Владимир Иванович Даль
Русские Сказки
Рисунки М. Морозовой
Печатается по изданию Товарищества М.В. Вольфа 1898 г.
© А.В. Блинский, составление, 2003
© М. Морозова, иллюстрации, 2003
© Издательство «Сатисъ», оригинал-макет, оформление, 2003
Владимир Иванович Даль. Биографический очерк
Владимир Иванович Даль
Владимир Иванович Даль родился 10 ноября 1801 года в местечке Лугане, Славяносербского уезда Екатеринославской губернии. Отец его в то время служил врачом при Луганском казенном литейном заводе.
Иоганн Даль – родом датчанин, в ранней молодости он уехал в Германию и там в одном из университетов прошел курс наук богословского факультета. Он сделался замечательным лингвистом. Кроме греческого и латинского и многих новых европейских языков, он в совершенстве изучил язык еврейский. Известность Даля как лингвиста достигла Императрицы Екатерины И, и она вызвала его в Петербург на должность библиотекаря. Здесь Иоганн Даль увидел, что протестантское богословие и знание древних и новых языков не дадут ему хлеба, а потому отправился в Иену, прошел там курс врачебного факультета и возвратился в Россию с дипломом на степень доктора медицины. В Петербурге он женился на Марии Фрейтаг, дочери служившего в ломбарде чиновника. Мать ее, бабушка Владимира Ивановича, Мария Ивановна Фрейтаг, из роду французских гугенотов де-Мальи, занималась русской литературой. Влияние бабушки не осталось бесследным для Владимира Ивановича Даля. С матерью говорил он по-русски, а поминая бабушку, стал читать ее переводы, а с ними и другие русские книги. Таким образом, чтение на русском языке было первым его чтением.
Из Гатчины Иоганн Даль перешел на службу в горное ведомство, сначала в Петрозаводск, потом в Луганский завод, затем, уже по рождении Владимира Ивановича, в морское ведомство, в Николаев. Отсюда летом 1814 года, когда Владимиру Далю было тринадцать с половиной лет, его отвезли учиться в Морской Кадетский Корпус.
В Морском Корпусе Владимир Иванович пробыл до 17-тилетнего возраста.
По свидетельству товарища Даля по Морскому Корпусу, Д.И. Завалишина, Владимир Иванович, еще будучи кадетом, занимался литературой. Он писал стихи, и тогда уже в своих сочинениях старался из бегать иностранных слов и несвойственных русской речи выражений и оборотов.
2 марта 1819 года В. И. Даль был выпущен из Морского Корпуса мичманом в Черноморский флот. Через несколько дней он оставил Петербург. Ему было тогда 17 лет и четыре месяца.
В Черноморском флоте, куда Владимир Иванович назначен был на службу по выпуске из Морского Корпуса, он пробыл не больше трех лет.
С 1823 года он поселился в Кронштадте. Года через полтора Владимир Иванович совсем оставил морскую службу. Он подал в отставку и, сняв мичманский мундир, отправился в Дерпт, где поступил в студенты медицинского факультета.
Даль не кончил еще полного курса врачебных наук, как в 1828 году вспыхнула Турецкая война. 29 марта 1829 года он поступил в военное ведомство и был зачислен во 2-ю действующую армию.
Все это время он постоянно работал над составлением своего Словаря великорусских слов. Вскоре после того, как Даль вернулся с богатым запасом Словаря из турецкого похода, привелось ему идти в новый поход, против возмутившихся поляков. В этом походе он был дивизионным врачом.
По окончании Польской компании Владимир Иванович поступил ординатором в Петербургский военно-сухопутный госпиталь. Здесь он трудился неутомимо и вскоре приобрел известность замечательного хирурга, особенно же окулиста. Он сделал на своем веку более сорока одних операций снятия катаракты, и все вполне успешно. Даль делался уже медицинской знаменитостью Петербурга.
