Владимир Иванович Чуприна
Воин

Страх, насилие и ложь – эта чудовищная смесь питала новую власть, как система пищеварения питает организм хищника, давая ему жизнь исключительно через поедание чужой плоти. Но так не может продолжаться вечно: начинается хаос – власть разваливается.

Часть делегатов съезда во главе с военным комиссаром Константином Осиповым предложили обратиться к эмиру Бухары, чтобы найти дипломатический путь выхода из создавшегося угрожающего положения. Но самые одиозные, с криминальным прошлым, стояли за вооруженную борьбу до победного конца. Среди них был и комендант Ташкентского гарнизона эсер Иван Белов.

Несмотря на жаркие дебаты единства на съезде так и не было достигнуто. Лишь по одному вопросу мнения совпали. Большинством голосов делегаты отменили решение ЦИКа об очередной мобилизации населения в Красную армию. Затянувшаяся братоубийственная война надоела всем. Такое решение съезда усугубило до крайности положение на фронтах. Без новых винтовок Советам грозил неминуемый крах. Съезд констатировал текущий момент как политический кризис. О чем и направил депешу в Москву.

Агапов вышел из-за стола и поднял руку, призывая рабочих к тишине и порядку.

– Слово имеет товарищ Климин, – объявил он, когда шум поутих.

Сквозь ряды митингующих пробрался мужчина в форменной фуражке кондуктора, сбитой на затылок. Из-под нее торчали в разные стороны давно не стриженные свалявшиеся волосы.

– Я согласный! – начал он кричать пронзительным голосом, еще не дойдя до стола президиума. – Я согласный! Думаю, товарищи, мы прямо должны заявить большевикам – пусть ликвидируют гражданскую войну и повезут продовольствие!

– Правильно! – загудела толпа с новой силой.

– Хватит терпеть!

– Дети с голоду пухнут!

К Агапову сквозь толпу пробрался молодой рабочий в грязной робе и, наклонившись к уху, что-то шепнул. Тот кивнул головой и встал:

– Мне тут сообщили, что к нам на митинг пришли члены Наркомата путей. Пропустите товарищей! – повысил он голос.

Митингующие расступились и к президиуму протиснулись двое мужчин в военных шинелях без погон. Это были Дубицкий – член коллегии Наркомата путей и чекист Малыгин. Они пришли в цех по приказу Вотинцева, чтобы поднять рабочих на защиту советской власти, но опоздали. Их опередили заговорщики. И теперь комиссары с опаской озирались по сторонам, ловя на себе недружелюбные взгляды сотен глаз.

– Прошу слова! – обратился Дубицкий к собравшимся.

– К черту!

– Не давать!

– Надоело!

– Слышали!

Волна недовольства покатилась по цеху, как тяжелая колесная пара из-под вагона.

– Вот видите, – Агапов прищурил глаза. – Вопрос ясен. Едва ли большевики скажут нам что-либо новенькое. Я считаю более полезным высказаться рабочим,

Агапов говорил громко, чтобы его расслышали дальние ряды собравшихся:

– Впрочем, если воля собрания будет такова, – выкрикнул он, обращаясь к волнующейся толпе, – я не возражаю. Дадим слово большевистскому комиссару?!

– Не давать!

– Знаем!

– Хватит!

– Дать! – раздался в толпе одинокий голос.

Поднялся шум. Началась потасовка. Одинокое одобрение утонуло в гуле недовольства.

– Товарищи комиссары, – обратился Агапов к вновь пришедшим. На его лице опять заиграла едва заметная усмешка. – Вы слышали волю рабочих? Будем считать вопрос исчерпанным. Попрошу покинуть собрание!

Он повернулся к рабочим:

– Я предлагаю создать свой Совет. Без большевистских комиссаров! Сформируем новое правительство, которое положит конец разрухе и войне! По этому вопросу, – Агапов поднял со стола лист бумаги и поднес близко к глазам, – слово предоставляется рабочему…

Дубицкий стиснул зубы, а Малыгин потянулся к кобуре с револьвером. Но перед лицом тысячной толпы они понимали тщетность попытки переломить ход митинга. Поэтому комиссары предпочли скорее покинуть мятежный цех

и поспешили в военный комитет железнодорожных мастерских, чтобы с помощью боевой дружины восстановить контроль над разбушевавшейся толпой.

