Владимир Короленко
Дневник, 1917-1921

Жить так нельзя – это невыносимо ни для каких сил. Отдельный человек, утративший веру во все и всех, с „окаменелой“, не воспринимающей окружающего мира душой, поставленный в безысходный нравственный тупик, сходит с ума или накладывает на себя руки. Человеческое общество, народ, как стихия неизмеримо сильнейшая и обладающая неистребимым инстинктом жизни, к самоубийству не придет, но оно может вспыхнуть ужасающим кровавым пламенем, чтобы попытаться в нелепой жестокости найти выход из кошмарного настоящего.

Отрава безверия страшней, чем мы думаем. Ее надо уничтожать всеми доступными нам силами.

Надо вернуть ценность человеческой жизни и человеческой личности.

Надо восстановить в потерявшихся, усталых массах уважение к животворящей святости и честности мысли».

«Голос фр‹онта›» – левая газета. Стоит за временное правительство, но нападает на кадет, на «буржуазию», на корниловцев. И она говорит, что жить так нельзя… Вот где основной тон антиреволюционного настроения.

29 окт‹ября› 1917

В Петрограде большевистский мятеж. Давно уже большевистский сов‹ет› раб‹очих› и с‹олдатских› д‹епутатов› образовал военно-революц‹ионный› комитет и потребовал, чтобы штаб П‹етроградского› в‹оенного› округа подчинился его контролю. Правительство потребовало роспуска комитета. Большевики призвали гарнизон к вооруженному› выступлению. 25 окт‹ября› в 11 ч. из Петрог‹рада› отправлена телегр‹амма› вр‹еменного› правительства всем комиссарам.

«Циркулярно. Комиссариатам временного правительства. От временного правительства.

Петроградский совет рабочих и солдатских депутатов объявил временное правительство низложенным и потребовал передачи ему всей власти под угрозой бомбардировки Зимнего дворца пушками Петропавловской крепости и крейсера „Аврора“, стоящего на Неве.

Правительство может передать власть лишь учредительному собранию, а посему постановлено не сдаваться и передать себя защите народа и армии, о чем послана телеграмма ставке.

Ставка ответила о посылке отряда.

Пусть армия и народ ответят на безответственную попытку большевиков поднять восстание в тылу борющейся армии.

Первое нападение на Зимний дворец в 10 час. вечера отбито».

Таким образом, в столице уже льется кровь. У нас в Полтаве совет раб‹очих› и солд‹атских› депутатов давно стал большевистским и сделал попытку тоже захватить власть. Бедняге Ляховичу опять пришлось провести тревожную ночь. Все говорят, что он действовал энергично и прямо. Он потребовал от большевиков категорич‹еского› ответа: чего вы хотите? Если захвата власти по примеру петроградских большевиков – скажите это. Тогда – война!

Гл‹асный› Ляхович говорит о действиях меньшинства революционной демократии, проводившего политику раздробления, преступную политику разрушения единства демократии, оратор называет большевиков – преступной кучкой заговорщиков и говорит, что в вопросе восстания большевики не были едины внутри себя. «Мы должны вынести свое мнение относительно этого выступления и осудить его, как опирающегося на дезорганизованные массы. Если большевики продержатся у власти хотя бы 2 недели, то пред всей страной станет ясным положение, жалкое и бессмысленное, в которое себя поставит новая власть. Городское самоуправление должно сказать, что его отношение к этому заговору только отрицательное, и постараться предотвратить вооруженное столкновение. Полтавские большевики должны выяснить свою позицию. Я требую ответа, считают ли полтавские большевики, что необходимо захватить власть в свои руки, и надеюсь, что он будет отрицательным. Тогда лишь мы сможем предупредить бессмысленное пролитие крови. Я требую, чтоб революционный совет заявил, чего он хочет», – заканчивает г. Ляхович.