В это время В. И. Даль вступил уже в дружеские отношения со многими из лучших писателей того времени. Еще в Дерите познакомился Даль с Жуковским. В Петербурге это знакомство перешло в тесную дружбу. Дружба с Жуковским сделала Даля другом Пушкина, сблизила его с Воейковым, Языковым, Дельвигом, Крыловым, Гоголем, кн. Одоевским, с братьями Перовскими. В 1830 году В. И. Даль напечатал первую свою литературную «попытку» в «Московском Телеграфе» Полевого. Возвратясь из Польши и распростясь с медициной, он совершенно выступил на литературное поприще. Начал он русскими сказками. «Не сказки сами по себе были мне важны, – писал он впоследствии, – а русское слово, которое у нас в таком загоне, что ему нельзя было показаться в люди без особого предлога и повода – сказка послужила предлогом. Я задал себе задачу познакомить земляков своих сколько-нибудь с народным языком и говором, которому открывался такой вольный разгул и широкий простор в народной сказке».
Таков же был взгляд Даля и на все его собственные повести и рассказы. В них имел он вдобавок целью изобразить черты народного быта в неподдельном его виде.
Не забудем, что до рассказов Даля русский простолюдин выводился или в виде пейзана, чуть не с розовым веночком на голове, как у Карамзина и его подражателей, или в грязном карикатурном виде, как у Булгарина. В то время не было еще ни «Мертвых душ» Гоголя, ни «Записок охотника» Тургенева.
Даль никогда и не считал себя художником. «Это не моих рук дело, – говаривал он в откровенных беседах, иное дело выкопать золото из скрытых рудников народного языка и быта, и выставить его миру напоказ; иное дело переделать выкопанную руду в изящные изделия. На это найдутся люди и кроме меня. Всякому свое».
И действительно, золотой рудой, да еще в виде самых крупных самородков, должно считать Словарь Даля, его рассказы, его повести, сказки, собранные им, песни, пословицы, поговорки, прибаутки, поверья и т. п.
В 1833 году Даль оставил медицинскую практику и службу в Военно-медицинском ведомстве. Брат его друга, Антона Погорельского, главный начальник Оренбургского края, В. А. Перовский, пригласил его к себе на службу, и Владимир Иванович, оставив Петербург, отправился на берега Урала.
Самыми близкими людьми к Далю, до отъезда его в Оренбург и после того, были Жуковский, Пушкин и князь Одоевский. В конце 1836 года Даль с В. А. Перовским приехал в Петербург, и через месяц схоронил одного из этих друзей.
Даль все трое суток мучений Пушкина ни на минуту не оставлял его страдальческого ложа. Последние слова князя русских писателей были обращены к Далю… Даль принял последний вздох дорогого всей России человека… Даль закрыл померкшие очи закатившегося солнца русской поэзии.
К восьми годам (с 1833 по 1841) пребывания Владимира Ивановича в Оренбургском крае относится большая часть его повестей и рассказов. В Оренбурге у Даля вполне созрела мысль о составлении Словаря живого великорусского языка. Там же принялся он за изучение древних памятников нашей словесности.
После Хивинского похода В. А. Перовский решился оставить Оренбургское генерал-губернаторство, но заботясь о драгоценном для себя и для службы человеке, как называл он Владимира Ивановича, заблаговременно постарался его пристроить в Петербурге. В. И. Даль, служа при графе А. А. Перовском, имел казенную квартиру в том же доме у Александрийского театра, где жил и сам министр.
В самом конце 1859 года Владимир Иванович, переехав в Москву, поселился на Пресне. В Москве недуги Даля усилились, а он работал, работал неутомимо, иногда до обмороков. Он часто бывало говаривал: «Ах, дожить бы до конца Словаря! Спустить бы корабль на воду, отдать бы Богу на руки!»
Первое сочувствие знаменитый труд Даля встретил в Обществе Любителей Российской Словесности, учрежденной при Московском университете. Когда Толковый Словарь был кончен печатанием, ординарный академик М. П. Погодин писал в Академию: «Словарь Даля кончен. Теперь русская Академия Наук без Даля немыслима. Но вакантных мест ординарного академика нет. Предлагаю: всем нам, академикам, бросить жребий – кому выйти из Академии вон, и упразднившееся место предоставить Далю. Выбывший займет первую, какая откроется, вакансию».
