Владимир Гурвич
Любовь и власть

– А у меня есть право вставить хотя бы слово? – вмешался в разговор Разлогов.

– Подожди, – вдруг решительно проговорила Ольга, и по ее тону он почувствовал, что она будет сейчас говорить о на болевшем. А потому Разлогов решил больше не встревать, даже если ему это будет слушать неприятно. Но у каждого своя правота, и он признавал правоту жены, хотя и не соглашался с ней. – Я прошу вас, как друга нашей семьи, я могу вас так называть, Валера.

– Это для меня больша честь, Ольга.

– Как бывший фиолософ, я понимаю, что люди на протяжении всей истории боролись за истину и нередко ради нее не жалели даже своих жизней. Но разве сейчас те времена, когда надо приносить на ее алтарь такие жертвы? Вот ответьте вы, только честно.

У Палия возникло ощущение, что его застигли врасплох. Он бросил быстрый взгляд на Разлогова. Нет, в данном случае лучше всего будет отвечать так, как он думает. Иначе тот уловит фальш.

– Я должен вас огорчить, Ольга, – мягко произнес он, – но боюсь, что в некотором смысле времена мало изменились. Конечно, отрадно, что сейчас никого не превращают в полено для разжигания костров, так что хоть в этом нашему брату немного повезло. А вот во всем остальном… Разногласия во взгляде на мир не становятся слабей, быть может, они даже усиливаются. Чем ближе мысль человека подбирается к конечной истине или то, что он принимает за нее, тем ожесточенней становятся споры. Другое дело, что в отличии от прежних времен они почти не выплескиваются наружу, в основном ограничиваются стенами университетов Но поверьте, мы находимся перед новой эпохой глубоких потрясений. И от этого никуда не уйдешь, с этим нужно сжиться. Другое дело, что вовсе не обязательно в каждом видить своего врага, которого надо непременно одолеть Мне кажется, что лучше позволить оппоненту заблуждаться, чем вступать с ним в смертельный бой. В конце концов истина вечна и нет смысла спешить с ее постижением, она всегда век другой, а то и целое тысячелетие может подождать. И ничего с ней не случится, не протухнет, не покроется плесенью. Я придерживаюсь мнения, что в этом вопросе не надо торопиться. Тот, кто непременно хочет познать все и прямо сейчас, чаще всего за подлинную реальность принимает очередную иллюзию. Зато он готов отстаивать ее до последней капли крови. Причем, подчас не только своей, но и чужой. А по мне тот гораздо ближе подойдет к истине, который проявит больше терпения, выдержки, и я бы сказал благородства в отношениях с противной стороной, чем тот, который любой ценой хочет убедить мир в своей правоте, даже если для этого есть серьезные основания. Важно не только то, что мы доказываем, ио и как мы это делаем. Тот, кто говоря истину, при этом оскорбляет своих противников, находится дальше от нее, чем тот, кто заблуждается, но высказывает свою позицию благожелательно, ненавязчиво. Извините за длинную речь, я не собирался вас так сильно утомлять, но уж так получилось.

Палий поднес к губам почти остывший кофе и сделал большой глоток.

– Вы абсолютно правы! – воскликнула Ольга. – Я всегда это подсознательно ощущала, хотя не могла выразить свои мысли так хорошо, как это сделали вы. Вам сварить еще кофе?

– Буду премного благодарен.

Ольга поднялась и быстро направилась в кухню. Палий повернулся к Разлогову.

– Извини, но я не мог по-другому ответить, у тебя слишком умная жена, чтобы обманывать ее.

– Мне понравилась твоя речь. Даже если я с чем-то и не согласен. Но ты прав на все сто процентов: тот ближе к истине, кто сохраняет спокойствие и любовь к своим оппонентам. Вражда и ненависть разрушает все, я всегда полагал, что на самом деле истина – это состояние, в котором пребывает душа человека, а не те слова, которые он произносит. Если постараться, правильные вещи можно научить произносить и попугая, но какое это имеет отношение к истинности.

Разлогов протянул Палию руку, и мужчины обменялись крепким и дружеским рукопожатием, как это делают два единомышленника. Палий поймал себя на том, что даже немного взволнован. А такое с ним случалось весьма редко.