На первом этаже товарной конторы Дубицкий и Малыгин собрали командиров отрядов, желая заручиться их поддержкой на случай, если недовольство митингующих перерастет в бунт.

Железнодорожные мастерские в описываемое нами время представляли хорошо организованную крепость. Обнесенные со всех сторон высоким бетонным забором, они выглядели укрепленным лагерем, имевшим свой оружейный арсенал, запасы патронов и артиллерийских снарядов. Восемь короткоствольных линейных пушек обеспечивали в случае необходимости долговременную оборону, а также удар для наступления. Вооруженная охрана из дружинников несла круглосуточный караул по всему периметру забора.

Вслед за гарнизоном Старой крепости железнодорожные мастерские представляли сильный оплот советской власти в городе.

Но последнее время было неспокойно и здесь. Голод и гражданская война требовали решительных шагов от власти по преодолению кризиса. Однако новая элита не справлялась с ситуацией, которую сама же и породила.

Растущим недовольством рабочих решили воспользоваться в подпольном «Союзе пяти», чтобы склонить наконец большевистскую опору на свою сторону, взять власть, отмежеваться от Москвы и, создав независимую республику, прекратить хаос.

Попытка арестовать Осипова ускорила ход событий. Руководство «Союза» взбудоражило рабочих, приводя свой план в действие. Тем временем в ожидании спланированного окончания митинга в казармах второго полка, где укрылся Осипов, ожидала сигнала рота солдат. Ей ставилась задача: сменить и разоружить верную большевикам рабочую охрану мастерских и взять под контроль орудийный пакгауз.

К полуночи в казарму, где сидели наготове с оружием в руках бойцы-красноармейцы, вошел Осипов и громким голосом скомандовал:

– В ружье!

Солдаты бегом выдвинулись к мастерским.

* * *

Из больницы Валентин вернулся ночью. Устало толкнув дверь, шагнул в переднюю.

– Слава Богу! – встретила его горничная Елизавета, заспанная и растрепанная.

– Слава Богу! – повторяла и крестилась она. – Вы целы!

– В самом деле, слава Богу! – улыбнулся ей Валентин. Только сейчас, слушая причитания Лизы, пришла мысль о том, какой тревожный день прожит.

Валентин любил минуты, когда переступаешь порог дома после утомительного дня в операционной. Все мысли еще там, перед глазами пятна крови на халатах сестер, искаженные болью лица раненных солдат, их брань и стоны. Но тишина и уют дома, запахи, резко контрастирующие с больничными, смывают это видение, входят в сердце чувством успокоения, обещая сон и тепло.

Валентин опустился в кресло и вытянул ноги. Он затих, запрокинув голову, и сразу задремал. Дома Валентин проводил редкие часы, словно гость, а не солидный отец семейства. В своей долгой врачебной практике ему случалось выезжать в дальние деревни и квартировать у какого-нибудь земского старосты по неделям, принимая больных со всей округи. Вспомнилась романовская больница под Саратовом: двенадцать сел, двадцать хуторов.

Сотни лет Россия не знала хорошей медицины. Без боли нельзя было смотреть на крестьян. Задавленные тяжелой грязной работой они болели трахомой целыми деревнями. И слепли от нее тоже целыми деревнями. Сколько несчастных, собирающих милостыню по дорогам, довелось повидать за четырнадцать лет. Не счесть.

Судьба бросала Валентина из одной губернии в другую, давая и научный опыт, и пищу для размышлений о народе. Здесь и Ардатов Симбирской губернии, и Верхний Любаж – Курской, киевский госпиталь Красного Креста и Балашовская уездная больница. Переславль – Залесский в его кочевой жизни был последней стоянкой перед отъездом в Ташкент. Там, в Переславле, он задумал свою первую научную работу, которой было суждено прославить имя автора в научном мире России и Европы.