Академия Наук единогласно избрала Владимира Ивановича в свои почетные члены. Затем она присудила Толковому Словарю Ломоносовскую премию.
В. И. Даль всегда признавал ближайшей ко Христову учению Церковь Православную. «Православие, – говорил он, – великое благо для России, несмотря на множество суеверий русского народа. Но ведь все эти суеверия не что иное, как простодушный лепет младенца, еще неразумного, но имеющего в себе ангельскую душу. Сколько я знаю, нет добрее нашего русского народа и нет его правдивее, если только обращаться с ним правдиво… А отчего это? Оттого, что он православный… Поверьте мне, что Россия погибнет только тогда, когда иссякнет в ней Православие…»
Так говаривал он много раз и впоследствии, и чем более склонялись дни его, тем чаще. Помню раз, года четыре тому назад, прогуливались мы с ним по полю около Ваганькова кладбища. Оно недалеко от Пресни, где жил и умер Владимир Иванович.
– Вот и я здесь лягу, – сказал он, указывая на кладбище.
– Да вас туда не пустят, – заметил я.
– Пустят, – отвечал он, – я умру православным по форме, хоть с юности православен по верованиям.
– Что же мешает вам, Владимир Иванович? – сказал я. – Вот церковь…
– Не время еще, – сказал он, – много молвы и говора будет, а я этого не хочу; придет время, как подойдет безглазая, тогда… – И тут же поворотил на шутку. – Не то каково будет моим тащить труп мой через всю Москву на Введенские горы, а здесь любезное дело – близехонько.
Осенью 1871 года с Владимиром Ивановичем случился первый легкий удар, и первым его делом было пригласить глубоко уважаемого им священника, отца Преображенского, для присоединения к нашей Церкви и дарования Таинства Святого Причащения по православному обряду. Удары повторялись один за другим, и после каждого он прибегал к Божественному Таинству. 22 сентября 1872 года он скончался.
Итак, скончал он жизнь свою в Русской Церкви. А был ли Даль русским по духу, он – датчанин по племени? – Всегда, с ранней молодости.
Лет пять тому назад, в каком-то, не помню, журнале, напечатано было о славянах в Дании. Там было упомянуто о славянах Далях. Надо было видеть восторг Владимира Ивановича при этом известии!
Около того же времени поднялся в печати вопрос о немцах прибалтийского края. В это время дерптские друзья Даля требовали от него категорического ответа: кто он – русский или немец.
Вот что писал он им: «Ни прозвание, ни вероисповедание, ни самая кровь предков не делают человека принадлежностью той или другой народности. Дух, душа человека – вот где надо искать принадлежности его к тому или другому народу. Чем же можно определить принадлежность духа? Конечно, проявлением духа – мыслью. Кто на каком языке думает, тот к тому народу и принадлежит. Я думаю по-русски».
Этим, от души высказанным признанием, кончу воспоминания о дорогом моем учителе и руководителе на поприще русской словесности, о русском великом трудолюбце, о русском православном человеке, Владимире Ивановиче Дале.
Вечная да будет ему память!
П. Мельников
(Андрей Печерский).
Текст дан в сокращении
Где наши головы масленые, узорчатые, бороды чесаные, мухорчатые, усики витые бахромчатые? Где кафтаны смурные бархатные, шляпы бурые поярковые, кушаки шелковы-бухарские, армяки татарские, рубахи щегольские красные, рукавицы вырестковые, тисненые, шаровары полосатые, сапоги со каймою строченые, на рубахах запонки граненые, на кафтанах застежки золоченые? Ой было, было время на Руси, что ходил молодец в кафтане, ходила девка в сарафане!