Ольга вернулась с чашечкой кофе на подносе, которую поставила перед Палием. И Разлогов невольно отметил то, что, хотя у него кофе тоже остыл, Ольга не предложила ему принести новую порцию напитка.

– Вот видишь, – сказала Ольга мужу, – можно заниматься наукой и в тоже время не подставлять под удар свою карьеру и семью, не ссоритться со всеми. Знаете, Валерий, Саше кажется, что если он что-то не сделает, так это не сделает никто и никогда. Но ведь это нелепо.

– Все, что человечеству дано узнать и понять, будет непременно когда-то узнано и понято. Ну а кто это сделает персонально… – Палий пожал плечами. – Хотя, конечно, если бы в науке не было бы личного первенства, бог знает, где бы мы еще топтались. Может, только только научились бы пользоваться огнем. А вместо этой уютной квартиры сидели бы где-нибудь в пещере или в землянке у костра, накрытые шкурами, и спорили о том, кто из нашего племени больше других съел своих врагов. – Он засмеялся. – Так что стимул тоже имеет немаловажное значение. Увы, далеко не всегда можно отыскать простые решения, как все это безболезненно совместить. Но я вам обещаю, Ольга, что постараюсь, насколько в моих слабых силах, смягчать все разногласия. Если, конечно, Саша не возражает против моего вмешательства.

– Нет, не возражаю, – скорей для жены, чем для себя согласился Разлогов. Впрочем, ему в самом деле совсем не хотелось ни с кем ссориться. И он надеялся, что услуги Палия не понадобятся.

Глава 5

Лето подходило к концу. Разлогов шел по липовой алее, ведущей к философскому факультету, и разглядывал кроны деревьев, Еще недавно они были изумрудными, теперь же в глаза бросалось большое количество золотистых вкраплений. Как всегда в таких случаях эти картины природы наводили его на размышления о конечности всего сущего. Он знал за собой этот грех, осенние мотивы чаще чем какие-либо другие порождали в нем грустные мысли о бесплодности всех человеческих усилий, которые однажды неизбежно поглотятся бездной неизвестности, тлена и распада. При этом он отлично понимал, что на самом деле все совершенно не так, что мироздание – это огромная кладовая, где ничто, никогда и ничего не пропадает, а все накладывается друг на друга, все взаимно влияет, все имеет свое продолжение. Но то была чистая теория, сейчас же чувства вызывали совсем иное настроение, диктовали совсем другие думы. Пожалуй, его беда в том, что он чересчур остро переживает собственное бытие, придает ему непомерно важное значение. Вместо того, чтобы уменьшать размеры свое я, невольно старается увеличивать его до непомерных объемов, до масштабов, где заканчивается зона нахождения человека и начинаются совсем иные владения… А ларчик на самом деле-то открывается просто. Все дело в том, что в нем чрезмерно развилась гордыня. И как бы он не пытался ее усмирять, сколько бы не рубил голов этой гидре, ему хорошо известно, что оим отрастают синова и снова и определяют многие его поступки.

Впрочем, сейчас такие мысли, подобно ряби на поверхности океана, лишь слабо будоражили его сознание. Его больше волновало другое, какая группа студентов ему достанется. И если признаться честно, хотелось знать, окажется ли в ней та самая девушка, которую он встретил во время первого посещения кафедры, а потом увидел в кафе. Затем они еще раз столкнулись в университетском городке, их взгляды третий раз в жизни пересеклись, и у него внутри вдруг что-то екнуло.

И в тот момент им овладел испуг. Несколько секунд он стоял неподвижно, не решаясь посмотреть ей вслед, так как боялся, что и она обернется, и их глаза вновь соединит прямая бескомпромиссная линия жизни.

Он не знал, почему его так волнуют эти безмолвные встречи, но он привык относиться к таким вещам райне серьезно. В мире нет ничего случайного, все события имеют свои предопределения и свои последствия. И если у него екается внутри, значит, где-то там, где от него ничего не зависит, происходит нечто гораздо более важное, чем можно сделать вывод, исходя только из внешней канвы происходящего. Но к чему все это может привести, ни ему, ни ей пока неведомо. Хотя ответ давно уже есть.

Одновременно ему одинаково хотелось встретить ее и прямо сейчас и чтобы это свидание не происходило как можно дольше. Он не желает никаких осложений в своей жизни, все только-только наладилось, и вся семья наконец нащупала под ногами твердую почву.