Богатая практика побуждала к исследованиям и анализу. Валентин мог бы нарисовать медицинскую карту России, наподобие географической. Столько узнал за прошедшие годы.

Бывали и курьезы. Однажды в Курской губернии он оперировал молодого нищего из Верхнего Любажа. Слепой с раннего детства тот прозрел после операции, избавившей его от трахомы. Через два месяца нищий собрал сотни незрячих со всей округи и привел их в больницу. Как же его звали? Валентин, проваливаясь в сон, пытался напрячь память. Феофан, вроде? Нет, не Феофан. Агафон?.. Софрон?.. Или Селиван? Имя вертелось в голове, упорно не желая принимать четких буквенных очертаний. Имя ускользало при попытке разглядеть его, становясь едва заметным, словно жаворонок в летнем небе. Отчетливо виделось только, как шли эти несчастные бродяги: бесконечной вереницей, друг за дружкой, положив руку на плечо впередиидущему.

Вдруг прямо перед собой Валентин увидел этого Феофана-Селивана, ощутил тепло его руки и вздрогнул от неожиданности. Сон улетучился. Доктор открыл глаза. Перед ним стоял сын-подросток и теребил за плечо:

– Папа! А, папа!

– Миша, почему не спишь? Ночь на дворе. – Отец снял руку сына с плеча и задержал в своих ладонях.

– Вас ожидал, – негромко отозвался мальчик.

Они обнялись.

– Младшие спят? – шепотом спросил Валентин, кивая на спальню.

– Да – а, – в тон родителю прошептал Миша.

– А мама?

– Подойди ко мне, – раздался слабый голос жены.

Валентин поднялся. Он поцеловал сына и, стараясь не шуметь, на цыпочках прошел в соседнюю комнату.

Анна лежала в той же позе, что и утром: высоко на подушках. При виде мужа она оживилась, протянула руку.

– Я так переживала за тебя! Устал? – влажная ладонь жены была горячей, пальцы мелко дрожали.

Валентин отрицательно покачал головой.

– Устал, – с ласковой настойчивостью произнесла Анна. – Весь в работе. Как обычно.

Помолчали. При виде безнадежно больной жены к Валентину вернулось тягостное утреннее настроение и говорить он не мог. Захотелось уйти, запереться в кабинете и молить Всевышнего о пощаде.

– Посиди со мной! – попросила супруга, сжав ладонь мужа исхудавшими пальцами. В них почти не чувствовалось силы.

Валентин кивнул. На ввалившихся щеках жены появилась некрасивая улыбка. Больная с шумом втягивала воздух, ее горло хрипело.

Валентина кольнуло в сердце: как же изменила ее болезнь! Врач не мог не понимать состояния больной. Страшная мысль о том, что близится кончина любимого человека, мысль, отступившая утром, под натиском бурного дня, вернулась в душу с новой силой, вцепилась в нее и стала терзать.

– Что там, – указала Анна на темное окно, – произошло?

Она спрашивала медленно, звуки слов искажались хрипотой.

– Много раненых. Объяснения путанные. Никто толком ничего не знает. Завтра зайду к отцу Михаилу, может ему что-нибудь известно.

– Поклонись от меня…

– Да, да, – Валентин закивал головой и коснулся щеки любимой женщины губами.

Супруги замолчали. Посмотрели друг на друга. Анна хрипло вздохнула и повернула голову набок. А Валентин вернулся в свои невеселые раздумья. Он пытался представить себя на месте жены, почувствовать то, что чувствует она, расставаясь с жизнью, проникнуть в ее мыли и ощущения. Ни паники, ни страха в поведении больной супруг не наблюдал. Смирение и ожидание. Что происходит в ее душе сейчас? Ведь она знает, что умирает. Какое оно – это пограничное состояние, когда душа готовится разлучиться с телом?

Ум ученого, исследователя и философа шел все дальше по дороге рассуждений, пытаясь заглянуть за горизонт непознанного, где скрыта загадка расставания человеческой души с телом. Каждому из нас предстоит пройти однажды сквозь эти врата. И что там, за этой гранью?