Люди добрые, старые и малые, ребятишки на деревянных кониках, старички с клюками и подпорками, девушки, невесты русские! Идите старички с клюками и подпорками, девушки, невесты русские! Идите стар и мал слушать сказки чудные и прихотливые, слушать были-небылицы русские! А кто знает грамоте скорописной великороссийской, садись пиши, записывай, на бело семь раз переписывай, знай помалчивай, словечка не роняй! Из каждого листа выходит тридцать две обертки на завитки нашим барышням-красавицам: ополчитеся, доблестные сыны отечества, да не посрамим земли своея! Полно девицам, невестам нашим, ходить-носить кудри вязаны-сырцовые, плетеные-шелковые; у нас на Руси и собачка каждая в своей шерсти ходит, а косы русские мягче шелку шемахинского, чище стекла богемского! Пишите, молодцы задорные, пишите и печатайте вирши в альбомы, в альманахи, пишите по заморскому, так скоро из матушки России пойдет вывоз черновой бумаги за море, в чужие края!
А вы, вычуры заморские, переводня семени русского, вы хвавты голосистые, с брызжами да с жаботами, с бадинками, да с витыми тросточками, вы садитесь в дилижансы, да поезжайте за море, в модные магазины; поезжайте туда, отколе к нам возит на показ ваша братья ученых обезьян; изыдите; не про лукавого молитва читается, а от лукавого. Аминь.
Сказка первая
О Иване, молодом сержанте, удалой голове, без роду, без племени, спроста без прозвища
Милым сестрам моим
Павле и Александре
Сказка из похождений слагается, присказками красуется, небылицами минувшими отзывается, за былями будничными не гоняется; а кто сказку мою слушать собирается, тот пусть на русские поговорки не прогневается, языка доморощенного не пугается; у меня сказочник в лаптях, по паркетам не шатывался, своды расписные, речи затейливые только по сказкам одним и знает. А кому сказка моя про царя Дадона золотого кошеля, про двенадцать князей его, про конюших, стольников, блюдолизов придворных, про Ивана, молодого сержанта, удалую голову, спроста без прозвища, без роду, без племени, и прекрасную супругу его, девицу Катерину, – не по нутру, не по нраву, тот садись за грамоты французские, переплеты сафьяновые, листы золотообрезные, читай бредни высокоумные! Счастливый путь ему на ахинеи, на баклуши заморские; не видать ему стороны затейливой, как ушей своих; не видеть и гуслей-самогудов: сами заводятся, сами пляшут, сами играют, сами песни поют; – и не видать и Дадона золотого кошеля, ни чудес неимоверных, Иваном, молодым сержантом, созидаемых! А мы, люди темные, не за большим гоняемся, сказками потешаемся, с ведьмами, с чародеями якшаемся. – В нашей сказке на всякого плясуна по погудке, про куму Соломониду страсти-напасти, про нас со сватом смехи-потехи!
В некотором самодержавном царстве, что за тридевять земель, за тридесятым государством, жил был царь Дадон золотой кошель. У этого царя было великое множество подвластных князей: князь Панкратий, князь Клим, князь Кондратий, князь Трофим, князь Игнатий, князь Евдоким, много других таких же, и сверх того правдолюбивые, сердобольные министры, фельдмаршал Кашин, генерал Дюжин, губернатор граф Чихир пяташная голова, да строевого боевого войска Иван, молодой сержант, удалая голова, без роду без племени, спроста без прозвища. Его-то царь Дадон любил за верную службу его и жаловал неоднократно большими чинами, деньгами, лентами первоклассными, златочеканными кавалериями, крестами, медалями и орденами. Таковая милость царская подвела его под зависть вельмож и бояр придворных, и пришли они в полном облачении своем к царю, и, приняв слово, стали такую речь говорить: «За что, государь, изволишь жаловать Ивана, молодого сержанта, милостями-почестями своими царскими, осыпать благоволениями многократными наравне с твоими полководцами? Мы, не в похвальбу сказано, не в укор помянуто, мы, кажется, для тебя большего стоим: собираем с крестьян подати-оброки хорошие, живем не по холопьи, хлебом-солью, пивом-медом угощаем и чествуем всякого, носим на себе чины и звания генеральские, которые на свете ценятся выше чина капральского».