Перед этим голосом человека, знающего твердо, чего он хочет, жалкие полт‹авские› большевики растерялись. Они лепетали что-то маловразумительное. Правда, резолюция «совета» была все-таки двусмысленная. Между прочим, попробовали захватить почту и телеграф и даже на время ввели цензуру. Но почтов‹ые› служащие единогласно отказались этому подчиниться. Известия, приходившие среди дня, говорят о ликвидации восстания. Фронт единодушно высказался за временное правительство и посылает отряды в столицу. Все остальные социалистические и несоциалистические партии тоже. Железнодорожники стали на сторону «совета» и решили не пропускать этих войск. Но едва ли помешают. В вечерних телеграммах, которые стали известны, сообщается, что и в Петрограде части гарнизона уже раскаялись. Жалкое малодушное стадо, действительно человеческая пыль, взметаемая любым ветром!

Характерно, что в «революционный совет» в Петрограде избран, м‹ежду› проч‹им›, Дзевалтовский³⁸, которого в Киеве солдатская масса внушительным давлением на суд освободила от приговора за несомненно изменнические действия на фронте, а у нас – жалкая его копия Криворотченко, который был арестован как «дезертир» за уклонение от военной службы. Большевики и украинцы провели его в гор‹одские› головы, но арест заставил его оставить сие почтенное звание. Теперь его отпустили на поруки и суют всюду, куда возможно.

Я написал небольшую статейку³⁹, которую начал под одним впечатлением, кончил под другим. Писал все время с сильным стеснением в груди, доходившим до боли. Сначала мне казалось, что и в Полтаве должна пролиться кровь… Но кончится, кажется, благополучно. Большевистских избранников просто не допустили действовать… И они смиренно ушли…

31 окт‹ября›

Керенский подошел с войсками к Гатчине, кажется, уже вошел в Петроград, а там с восстанием покончено. В Москве очищен от большевиков Кремль, но они держатся еще на вокзалах. «Идут переговоры». Вчера об этом уже выпущено у нас экстр‹енное› прибавление (номер в понед‹ельник› не выходит), но оно… запрещено цензурой. «Ввиду того, что эти „известия“ подобраны тенденциозно и у совета революции есть сведения прямо противоположного характера» – совет революции предлагает не выпускать их. Приезжал Дубов (редактор). Решили они выпустить газету, и прибавление уже продается на улицах. Ляхович предложил то же сделать в земской газете.

Положение своеобразно. Совет революции избран советом раб‹очих› и солд‹атских› депутатов, а совет – большевистский. Полтава повторяет Петроград: попытка «захватить власть». Но силы нет. Другие соц‹иалистические› партии в ночном совещании призвали делегатов от войсковых частей и прямым опросом выяснили, что за выступление ни одна не стоит. Но… совет р‹абочих› и с‹олдатских› депутатов все-таки выделил из себя «совет революции», заявивший притязание подчинить своему контролю почту и телеграф и пославший своих эмиссаров к губ‹ернскому› комиссару. Губ‹ернский› комиссар (украинец Левицкий) сбежал в Киев. Остался его помощник Николаев. Когда к нему явился эмиссар, которым избран дезертир Криворотченко, – тот отказался с ним работать. Почта тоже не признала новой власти, но все-таки «совет революции» существует, выпустил свое воззвание («призыв к спокойствию», смысл выжидательный) и установил цензуру! Пытаются извратить столичные све‹дения› в благоприятном для большевиков смысле.

Интересно, что и Николаев (правит‹ельственный› комиссар) выступает больше как член партии c‹оциалистов›-р‹еволюционеров›, объединившейся с меньшевиками, чем как представитель временного правительства!.. «Стыдливо и робко» социалисты-небольшевики не решаются прямо высказаться за врем‹енное› правительство, а пассивно противятся большевистским выступлениям. Кончится, наверное, тем, что придется определиться.