Мысли Валентина текли по логическому руслу рассуждений. Если материя неуничтожима и перетекает из одного состояния в другое, то следует предположить, что и дух Божественный, заключенный в нас и создающий постоянно материальный мир, – живот творящий в нем, – тоже неуничтожим и перетекает из одного состояния в другое. Ведь мы – частички материи. Значит, дух наш тоже перетекает в нечто новое. Во что?

За окнами стояла слепая зимняя ночь. В комнате висели сумерки от одинокой свечи, качая тишину. В этом невесомом, задумавшемся полумраке, мысль образованного человека, освобожденная от суеты, текла куда-то вверх, в космос, как откровение. Потом возвращалась, как нечто самостоятельное, дополненное высшим разумом. Мысль разговаривала с человеком, в чьей голове родилась, заключив в своей обогащенной оболочке квинтэссенцию всего мироздания.

– Главным препятствием к признанию бессмертия души для неверующих служит понимание души, как особой сущности, связанной с телом только при его жизни, – рассуждал Валентин.

– Но это лишь часть нашей духовной сущности, которая понимается нашим сознанием, – оппонировала ему мысль. – Дух выступает за пределы мозга со всех сторон, ввиде необъяснимых явлений, поразительных фактов: ясновидения, телепатии, интуиции, внезапного проявления памяти, когда в доли секунды перед человеком проходит вся его жизнь.

Валентин собирал и записывал подобные факты. Он мечтал обобщить их, осмыслить и написать серьезную богословскую работу. Особенно его интересовали «чудеса» из жития святых – людей просветленных, покинувших в поисках духа Божьего мирскую жизнь.

Один из таких примеров пришел на ум. Однажды из Пензы в Саров пришла жена диакона, чтобы видеть преподобного Серафима. Она стояла позади толпы, ожидая своей очереди. Вдруг преподобный, оставив других, сказал ей: «Евдокия, иди скорей сюда». Изумленная тем, что святой Серафим, никогда ее не видевший, назвал ее по имени, Евдокия подошла. «Иди скорее домой, а то не застанешь сына» – сказал он ей. Евдокия поспешно вернулась в Пензу и успела повидаться с сыном, окончившим семинарию и назначенным в Киевскую академию, куда он и собирался отбыть.

Подобных примеров действия духа накопилось десятки. Они требовали не просто раздумий, а анализа. Чем и занимался профессор медицины, погружаясь в ночные размышления о природе человеческой, о душе и плоти, их связи с Богом.

– Значит, – приходил Валентин к умозаключению, – между духом и телом существует постоянная взаимосвязь. Все, что происходит в душе человека в течение жизни, все мысли, чувства, волевые акты связаны с жизнью духа. В духе отпечатлеваются, в нем сохраняются все акты души и тела. Под их формирующим влиянием развивается жизнь духа и его направленность в сторону добра или зла. Жизнь мозга и сердца, и необходимая для них совокупная, чудо скоординированная жизнь всех органов тела нужны только для формирования духа, и прекращаются, когда его формирование закончено.

Перед глазами Валентина возник образ, который удивительно доходчиво иллюстрировал ход мыслей ученого. Жизнь тела и духа он сравнивал с полной красоты и прелести жизнью виноградной лозы. Прекращается питание ее соками и остаются лишь выжимки, обреченные на гниение. Но жизнь виноградных гроздьев продолжается в полученном из них вине. В него переходит все то ценное, прекрасное и благодатное, что было выработано в живых ягодах под благотворным действием света и солнечного тепла. И подобно тому, как вино не портится, а живет в новом состоянии после смерти винограда, продолжается жизнь духа после смерти человека.

В ночной комнате, посреди большого города, наполненного стрельбой и смертью, бурлившего жаждой власти и упорством в неподчинении ей, в болоте гнева и религиозного невежества вспыхивал и мерцал маленький светильник разума, зажженный просветлением Божьей благодати.

* * *

Двери в глинобитную казарму распахнулись от удара ногой. В узкий коридор, толкаясь, ввалились с десяток комиссаров из правительства края и Ташкентского Совета.