И чего он паникует, ему ли бояться какой-то молоденькой девчонки. Просто у него от каникулярного безделия разыгралось воображение. Такое с ним случалось и раньше, Разлогов с детства сочинял самые разные и невероятные истории, которых объединяло лишь одно: он неизменно выступал в них главным героем. Вот и сейчас кажется с ним происходит нечто схожее и в его воображение возникают контуры знакомого сюжета. А чему тут удивляться; взрослые – это на самом деле те же дети, только нагруженные возом ненужных знаний и отягощенные отрицательным опытом. Вот им и мерещется черт знает что.

Разлогов знал, что успокаивает себя, что на самом деле маховик событий уже запущен, и ни он, ни кто-либо другой не в силах остановить раскручивающуюся нить рока. Но сейчас ему ужасно не хотелось лишаться столь приятного состояние душевного подъема, и он сознательно топил все мешающие ему мысли в глубоких заводях подсознания.

С некоторым облегчением он подошел к уже хорошо знакомому зданию, поднялся по лестнице на второй этаж и остановился возле кабинета декана. Ему показалось что за дверью идет разговор на повышенных тонах. Разлогов прислушился и убедился, что слух его не обманул. Он даже узнал голоса; один принадлежал Каменскому, второй – Шамрину. Он уже хотел отойти подальше от кабинета, дабы не подслушивать разговор, но внезапно замер на месте. Он услышал свою фамилию.

Голоса звучали громко, так что для того, чтобы слышать все, что говорилось в кабинете, не надо было даже напрягать слух.

Шамрин: «А я вам говорю, что Разлогова нельзя допускать до преподавания. Он в полном соответствии со своей фамилией разлогает всех, кто с ним соприкасается. Он нигилист, он не верит ни во что, не верит даже в те истины, которые сам же и провозглашает. И при этом открыто об этом заявляет. Это один из основных тезисов всей его философии».

Каменский: «Помилуйте, Дмитрий Тихонович, разве вы не читали его статей, он нигде не ставит под сомнение существование Бога. Наоборот, всегда доказывает неразрывность Его и человека. В чем же тут нигилизм?»

Шамрин: «Его Бог – это пустота, он уверяет, что существование Бога доказывается не верой в него, а ее отсутствием. Он говорит: тот, кто верует в Бога, в Него на самом деле не верит, а вот тот, кто не верит, тот находится в Боге. Он даже призывает как можно меньше думать о Нем, так как чем больше думаешь о Боге, чем сильнее от него удаляешься. Вы представляете, какое разлогающее влияние могут оказать подобные суждения на молодежь. Раз не надо думать о Боге, значит, нет никаких ограничений, не существует моральных запретов. Значит, всем все позволено. И чем все это однажды кончится? А ведь ответственность падет на вас, Григорий Валентинович».

Каменский: «Не преувеличивайте, уж кто кто, а Александр Владимирович далек и от нигилизма и от проповеди вседозволенности. Да, он имеет свои воззрения на этот предмет. Но пусть каждый из нас проповедует свою истину. Любая ортодоксия вредна».

Шамрин: «Вы считаете меня ортодоксом? Но если применять ваш критерий, то тогда любого, кто отстаивает истину и не идет на компромиссы, можно причислить к этой категории людей. Нельзя примирить то, что не примиримо по самой своей сути. Всех, кто отступал от учения цервки, рано или поздно настигала моральная катастрофа».

Каменский: «Его пригласил на работу университет, а значит Разлогов будет работать у нас до тех пор, пока это приглашение не будет анулированно. А на данный момент никто так вопрос не ставит. И давайте закончим эту бесполезную дискуссию. Еще ничего не случилось, а вы уже так встревожены».

Шамрин: «Именно потому и встревожен, что уверен, что однажды случится нечто. И вы вспомните мои слова, мое предупреждение. И тогда я вам не позавидую.»

Разлогов услышал стремительные шаги Шамрина и едва успел отскочить от двери. Шамрин выскочил из кабинета и, увидев его, остановился в изумлении. Разлогову показалось, что он сейчас начнет креститься, как при виде черта. Но Шамрин не стал этого делать, он ошпарил его уничтожающим и одновременно яростным взглядом и, не оборачиваясь, быстро пошел по коридору.