Вечером у меня был казачий офицер Дм. Ник. Бородин, которого я знал мальчиком в Уральске. Он работал в Полтаве на с‹ельско›-хоз‹яйственной› ферме, теперь является делегатом уральск‹ого› войска на каз‹ачьем› съезде в Киеве. Среди этой сумятицы казаки занимают особое, прямо выдающееся положение. У них, как заявил и в Петрограде каз‹ак› Агеев, совершенно нет дезертирства. Дезертир не мог бы явиться в станицу. Кроме того – еще не умерли выборные традиции. Произошло сразу что-то вроде перевыбора офицеров, и состав определился крепко: розни между офиц‹ерами› и рядовыми нет. Поэтому казаки говорят определенным языком. В Киеве терский, кажется, казак Кривцов говорил с Радой, как и представитель казаков у нас – с советом: вы за спокойствие и против анархии – мы тоже. Вы хотите автономии. Мы у себя тоже думаем завести свои порядки и вам не мешаем. Но от России не отделяемся. Банки, почта, телеграф – учреждения государственные, и мы умрем, а захвата их не допустим. Это в Киеве говорил офицер, в Полтаве, кажется, рядовой. И этот голос людей, которые точно и ясно определили среди сумятицы свое положение и знают, чего хотят, и притом знают всей массой, – производит импонирующее впечатление. Кажется, что казаки не кинутся и в реакц‹ионную› контрреволюцию. Бородин пришел ко мне, чтобы узнать мое мнение о федерат‹ивной› республике. Эта идея – охватила все казачество, потому что в «этой новизне их старина слышится». Я убежден, что будущее России – именно таково… и только в этой форме оно сложится и окрепнет как народоправство. Я говорил только, что опасаюсь шовинистического сепаратизма и розни между казачеством и «иногородними». Оказывается, – на Урале, который теперь называется Яиком, – вопрос уже решен в смысле равноправия. Бородин мечтает, что организация казаческих областей даст первые основы для кристаллизации всего русского народа: среди разбушевавшейся анархии, – это, дескать, первые островки. Возможно.

Собираюсь написать статью об этом предмете. Мои сердечные приступы ослабевают, что пока видно по этому дневнику. Недавно не мог бы написать вот этого за один присест, не почувствовав стеснения в груди. В субботу появилась моя статейка в «Полт‹авском› дне»⁴⁰. Всю ее я написал с этой болью в груди, порой совершенно не дающей работать. Но все-таки написал. И это улучшение.

1 ноября

Вчера я написал статью «Опять цензура» и отдал ее одновременно в «Вестник обл‹астного› комитета» и в «Полт‹авский› день». В «Вестнике» статья появилась. «День» вышел в виде белого листа с надписью поперек: «Ред‹акция› „Полтавского дня“ протестует против воскрешения предварительной политической цензуры». Оказывается, ночью явился член «совета революции» Городецкий (полуграмотный портной-закройщик) с каким-то студентом и потребовали предъявить им оттиск газеты. Когда им дали – Городецкий зачеркнул (по указанию какого-то наборщика) известие о постановлении центрального комитета соц‹иалистов›-рев‹олюционеров› – за временное правительство. В это время студент указал мою статью. «Смотрите: статья Короленко». Городецкий посмотрел и говорит:

– Ну, что ж! Вы думаете, у меня дрогнет рука? – И зачеркнул статью.

Костя был в заседании совета, когда сей новоявленный цензор пришел с докладом об этом. Здесь он все-таки немного устыдился и наврал:

– Я хотел пропустить статью многоуважаемого писателя. Но редакция заявила, что она напечатает одну эту статью на белом листе… Тогда я…

И он решительным взмахом показал, что он зачеркивает все. «Совет» постановил закрыть газету и реквизировать типографию. А правительственный комиссар (вернее, помощник. Комиссар Левицкий сразу сбежал) Николаев все еще не вырешил отношения своей партии c‹оциалистов›-р‹еволюционеров› к временному правительству: за временное правительство она или против. В это время большевики привезли ночью отряд сапер, настроенных большевистски. С отрядом пришли (вернее – солдаты их привезли) несколько юных и, конечно, покорных офицеров.

Если бы здесь было 3–4 решительных представителя власти, стоило бы только сказать слово – и все кончилось бы мирно. Но все охвачено каким-то параличом, и большевизм расползается, как пятно на протечной бумаге. Полтава пассивно отдается во власть самозваных диктаторов.