Царь этот царствовал, как медведь в лесу дуги гнет: гнет не парит, переломит не тужит! Он, послушав правдолюбивых и сердобольных советников своих, приказал немедленно отобрать от Ивана, молодого сержанта, удалой головы, без роду, без племени, спроста без прозвища, все документы царские, чины, ордена, златочеканные медали, и пошло ему опять жалованье солдатское, простое, житье плохое, и стали со дня на день налегать на него более вельможи, бояре царские, стали клеветать, обносить, оговаривать. Подстреленного сокола и ворона носом долбит; свались только с ног, а за тычками дело не станет! Бился, бился наш Иван – какого добра еще дожидаться? Надувшись на пиво, его не выпьешь; глядя на лес, не вырастешь, а смотря на людей, богат не будешь. Задумал он наконец худое дело сделать, бежать из службы царской – земля государева не клином сошлась; беглому одна дорога, а погонщикам сто; а поймают – воля Божья, суд царев; хуже худого не бывает, а здесь не сдобровать. Выждал он ночь потемнее, собрался и пошел, куда глаза глядят, куда стопы понесут молодецкие!
Приятель наш не хорошо сделал, что сбежал, о том ни слова, но и то сказать, человек не скотина; терпит напраслину до поры до времени, а пошла брага через край, так и не сговоришь! Исподволь и ольху согнешь, а вкруте и вяз переломишь!
Не успел выйти Иван наш на первый перекресток, видит, встречает, глазам своим молодецким не доверяет, видит прекрасную девицу, стоит девица Катерина, что твоя красная малина! Разодетая, разубранная, как ряженая-суженая! Она наклонилась обязательно, приветствовала милостиво и спросила с ласкою, кто он таков, куда и зачем идет или послан, по своему ли желанью или по чьему приказанью? – Не торопись к худу, Иван, молодой сержант, удалая ты голова, без роду, без племени, спроста без прозвища, – продолжала она, – а держись блага – послушай ты моего девичьего разума глупого, будешь умнее умного: задумал ты худое дело делать, бежать из службы царской, не схоронишь ты концов в воду, выйдет через год со днем наружу грех твой, пропадет за побег вся служба твоя, подумай-ка ты лучше думу да воротись; не всем в изобилии, в раздолье жить припеваючи, белорыбицей в Волге реке разгуливать; кто служит, тот и тужит; ложку меду, бочку дегтю – не съешь горького, не поешь и сладкого, не смазав дегтем, не поедешь и по брагу! Мало славы служить из одной корысти; нет, Иван, послужи-ка ты своему царю заморскому, под оговором, под клеветою, верою и правдою, как служат на Руси, из одной ревности да из чести! Воротись, Иван, молодой сержант, да женись ты на мне, так мы бы с тобою и стали жить да поживать; любишь, так скажи, а не любишь, откажи! Запрос в карман не лезет.
Есть притча короче носа птичья: жениться не лапоть надеть, а одни лапти плетутся без меры, да на всякую ногу приходятся! И истинно: жена не гусли; поигравши на стенку не повесишь, а с кем под венец, с тем и в могилу – приглядись, приноровись, а потом женись, примерь десять раз, а отрежь один раз; на горячей кляче жениться не езди! – Все это и справедливо и хорошо, но иногда дело как будто бы наперед уже слажено, а суженого и на кривых оглоблях не объедешь! Так и тут случилось; капрал наш, солдат, человек сговорчивый, подал руку девице Катерине – вот то-то свахи наши ахнут: что за некрещеная земля, где сговор мог состояться без них!!! – подал руку ей, она ему надела на перст колечко обручальное, даровое-заветное, дарующее силу и крепость и неиссякающее терпение, вымолвила пригодное слово, и чета наша идет не идет, летит не летит, а до заутрени очутились они в первопрестольном граде своем, снарядились и обвенчались, а с рассветом встали молодыми супругами.