– Осипов! Ты где, б…дь?! – председатель ЦИКа Вотинцев топал впереди всех и орал во все горло. За ним, держа руку на кобуре, чуть не бежал председатель ТурЧКа Донат Фоменко. Следом не отставали совнаркомовец Финкельшиейн, нарком Шумилов и еще несколько товарищей.

На шум из штабной комнаты в конце коридора высунулось молодое скуластое лицо и тут же пропало.

– А – а – а! – обрадовался, не скрывая злости, Вотинцев.

Комиссары вошли в осиповский штаб, полный вооруженных красноармейских командиров.

Вотинцев двинулся на Осипова, вобрав голову в плечи и глядя исподлобья. Он занес кулак правой руки, намереваясь одним ударом покончить с мятежом в городе. Но едва сделал пару шагов, как на них со всех сторон навалились, стали сбивать с ног и обезоруживать. Все произошло с быстротой секундной стрелки, пробежавшей одно деление циферблата.

Большевистские комиссары не сразу сообразили, что с ними случилось. Они боролись, изрыгая ругательства, грозили расправой, кричали о своих высоких званиях в правительстве республики, клеймили нападавших в контрреволюции. И только когда их избили, а кое-кому засунули в рот кляп и связали, они трезво оценили произошедшее.

– Всех во двор! – скомандовал Осипов.

Пленников вытолкали наружу.

– Расстрелять! – приказал главком и первым вытащил наган.

Комиссары пытались оказать последнне отчаянное сопротивление. Но через минуту все было кончено.

Так погибло, опрометчиво оказавшись в руках Осипова, почти все большевистское правительство Туркестана. Главком хладнокровно использовал шанс обезглавить республику и взять власть в свои руки.

Удача вдохновила командарма. После расстрела правительства он двинул красноармейцев в город, уверенный в задуманном исходе дела. Захватив правительственные учреждения на Соборной площади, телеграф, банк, здание ЧК и милиции, военный комиссар развивал успех. Он отправил нарочного к коменданту Старой крепости эсеру Белову с приказом открыть орудийный огонь по железнодорожным мастерским, где накануне ему не удалось сменить охрану и взять под контроль арсенал. Комиссар Агапов не сумел поднять рабочих и теперь нужно было скорее разогнать укрывшихся в мастерских вооруженных дружинников. Орудийный залп из крепости, кровь, паника и страх стали бы убедительным аргументом в пользу агаповских призывов.

В крепости служили бывшие военнопленные австрийцы и венгры-мадьяры, закаленные в окопах первой Мировой войны. Им будет не трудно справиться с ополчением из необученных мастеровых людей.

Так рассуждал главком. Чаша весов клонилась в его сторону. Осипов чувствовал это и ликовал. Еще чуть-чуть. А пока…

Пока Туркестанский полк увяз в уличных перестрелках с ополчением, безуспешно атакуя железную дорогу. Рабочие не только не поддались на уговоры Агапова, но арестовали его и теперь на редкость храбро отбивались, проявляя несговорчивость и упорство.

Тем временем военный комитет железнодорожных мастерских пытался также наладить связь с крепостью, привлечь Белова на свою сторону, чтобы объединить усилия против мятежного Осипова. Но артиллерия крепости молчала. Ее комендант Иван Белов бездействовал. Он не мог решить, чью сторону принять.

Осипов уже четыре раза отправлял нарочных с приказом открыть огонь по мастерским. Иван Белов не отвечал и огня не открывал.

Весь день 19 января крепость, притихнув, молчала. А Осипов, укрывшись в казармах 2-го полка, не решался покинуть безопасное место и лично прибыть в гарнизон, чтобы сместить Белова. Он боялся попасть в капкан, в какой заманил правительство республики. Поэтому отправил очередного порученца уже не с приказом, а с письмом, в котором предлагал Белову следующее: «Советская власть пала. Город находится в руках войск. Объявляется военная диктатура. Условия соединения гарнизона крепости с войсками такие: гарнизон остается с оружием в руках и поступает в общее командование. При соединении всем гарантия полной безопасности».