Интересно: мне сообщили, что в совете можно говорить все что угодно. Не советовали только упоминать слово «родина». Большевики уже так нашколили эту темную массу на «интернациональный» лад, что слово «родина» действует на нее, как красное сукно на быков.

2 ноября

Сапер вызвали из Ромодана, как говорят обманом: сообщили, что Полтаву грабят и бесчинствуют казаки. Здесь их встретили с музыкой и дали несколько пудов колбасы. У военного начальства нет смелости призвать к порядку эту массу (кажется, 1,5 тысячи) прибывших без приказа. Впрочем, говорят, большевики тоже еще не вполне уверены и большевиками себя не называют. Расчет на то, что саперы не захотят после Полтавы, где их ублажают, вернуться в Ромодан (или Миргород?) и что в этой мутной воде можно вызвать какую-нибудь провокационную неожиданность.

Есть очень сомнительные личности среди этих воротил.

4-XI-17

Порхает с утра первый снег. Осень долго щадила бедных людей. Теперь насупилась, пошли несколько дней дожди, постояла слякоть. Теперь среди моросившего с утра дождя запорхали белые хлопья…

Приехала Маруся Лошкарева⁴¹, возвращаясь из Джанхота в Москву. До Москвы теперь не добраться. Трое суток не спала. Ехала во втором классе ужасно. В Харькове трудно было попасть в вагон. Села в третий класс с солдатами. Рассказывает о «товарищах» солдатах с удовольствием. Прежде всего помогли отделаться от какого-то жел‹езно›дорожного контролера, который захотел обревизовать ее чемоданчик. – Может, провизия? – Там действительно была провизия, которую Маруся везет в голодную Москву. Провизия в небольшом ручном чемоданчике! Теперь это служит отличным поводом для придирок и для взяток.

Солдаты приняли участие. – Дайте ему. – Маруся дает рубль.

– Как вы можете предлагать мне?..

– Дайте носильщику, – советует один солдат, – он передаст. – И тут же солдаты берут вещи без осмотра и несут в вагон. Она дает еще 3 р., и дело кончается.

Те же солдаты помогли ей в Полтаве вынести вещи и усадили ее на извозчика. Она вспоминает об этой части пути с удовольствием. На ней была «буржуазная шляпка» и во всю дорогу в вагоне, битком набитом солдатами, – ни одной грубости…

А в это же время я получил письмо от железнод‹орожного› служащего из Бендер: каждый день, отправляясь на службу, он прощается с семьей, как на смерть. Насилия и грабежи со стороны… опять-таки солдат. Близ станции – виноградники. При остановке поездов солдаты кидались туда и для скорости рвали виноград с плетьми! Автор письма пишет с отчаянием, что же ему думать о такой «свободе»?

Это – анархия. Общественных задерживательных центров нет. Где хорошие люди солдаты – они защитят от притеснения железнодорожника, где плохие, там никто их не удержит от насилий над теми же железнодорожниками, честно исполняющими свой долг. Общество распадается на элементы без обществ‹енной› связи.

Я написал статью «Прежде и теперь»⁴², где по возможности с усмешкой говорю о цензоре Городецком и полт‹авской› цензуре. Она пока не пошла: «Вестником» овладели украинцы и… при «Вестнике» «тышком-нышком», тайно от Кости, разослали партийное воззвание с восхвалением своей партии и в ущерб другим. Костя узнал об этом уже после того, как эта гадость совершилась («Вестник» издается на средства офиц‹иального› учреждения). После этого мы решили взять мою статью. Солидарность с этими господами невозможна. Сделал это Андриевский при благосклонном участии офиц‹иального› редактора Щербакивського. Я как-то написал статью «Побольше честности!»⁴³. Да, прежде всего недостает простой элементарно гражданской честности. И это определяет многое в нашей революции…

6 ноября

Итак, я начал с мокрого снега утром третьего дня и отвлекся.

Я хотел описать одну встречу.