И вдруг отколе что взялось, пошли Ивану опять прежняя милость царская, чины и деньги и лестные награды, и зажил он припеваючи домовитым хозяином, как ярославский мужик. И снова стал лукавый мучить завистью правдолюбивых, сердобольных министров царских, фельдмаршала Кашина, генерала Дюжина, губернатора графа Чихиря пяташную голову, и предложили они единодушно царю, чтобы Иван, молодой сержант, по крайней мере заслужил службою милость царскую, показал бы на деле рысь свою утиную лапчатую. Вследствие сего Иван, молодой сержант, на утро вычистился, белье натер человечьим мясом[1], брюки велел жене вымыть и выкатать, на себе высушил, словом, нарядился как на ординарцы, и явился ко двору. Царь Дадон, трепнув его по плечу, вызывал службу служить – «Рад стараться», – отвечал Иван. – «Чтобы ты мне, – продолжал царь, – за один день, за одну ночь, и всего за одни сутки, сосчитал, сколько сот, тысяч или миллионов зерен пшеницы в трех больших амбарах моих, и с рассветом доложил мне об этом. Если сочтешь верно, пойдет снова милость царская, пуще прежнего; а нет, так казнить, неповинную голову рубить!»
Взяла кручинушка Ивана, молодого сержанта, удалую голову, без роду, без племени, спроста без прозвища, повесил он головушку на правую сторонушку, пришел горемычный домой. – «О чем тужишь-горюешь, очи солдатские потупляешь, или горе старое мыкаешь-поминаешь?» – Так спросила его благоверная супруга, девица Катерина. – «Всевозлюбленная и распрекрасная дражайшая сожительница моя, – держал ответ Иван, молодой сержант, – не бесчести в загонах добра молодца, загоняешь и волка, так будет овца! Как мне не тужить, не горевать, когда царь Дадон, слушая придворцев своих, велит мне службу служить непомерную, велит мне за один день, за одну ночь, и всего-то, русским счетом, за одне сутки счесть, сколько в трех больших амбарах его царских сот, тысяч или миллионов зерен пшеницы, – сочту, так пойдет милость царская, а нет, так казнить, повинную голову рубить!» – «Эх, Иван, молодой сержант, удалая ты голова, дражайший сожитель и супруг мой! Это не служба, а службишка, а служба будет впереди! Ложись-ка ты спать, утро вечера мудренее, – завтра встанем, да, умывшись и помолившись, подумаем». – Так рекла прекрасная Катерина; напоила, накормила его и спать положила и прибаюкивала песенкою:
За лесами, за горами горы да леса,
А за теми за лесами лес да гора —
А за тою за горою горы да леса,
А за теми за лесами трынь да трава;
Там луга заповедным диким лесом поросли
И древа в том лесу стоеросовые,
На них шишки простые, не кокосовые!
Сожитель лег, зевнул, заснул – а Катерина вышла за вороты тесовые на крылечко белокаменное, махнула платочком италианским и молвила: «Ах вы любезные мои повытчики, батюшкины посольщики, нашему делу помощники, пожалуйте сюда!» И тотчас отколе ни возьмись старик идет, клюкой подпирается, на нем шапка мотается, головой кивает, бородой след заметает; стал и послушно от повелительницы приказания ожидает. «Сослужи-ка ты мне, вещун-чародей, службу, сосчитай до утра, сколько в трех больших амбарах государевых счетом зерен?» – «Ах, – любезная наша повелительница, дочь родная-кровная нашего отца-командира, это не служба, а службишка, а служба будет впереди»; – сам как свистнет да гаркнет на своих на приказчиков, так со всех сторон налетели, тьма тьмущая – что твоя туча громовая, черная! Как принялися за работу, за расчет, не довольно по горсти, по зерну на каждого не досталось!