Но ответа опять не последовало. Осипов нервничал, кляня эсеров, как последних предателей революции. Он прекратил свои тщетные попытки склонить Белова на свою сторону и решил подчинить его иным способом.

С наступлением темноты, когда перестрелка между рабочими и бойцами-красноармейцами стихла, главком, возглавив две роты солдат, двинулся к крепости, чтобы силой принудить Белова вступить в бой, либо арестовать его и расстрелять.

К ночи выпал снег и подобраться к крепостному валу незамеченными не удалось. Силуэты бойцов чернели на свежем снегу, как тени на белом саване. Часовые без труда заметили крадущихся людей.

– Стой! Хто идет?! – окликнул один из них.

Молчание было ответом. Растянувшись в цепь, красноармейцы-туркестанцы живо побежали на вал, охватывая укрепление полукольцом.

На валу показался комендант. Быстро оценив обстановку, он повторил вопрос во весь командирский голос:

– Кто идет?!

Непрошенные гости упорно молчали. И тогда Белов, не мешкая, приказал:

– Огонь!

Грянули орудия. Цепь залегла. Но уже после двух винтовочных залпов, нападавшие бросились бежать, ища укрытия за ближайшими заборами и домами. На снегу остались чернеть тела убитых и раненных. Спасаясь, отступавшие бросали их на произвол.

После неудачи у вокзала и теперь возле крепости, Осипов решил отступить и укрепиться в центре города, устроив на Соборной площади и прилегающих улицах баррикады. Он вывел полк на Чимкентский тракт и, примыкающую к нему, Старогоспитальную улицу. Затем приказал установить пулеметы на польский костел, стоявший на берегу речки Саларь и на мельницу купца Кричигина. Тем самым заблокировал мост, ведущий из крепости в город, и взял под контроль большую часть Ташкента.

Так заканчивалась первая ночь стихийной бойни одних комиссаров с другими, не сумевших договориться между собой.

Остаток ночи Осипов пьянствовал. Лихорадочное напряжение минувших суток измотало его волю и силы. Он орал на подчиненных, проклиная и революцию, и большевиков, и Белова с Агаповым, и свою несчастную судьбу.

Когда рассвело главком вызвал к себе Ботта, освобожденного накануне после штурма здания ЧК. Лежа на лавке, заплетающимся языком, он приказал адъютанту отправляться в мастерские и попытаться договориться о перемирии. Осипов готов был сложить оружие, но хотел гарантий сохранения жизни.

Рабочие встретили адъютанта злобно. Они набросились с кулаками и оскорблениями в адрес военного комиссара и хотели прикончить Ботта тут же, на месте.

– Мне поручено провести переговоры! Осипов хочет сдаться! – закрываясь руками, кричал Ботт. Это сообщение спасло его от расправы.

Адъютанта потащили в колесный цех и грубо втолкнули в комнату, где вторые сутки без сна и отдыха работал временный военный совет из рабочих и оставшихся членов правительства. Его сформировал эсер Григорий Колузаев, командир рабочей дружины.

Здесь я на минуту отвлеку внимание читателя от военных событий. Мне хочется поговорить о руководителях Туркестана того времени, чтобы стало понятно, почему произошла кровавая неразбериха. Важно знать, кто были эти люди, совершившие вооруженный переворот в Ташкенте в марте 1918 года и заменившие собой низложенную царскую администрацию.

Федор Колесов – глава Туркестанской республики. Еще два года назад конторщик на железнодорожной станции, Двадцать семь лет от роду.

Всеволод Вотинцев – председатель ЦИКа Туркреспублики. Потомственный семиреченский казак. Двадцать семь лет. Учился в Ташкентском кадетском корпусе.

Иван Белов – комендант гарнизона Старой крепости. До 1917 года служил в Фергане посыльным при штабе генерала Полонского. Двадцати шести лет.

Владислав Фигельский – председатель Совнаркома города Ташкента. Тридцати лет. До революции учитель математики в Самарканде.

Константин Осипов – главком войск Туркестана. Окончил землемерное училище. Прапорщик. Двадцать три года.