Пошел по слякоти прогуляться в гор‹одской› сад. Там стоит здание бывшего летнего театра, обращенного в цейхгауз. У здания на часах солдатик. Стоит на часах – это выражение теперь не подходит. Как-то недели 3 назад я подошел к солдату, сидевшему около этого же здания на каких-то досках. Невдалеке в углу стояло ружье. Оказалось – часовой. Поставили его в 12 ч. ночи. Я шел в 12 ч. дня. Его еще не сменили. Забыли, видно. Устал, голоден. Просил проходящего солдатика напомнить, но все никого нет… Я гулял в саду. Когда шел назад, солдат лежал на траве и, по-видимому, спал.

Я заглянул в лицо. Тот же.

Теперь часовой стоит в будочке, у ворот. Эта будочка была забита, но дверь выломана. Солдат стоит в дверях, издали оглядывая порученное его бдит‹ельному› надзору здание. Усталое, землистое лицо, потухший печальный взгляд. Выражение доброе, располагающее. Ружье стоит в углу у стенки.

– Можно постоять с вами? (Дождь и снег пошли сильнее.)

– Можно. – Он сторонится. Разговариваем…

– Откуда?

– Уроженец Полтавщины, такого-то уезда. А жил у Болгарии… С отцом вышел 12-ти лет… Сначала жили у Румынии, Тульча-город. Потом подались у Констанцу, а потом стали жить под Варной. Подошла война. Пошел на службу… Болгары три раза требовали в Комиссию… Раз позвали. Мы говорим: мы русские подданные. Вам служить не будем. – А почему живете? – По пашпорту… – В другой раз позвали, уже с сердцем говорят: должны служить. Возьмем. – Воля ваша, хошь возьмите, хошь нет. А служить вам не будем. – Ну потом поехал с батькой к консулу. Сначала не хотел отправить. Пашпорт просроченный. Ну, потом дал бумагу. Я и пришел сюда. Так тут четвертый год, в окопах был. Батько, жена, дети, все – там.

В голосе много грусти. В Тульче немного знал «русского доктора»⁴⁴. Это нас сближает. Я задаю вопрос:

– Не жалеете, что вернулись?

– А как же, когда на службу. Там тоже воевать пришлось бы.

– Так там близко от своих. В побывку бы можно. Может, там и лучше.

– Конечно, лучше.

Он задумывается и говорит:

– Как расскажешь тут, как они живут, так все говорят: куда нам!

Меня теперь очень интересует вопрос: осталось ли в сердце русского простого человека понятие об отечестве, или большевистская проповедь и война успела искоренить его без остатка. Да и была ли она, или то, что мы считали прежде любовью к отечеству, была простая инерция подчинения начальству.

– Так в чем же дело? – продолжаю я. – Почему вернулись?

Его печальные глаза как-то углубляются. Он смотрит молча на обнаженные деревья, на мокрый снег, на грязное дощатое здание цейхгауза и потом говорит:

– Дядки тут у меня. У одного пять сынов на позициях. У другого три. Мне братаны… И так вышло бы, что я против их ишол бы штык у штык!..

Вот оно, думаю я. «Отечество» для него – это отчина… Братья отца, его братаны… Недоразвитое еще понятие из родового быта. Но, оказывается, я ошибся. Едва я подумал это, как рядом со мной раздался опять его голос:

– Хошь бы и не було братанiв… Как же пойдешь против своих. Хошь и давно на чужой стороне, а свои все-таки свои… Рука не здымется… Так я… четвертый год…

Я смотрю на истомленное лицо, на морщинки около добрых, усталых глаз, и в нашей будке на время устанавливается атмосфера понимания и симпатии.

Я кладу руку на его погон и говорю:

– До свидания, брат… Желаю вам поскорее вернуться к своим… Когда-нибудь эта война кончится…

– Давно бы можно кончить… Стояли мы на фронте в окопах… А «его» окопы близко. Сойдемся, бывало, разговариваем. Думаете: «он» хочет воевать. И он не хочет. Мы бы, говорит, давно «замырылыся». Ваши не хотять…

– Послушайте, – говорю я, – ведь это же хитрость. Немец не хочет. Он много захватил чужой земли…

– Нет, – говорит он с убеждением. – Если бы наши не стали тогда наступать, давно бы мы уже заключили мир… окопный, солдатский… Надо было делать наступление… Черта лысого!