Еще черти на кулачки не бились, наш Иван просыпается, глаза протирает, сон тяжкий отряхает, беду неминучую, смерть верную ожидает. Вдруг подходит к нему супруга его благоверная, сожительница Катерина, грамоту харатейную, расчет верный зернам пшеничным подносит. А века тогда были темные, грамоте скорописной мало кто знал, печатной и в заводе не было – церковными буквами под титлами и крючками числа несметные нагорожены – азы прописные красные, узорчатые, строчные черные, буднишние – кто им даст толку? Да и не поверят же стать! Ни свет, ни заря явился капрал наш на войсковой двор и подал грамоту по начальству. А придворные правдолюбивые: фельдмаршал Кашин, генерал Дюжин, губернатор граф Чихир пяташная голова, мысленно капрала давно уже казнили, четверили, повесили, тело его всесожжению предали и прах от востока до заката развеяли. Царь передал грамоту и дело Ивана на суд царедворцам своим. А царедворцы его, кто взят из грязи да посажен в князи; кто и велик телом, да мал делом; иной с высоку, да без намеку, тот с виду орел, да умом тетерев, личиком беленек, да умом простенек, хоть и не книжен, да хорошо стрижен: – а которые посмышленее, так все плуты на голо, кто кого сможет, тот того и гложет, ну, словом, живут, только хлеб жуют, едят – небо коптят! – Они повелели, именем Дадона, собрать всех счетчиков, арифметчиков, со всего царства, составить заседание и поверить огромные итоги. Арифметчики бились, бились, – перебрали жалованья, каждый тысяч по нескольку, получили по чину сенаторскому, по две ленты на кресте, по плюмажу на шляпу, и решили наконец единогласно и единодушно, чтобы грамоту нерукотворную харатейную отдать на сохранение в приличное книгохранилище и передавать из рода в род позднейшему потомству, яко достопамятность просвещенного века великоименитого, великодарованного, великодержавного и великомудрого царя Дадона, золотого кошеля; – что же именно касается выкладки счета сего, то оно действительно может быть так, а может быть и не так; а потому не благоугодно ли будет вышепоименованному Ивану, молодому сержанту, повелеть, яко остающемуся и пребывающему под сомнением, повелеть службу служить ему иную и исполнить оную с большим тщанием и рачением. Царь Дадон пожаловал им теперь по кресту на петлицу, по звезде на пуговицу, по банту за спину.
А службу опять загадали Ивану безделицу: в один день, в одну ночь, всего-то русским счетом, в одни сутки, выкопать вокруг города-столицы канаву, сто сажен глубины, сто сажен ширины, воды напустить, чтобы корабли ходили, рыба гуляла, пушки по берегам на валу стояли, и до рассвету производилась бы пальба; ибо царь Дадон, золотой кошель, намеревался потешаться и праздновать именины свои. Если сослужит Иван службу эту – любить и золотом дарить; если нет, так казнить, голову рубить!
Вот когда нашему Ивану пришлось хоть волком взвыть! Разорвись наш брат на двое, скажут: две ноги, две руки, почему не на четверо? Подгорюнился, пришел домой, судьбу свою проклинает, смерть верную ожидает; попало зернышко под жернов, быть ему смолоту; с ветром божьим, с волею мастера не поспоришь. Но прекрасная Катерина, спросив и узнав кручину супруга-сожителя, снова намекнула ему: это не служба, а службишка, а служба будет впереди; положила спать, убаюкала тою же песнею, вышла и накликала вещуна-колдуна. Идет, головой кивает, бородой след заметает – как свистнет да топнет на своих на приказчиков – ночи тьму затмили; а за работу принялись, так не только по горсти земли, по зерну, по одной песчинке на брата не досталось!