Николай Шумилов – председатель Ташкентского совета рабочих и солдатских депутатов. До революции разнорабочий. Бежал с пожизненной каторги. Боевик по кличке «Черный».

Михаил Качуринер – комиссар финансов республики. Двадцати двух лет.

Почти все большевики и эсеры из правительства Туркестана были очень молоды. Если отбросить в сторону громкие названия их высоких должностей, то мы увидим ватагу дерзких малограмотных парней. Недовольные своим местом в обществе, бедностью, объединенные в тщеславные партии они учинили жестокую бойню в родной стране, развалили государство и поставили себя на место статских советников, губернаторов, земских старост и полицейских исправников.

Но опыта по обустройству и управлению государством эти молодцы не имели. Опыт неподчинения, опыт организации грабежей и убийств – революционный опыт – был, но вот опыт созидательного администрирования – увы!

Зависть и ненависть к людям зажиточным, знатным и известным мутила их разум с отрочества. Эти страсти подогревали в малограмотных умах обнищавшие дворяне-марксисты. Они ловко объяснили причину неуспеха «на уроках справедливости» в революционных кружках: «вы работаете, а «они» жируют за счет вашего труда».

Этой мутной инъекции в девственные умы, не тронутые ни образованием, ни религиозным воспитанием, ни опытом прожитых лет хватило, чтобы пойти по кровавой дороге. Убей богатого и все, что «незаконно» принадлежало ему – твое! Забирай! Ведь его «богатство» создано твоими руками. Так выглядит лицо любой революции, если стереть с него крем романтики, маскирующий животное нутро зависти сотворяющих торжество «справедливости».

Ботт вошел в цех и, козырнув по-военному, кивнул головой в знак приветствия. Реввоенсоветовцы поднялись со своих мест и уставились на вошедшего, не отвечая на приветствие. Повисло напряженное ожидание.

– Я от Осипова, – бодро выговорил адъютант и, помявшись, добавил, – и всего народа Ташкента.

– Ух, ты! – вскинулся Колузаев, – всего народа? – Он усмехнулся: – А пупок не развяжется?

– А давайте развяжем ему! Прямо здесь! – вступил в разговор чекист Манжара. После вчерашнего ранения он придерживал перевязанную руку. Его лицо выражало страдание.

Реввоенсоветовцы зашумели. Колузаев махнул рукой, успокаивая товарищей, и задал вопрос, подойдя к Ботту вплотную:

– Правда, шо комиссары ЦИКа расстреляны?

– Комиссары у нас, – глаза Ботта заблестели и забегали. – Они изолированы. Мы, как интеллигенты, не позволим эксцессов…

– И шо вы хочите? – продолжая смотреть в упор, напирал Колузаев.

– Другую власть!

– И шо за власть? – процедил сквозь зубы председатель.

– Мы и весь народ хотим власть полуинтеллигентскую. Чтобы не одни рабочие в Советах. Ничего решить не могут! Где хлеб? Нам нужны керосин, твердый рубль, или мы не вылезем из этой ямы! Пусть образованные люди помогут остановить войну и наладить жизнь. Разве я не прав? Осипов не прав? – Ботт оглядел присутствующих, обращаясь сразу ко всем.

– Да это контрреволюция! – заорали несколько голосов почти одновременно.

– То есть буржуев вертать?! – взбеленел Колузаев. – Дескать, айда, господа, пособите! Сами не справляемся. Взяли власть, а шо с ней делать ума не приложим! Так?

– Не ерничай, Георгий Александрович, разве Осипов не прав? – осмелел Ботт. – Дошли до ручки! А края все не видеть! Чем людей кормить? Когда будет порядок?

Ботт говорил запальчиво, скороговоркой, словно боялся, что ему не дадут сказать все, за чем он пришел.

Колузаев вытянул руку с растопыренными пальцами, намереваясь закрыть рот говорившему, и тем заставил его замолчать:

– Слухай сюды! Не для того мы брали власть, чтобы взад вертать! Сами добьемся порядку! И без таких предателей дела револю…

– Как наведете?! – перебил, распаляясь, Ботт. – Как?!