Я уже чувствую нечто от «большевизма», но это у него так глубоко и непосредственно, что одной «агитацией» не объяснишь. Я пытаюсь объяснить простую вещь, что когда дерутся двое, то мир не зависит от желания одной стороны, напоминаю о призыве нашей демократии… Но он стоит на своем упорно:

– Когда бы не наступали под Тарнополем – теперь были бы дома… А нашто було делать наступление?..

Я объясняю: мы не одни. Порознь немец побил бы всех. Надо было поддержать союзников. Если бы солдаты не отказывались…

– Нечего виноватить солдатiв, – говорит он, и в голосе чувствуется холодок. – Солдаты защищають… Как можно… Хто другой…

И он начинает рассказывать, и передо мной встает темный, мрачный, фантастический клубок того настроения, в котором завязана вся психология нашей анархии и нашего поражения…

В основе – мрачное прошлое. Какой-то генерал на смотру, «принародно», т. е. перед фронтом, говорил офицерам:

– Г.г. офицеры, имейте внимание. «Он» больше целит в офицеров. Этого навозу (показал на солдат) у нас хватит…

– Слушайте, – говорю я. – Да это, может, только рассказы…

Его глаза опять как-то углубляются, и из этой глубины пробивается огонек…

– Какие же рассказы. Принародно. Не один я слышал. И другие… Это как нам было?.. На смерть идти. Навозу, говорит, жалеть нечего.

Он называет фамилию этого командира, но я, к сожалению, ее забыл. Могло ли это быть в начале войны? Я не уверен, что это было, но что могло быть в те времена, когда «благонадежное» офицерство щеголяло пренебрежением и жестокостью к солдату, – в этом я не сомневаюсь. «Народ» был раб, безгласный и покорный. Раба презирают. Где есть рабы, есть и рабовладельцы. Офицерство было рабовладельцами… Да, это могло быть, и этого солдат не может забыть. Теперь он мстит местью раба…

Рассказ следует за рассказом. И теперь предмет их – измена… Места действия Юго-Зап‹адный› фронт. Упоминается станция Лезерфная (?), местечко (что ли) Куровцы, Конюхи, Сбараж. Все места, которые я вспоминаю по газетам, где шли бои, происходили и наступления, и отступления… 4-я дивизия, Владимирский полк. И всюду чуется измена. В одном месте пришли, заняли окопы. Поужинали, надо ложиться. Наутро что будет… Настелили в окопах соломы. Вдруг – приказ: выноси солому… Вынесли. Разложили так на возвышенном месте за окопами… Вдруг приказ: «зажигай!» Почему такое зажигай? Для чего?.. А это значит, чтоб ему видно было, куда стрелять. И он начал стрелять из орудий. Ну, правда, немного пострелял, пострелял, перестал…

Или еще: стоим, значит, рядом с четвертой дивизией. Ночь… И приказывает 4-й дивизии отступить: «он» обходит. Владимирцы уже отступили. Кола вас, говорит, пусто. Ну, те, конечно, отступать. Только отступают… А ночь, ничего не видать… И вдруг слышут – песня. А это наши на самых передовых позициях на заставе песню запели. Стой! Это что такое? Это владимирские песню поют, да еще на самых передовых заставах. Как же командир говорил, что они уже разбежались. Стой! Назад. Пошли опять у окопы. Засели… Глядят, а он, значить, утром подходит к окопам. Думаеть, у нас никого нет. Покинули. Идет себе беспечно. Подпустили они, потом ураз… Как вдарят… Он видит: не вышло, подался назад… После этого на другой день в 4-й дивизии вышел бунт. Командира и трех офицеров убили…

– А то было около Тарнополя. Мы как раз в лезерф отошли на отдых. Только остановились, стали обед готовить… Вдруг приказ: назад, опять в окопы. Который батальон нас сменил (он называет, но я не помню) бросил окопы, ушли…

– Кто же? Солдаты, что ли?