С рассветом дня царь, министры его, вельможи, царедворцы, думные и конюшие и вся столица просыпаются от гула пушек, и губернатор граф Чихир, пяташная голова, в легком ночном уборе, в Валентиновом халате, с парламентером на шее, походя с ног на горнего шотландца, выскочил из терема своего в три авантажа на балахон и старался усмотреть в подозрительную трубу подступающего неприятеля. Когда же дело все обнаружилось, то Иван, за страх, причиненный царю Дадону, царедворцам его и всем честным согражданам, был схвачен и посажен до времени под стражу; губернатора графа Чихиря сделали комендантом новой крепости; фельдмаршалу Кашину, за деятельные меры для отражения мнимого неприятеля, сшили, в знак отличия, кафтан из одних разноцветных выпушек; у прежнего же высокого совета арифметчиков, блаженные памяти, отобраны все знаки отличия, ордена, ленты и звезды; за нехитро придуманную, площадную, Иваном нашим легко исполненную службу, – признаны все учреждения и постановления их, да и сами они, несостоятельными, и сосланы они на теплые воды полечиться. А когда, при вечернем осмотре, царь Дадон, золотой кошель, нашел все новые укрепления со всеми угодьями в отличной исправности, то и отдал коменданту Чихирю все знаки отличий, коими пользовался, блаженные памяти, верховный совет его.
Между тем у новых советников царских мало-помалу умишко поразгулялся, и они придумали, пригадали Ивану такую добрую службу сослужить, что от радости приказали поднести себе по кружке меду, закусили муромским калачом, ростовским каплуном и неженским свежепросольным огурчиком, и понесли, убояся грамоты, речи свои царю на доклад. Да и хитро же придумали! Дурак камень в воду закинет, дурак узел завяжет, семеро умных Ивану нашему велели службу служить, а сами за сказки да за пляски, за обеды да за беседы – народ деловой; два брата на медведя, два свата на кисель; из лука не мы, из пищали не мы, а поесть, поплясать, против нас не сыскать!
Ох ты гой еси добрый молодец Иван, молодой сержант, без роду без племени, спроста без прозвища, витязь безродный и безконный! Собирайся служить ты службу тяжкую; иди ты туда, неведомо куда; ищи того, неведомо чего – разойдись один по семи перекресткам: за горою лес, а за лесом опять гора – вспомнил теперь Иван наш колыбельную песенку супруги своей! – Придешь ты в тридесятое государство, что за тридевять земель, а заповедную рощу; в заповедной стоит терем золоченый, в тереме золоченом живет Котыш-Нахал, невидимка искони века; у него-то есть гусли самогуды, сами заводятся, сами играют, сами пляшут, сами песни поют – гусли эти принести царю, царевичам и царедворцам и наперсникам их играть, потешаться, музыкою заморскою забавляться; и чтобы все это было сделано в одне сутки! Исполнишь, хорошо; а нет, так третий и последний тебе срок, шапки с головы схватить не успеешь, как она тебе, и с головою, в ноги покатится!
Уповая на благоверную сожительницу свою, прекрасную Катерину, и на помощь вещуна-чародея, Иван наш не унывал; но когда он пересказал сожительнице загаданную ему службу, тогда получил в ответ: – «Вселюбезнейший и дражайший супруг мой, сожитель Иван, молодой сержант, без роду, без племени, спроста без прозвища, удалая ты голова! Ныне пришла пора, пришла и служба твоя, и должно тебе служить ее самому; не в моих силах высвободить тебя, ниже подать тебе, бедствующему, руку помощи»; – а засим она его снарядила и в поход отпустила, как с судьбою, с случаями, путем-дорогою ведаться научила, платочком италианским своим подарила, и примолвила: – «Паси денежку про черный день; платком этим не иначе, как в самой сущей крайности и в самом бедственном положении можешь ты утереть с лица твоего молодецкую слезу горести и скорби! Не пренебрегай бездельным подарком моим, не велика мышка, да зубок остер, не велик сверчок, да звонко поет – часом и лычко послужит ремешком!» – Сели, подали хлеб-соль на прощанье, помолились Богу и – пошел наш Иван, куда кривая не вынесет!
И кто бы, благодерзновенный, покусился сподвизаться на такие чудные и неслыханные походжения! Но плетью обуха не перешибешь – когда посылают, так идти; не положить же им, здорово живешь, голову на плаху; смерть не свой брат, хоть и жить тошно, а умирать тошнее; ретивый парень лучше пойдет проведать счастья молодецкого на чужбине, чем ему умирать бесславно на родине!
