот пример показывает: фраза использовалась в народной речи при разных случаях, видоизменяясь соответственно.