– Постойте… Кто тут разберет?.. Пообедать не успели, – айда скорее. Приехали на станцию Лезерфную, оттуда дошли до деревушки… Как она… вот забыл. Осталось совсем немного. Тут надо было, это и мы понимаем, – скомандовать: вперед, у цепь! А он вдруг и командуеть: спасайся кто как может… Обошли! Ну, тут уж, когда начальник сказал спасайся кто как может, – все и кинулись…

– Нет уж, – опять с враждебным холодком в голосе говорит он. – Что тут солдат виноватить… Не у солдатах тут причина… Не-ет! Солдат защищает, жизнь отдает…

При мне в Лондоне оратор армии спасения говорил, что он верит в существование дьявола. Больше: он знает, что дьявол есть, как знает, что есть волк и лисица⁴⁵.

И этот солдат с усталыми, печальными и несколько враждебными глазами знает тоже своего дьявола, как лисицу или волка. Он верит, он убежден в измене. Его дьявол – говорил «принародно» при прежнем строе, что солдаты, идущие на смерть, – навоз… Можно ли поверить, что теперь после революции этого дьявола уже нет. Он тут же. И это именно он изменяет отечеству. С одной стороны, он оттягивает мир, заставляет воевать вдали от семьи и детей, с тем чтобы темными ночами разводить огни на возвышенном месте. И когда немец начинает крыть наших ядрами, то для солдата ясна связь между гулом немецких пушек оттуда, с вражеских позиций, и непонятными словами и действиями командиров, от которых зависит жизнь этой темной, усталой, ожесточенной толпы.

Я прощаюсь. С меня довольно. Я иду по аллеям сада, он остается в будке. И когда я, обогнув аллею, иду параллельно и кидаю взгляд по направлению к будке, то сквозь загустевшую пелену мокрого снега, между сырых темных стволов вижу в темном квадрате двери серую фигуру и доброе, печальное, озлобленное лицо. По-видимому, он следит взглядом за моей непонятной ему фигурой и думает: «Вот подходил… Кто и зачем… В пальто и шляпе… Расспрашивал. Что ему надо?..»

И быть может, моя фигура уже занимает свое место в этом фантастическом сплетении: война… непонятные приказы… ночные огни над головами на возвышенном месте и отзывающиеся на них глухие удары неприятельских пушек в ночной темноте…

И те первые минуты, когда мы вместе вспоминали русского доктора и Тульчу, заволакивает, заволакивает слякотно-мокрый, холодный снег…

Нет у нас общего отечества! Вот проклятие нашего прошлого, из которого демон большевизма так легко плетет свои сети…⁴⁶

13 ноября

Трагедия России идет своей дорогой. Куда?.. Большевики победили и в Москве, и в Петрограде. Ленин и Троцкий идут к насаждению социалистич‹еского› строя посредством штыков и революционных чиновников. Ленин прямо заявил: – Мы обещали, что в случае победы закроем буржуазные газеты, и мы это исполнили⁴⁷. Во время борьбы ленинский народ производил отвратительные мрачные жестокости. Арестованных после сдачи оружия юнкеров вели в крепость, но по дороге останавливали, ставили у стен и расстреливали и кидали в воду. Это, к сожалению, точные рассказы очевидцев. С арестованными обращаются с варварской жестокостью. У Плеханова (больного) три раза произвели обыск. Теперь его положение опасно⁴⁸. Я послал в «Нар‹одное› слово» след‹ующую› телеграмму:

«Глубоко возмущен насилием, совершенным в лице Плеханова над истинными друзьями народа, не забывшими, что сила революции в возвышенных стремлениях человечности, разума и свободы, а не в разнуздании животных инстинктов вражды, произвола, насилия. Животное побеждает порой человека в человеке, но такая победа не прочна. Бывают в борьбе случайные положения, когда, по словам поэта Якубовича:

 
Не тот, кто повержен во прах, побежден.
Не тот, кто разит, – победитель⁴⁹.
 

С зловещей печатью Каина на челе нельзя оставаться надолго вождями народа. Плод этой победы: убивающее партию негодование всего человечного в стране»⁵⁰.