– Во, как! – Колузаев выхватил из кармана куртки небольшой английский браунинг и потряс им перед носом парламентера:

– То и передай главнокомандующему прапорщику Константину Павловичу, – съязвил он. – Разговор окончен! Шабаш!

Ботт, видимо, не ожидал, что его дипломатическая миссия так быстро провалится. Он стушевался и замешкался, переминаясь с ноги на ногу:

– Может все-таки вам встретиться? Договориться? Сколько крови прольется! – неуверенно выложил он свой последний аргумент.

– А нам вашей не жаль! Пущай льется! Рекой! – рубанул по столу Колузаев рукоятью браунинга.

– А ваша? – потухшим голосом возразил Ботт.

– На то мы и большевики, шоб помирать за дело революции. Бить белую сволочь и в хвост, и в гриву! До полного стребления! Так и передай!

Ботт вышел за дверь, а вослед еще долго летели угрозы и оскорбления.

Наконец Колузаев успокоился и продолжил обсуждение плана борьбы с Осиповым.

Минут через десять раздался стук и в штаб реввоенсовета вошел рабочий Тучков:

– Товарищ председатель, тут от Белова два мадьяра, – доложил он, кивнув на дверь. – Пробрались из крепости…

– Вот и связь с гарнизоном! – радостно вздохнул Колузаев и потер руки:

– Как вдарим! А – а?! – озорно огляделся он. – Перво-наперво телеграф. Нужно сообщить в Москву.

Разговор оживился.

– Разнесем из орудий телеграф-то?

– Ну, мы ж не в телеграф-таки палить будем, а по баррикадам.

– Жителей побьем сколько…

– Всех не побьем, Кто-то да останется. Или шо прикажете: договариваться с буржуйскими подголосками? – вспыхнул Колузаев.

С рассветом 20 января орудия крепости и батарея железнодорожных мастерских начали обстрел мятежных красноармейцев, укрепившихся на центральных улицах города. Уже к полудню мадьяры и рабочие выбили их из Ташкента, ликвидируя мелкие группы, не успевшие отступить с основными силами полка. Победители бродили по Госпитальной улице, подбирая оружие, расстреливая отставших и добивая раненных.

* * *

За сутки больница Валентина превратилась в грязный фронтовой лазарет. Палаты и больничные коридоры были забиты раненными. Не хватало

кроватей и вновь поступивших укладывали прямо на полу, подстелив голый матрац, старое одеяло или просто солдатскую шинель.

Медикаменты и перевязочный материал закончились. В помещении больницы стоял кислый запах лекарств и крови, усиленный едким смрадом табака. Солдаты курили махру тут же, так как многие не могли выходить на улицу из-за ранения.

Врачи, фельдшеры и сестры мужественно делали свое дело, спасая от смерти, боли и заражения огрубевших в убийствах людей. Красноармейцы беспрестанно матерились. Порой так громко, что сестры вздрагивали от стыда и делали ругавшимся бесполезные укоры. Раненные выясняли между собою, кто из них виновен в произошедшей бойне. Они злились и грозили друг-другу расправой. Порой их стычки заканчивались рукоприкладством. Так что врачам и сестрам приходилось разнимать и успокаивать разгоряченных пациентов. Только тяжелораненные не участвовали в разборках. Им было всеравно. Их стоны и крики раздавались то тут, то там.

Попытка Валентина обратиться к властям города за помощью ничего не дала. Соборная площадь, на которой стоял Дом правительства обросла баррикадами. Над ними то и дело с воем проносились артиллерийские снаряды, заставляя сердце замирать от страха.

Валентин сунулся было к одной из баррикад в минуту затишья, но его не пропустили, объяснив, что комиссары расстреляны и власти в городе больше нет.

Но власть объявилась сама. Ближе к вечеру, двадцатого января, в больницу вошел крупный хромой мужик, которого Валентин хорошо знал. Это был нерадивый работник больничного морга Андрей, детина с кулачищами синими от татуировок. Прогульщик и пьяница, которого он давно собирался выгнать. Но наркомат здравотдела, куда бегал жаловаться на главврача Андрей. все время возвращал его в больницу.