Вчера «Полтавский день» уже вышел. Петроградские газеты тоже уже пришли в Полтаву (последние от 4-го и 5-го). У этих насильников не хватило решимости и силы осуществить даже программу Ленина. «Речь», «Нов‹ое› вр‹емя›», «Русская воля» все еще, правда, не выходят, но даже в умеренном «Народном слове» – пламенные статьи против большевиков. Большевизм изолируется и обнажается в чистую охлократию⁵¹.

Любопытно со временем для художника: в Петропавловской крепости теперь сидят одновременно царские министры – Сухомлинов, Щегловитов и свергнувшие их революционеры. «Народное слово» приводит краткий отзыв Щегловитова о событиях (в разговоре с америк‹анскими› журналистами).

В этой газете находим такое сообщение: «Американские журналисты, посетившие Петропавловскую крепость, заявляют, что Щегловитов в курсе всех последних событий. Щегловитов говорит, что его переворот нисколько не удивляет. Он всегда был убежден в глубокой демократичности русского народа» («Нар‹одное› сл‹ово›», 7-XI-17).

Трудно сказать, что это такое: улыбка Мефистофеля или опять попытка подладиться к «демократизму» старого ренегата либерализма…

И пожалуй, при несколько других обстоятельствах это легко могло бы удаться… Отсутствие людей, неразборчивость в них – это проклятие нашей революции, которое в глазах всех неослепленных людей определяет ее бессилие для социальных реформ. Когда-то я напечатал в «Русск‹их› вед‹омостях›» и перепечатал в Собр‹ании› сочин‹ений› изд‹ания› «Нивы» описание поразительных истязаний, которые полицейские в течение целой ночи производили в одной из саратовских деревень⁵². Тогда «народ» этой деревни беспомощно и робко жался кругом избы, превращенной в застенок, шарахаясь, как робкое стадо, когда открывалась дверь. Урядника и стражников предали суду. Они отбыли наказание, и теперь мне пишут, что тот же урядник состоит «народным избранником» в одном из волостных земств той же губернии и через него Ленин будет водворять социалистич‹еский› строй посредством приказов.

Мне теперь часто приходит в голову следующее сравнение: из одного и того же углерода получается в лаборатории природы самоцветный кристалл алмаза и аморфный черный уголь. Почему? Химики говорят, что в частицах алмаза атомы расположены иначе, чем в угле.

Люди такие же частицы. Одними учреждениями их сразу не изменишь. В социальной лаборатории должна еще долго происходить их перегруппировка. Народ неграмотный, забитый, не привыкший к первичным социальным группировкам (организациям) – сколько ему ни предписывай сверху – не скристаллизуется в алмаз… Останется ли он и после революции аморфным угольным порошком, который ветер анархии или реакции будет еще долго взметать по произволу стихии, – вот роковой вопрос нашего времени…

О социализме пока, конечно, нечего и думать. Но между социальной революцией и анархией революционной или царистской есть много промежутков. Мне кажется все-таки, что уже есть некоторые кристаллизационные оси и Россия не совсем аморфна.

15 ноября

7 ноября Рада выпустила «универсал». Украина объявлена республикой⁵³. Центральной власти в России нет. Россия с треском распадается на части. Может быть, оздоровление начнется от периферии? Но есть ли власть и у Рады – тоже вопрос.

Вчера – последний день выборов для Полтавы в Учредит‹ельное› собрание. Выборы идут вяло. Сегодня в «Дне» опубликованы результаты (неокончат‹ельные›). Огромное большинство за кадетами. Но результаты должны измениться: для солдат прибывшего полка выборы отсрочены, а солдаты дадут некот‹орый› перевес большевикам.

20 ноября

На днях приехал Сережа Будаговский⁵⁴, артиллерист. По дороге всех офицеров разоружили по распоряж‹ению› большевистского «сов‹ета› революции». На требование приказа – предъявлен таковой в письменной форме: офицеров разоружить, генералов арестовывать. Оружие офицеры обязаны покупать на свой счет. Т‹аким› образом Будаговский ограблен этими озорниками на 500 р. только потому, что он – офицер!