Несколько мгновений Разлогов смотрел ему вслед, затем открыл дверь в кабинет декана.

Ему показалось, что при виде его на лице Каменского мелькнуло испуганное выражение. Но декан тут же постарался взять себя в руки и приветливо улыбнулся ему.

– Приветствую вас, дорогой Александр Владимирович. – Каменский старался казаться веселым и непринужденным, но Разлогов видел, что это не более чем маска или игра, а внутренне он подавлен. В отличии от губ его глаза не только не улыбались, но смотрела хмуро и отчужденно.

– Мне кажется, у вас был не очень приятный разговор с Шамриным, может быть, нам побеседовать в другой раз, – осторожно произнес Разлогов.

– Нет, ни за что. Да и с чего вы взяли что разговор был неприятный. Возникли кое-какие разногласия, но это обычные рабочие моменты. Они могут возникнуть и с вами. Все же мы живые люди, у каждого свои взгляды на некоторые вещи, свои пристрастия и даже предрассудки. Садитесь, пожалуйста, я вам хочу кое-что сообщить.

Разлогов сел, хотя ему хотелось уйти. Он знал, что Каменский говорить неправду, и это сильно роняло декана в его глазах. Это означало, что отныне он не может всецело доверять этому человеку, ибо совравши единожды, будет врать и в дальнейшем, так как в его крови нет антител против лжи.

Каменский тоже сел напротив Разлогова.

– Я хочу, чтобы вы взялись за преподавание в одной группе студентов. Это наши старшекусники. Но не это главное. Там специально собраны особо подающие надежды молодые люди и девушки. Их отбирали со всей страны, и отсев был весьма суровый. Я уже говорил вам, что нам нужны не просто высококлассные специалисты, а люди, способные глубоко мыслить. Кто-то должен осмысливать те процессы, что происходят в мире, идти впереди и вести за собой остальных. С нас достаточно невежественных руководителей, которые кроме безмерной жаждой власти не обладают никакими другими достоинствами. И руководство университета надеется, что кто-то из этих молодых людей сможет взять на себя эту миссию. А подготовить их к ней поручается вам.

– Но почему мне, есть же и другие. Валерий Витальевич, например.

Каменский бросил на Разлогова взгляд, который ему не удалось идентифицировать.

– Да, конечно, Валерий Витальевич талантливый ученый и отличный педагог, но решено все же, что этим займетесь вы. Вы уже зарекомендовали себя в качестве несстандартного мыслителя, вот теперь сможете проверить себя на практике. Могу обещать вам, что преподавание в этой группе окажется нелегким занятием. Но тем интересней. Разве не так? – Каменский испытывающе посмотрел на Разлогова.

– Так. – Почему-то в воображение Разлогова возник образ выбегающего из кабинета декана Шамрина. – Не все будут довольны этим моим назначением.

– Возможно, – согласился Каменский, отводя глаза в сторону. – Но нам ли не знать, что добиться общего согласия – вещь абсолютно нереалистическая. Да и нужно ли это? Пока декан тут я, я буду принимать те решения, которые считаю полезными для учебного процесса…

Разлогову вдруг стало стыдно за возникшее недоверие к нему. Чтобы понять человека, надо встать на его место. Ему, Разлогову, хорошо, он-то имеет дело только с самим собой, а Каменскому приходиться примирять подчас противоположные интересы. А без потерь и компромиссов это не обходится.

– Я согласен с вашим предложением, Григорий Валентинович, – решительно проговорил Разлогов.

– Я знал, что вы согласитесь. Думаю, вам будет с ними интересно. Да им с вами – тоже. – Каменский замолчал, что-то обдумывая. – Я бы хотел вас ко о чем попросить.

– Да, слушаю вас.

Декан тихоненько вздохнул.

– Не лезьте на рожон, будьте осторожней. Особенно с Дмитрием Тихновичем. Он человек крайних взглядов, к тому же весьма вспыльчивый. Вам ли не знать, испортить отношения легко, а вот на то, чтобы наладить их потом, иногда целой жизни не хватает.

– Я учту ваше пожелание.

Каменский кивнул головой, однако у Разлогова осталось ощущение, что декан не слишком верит в благополучный исход своей просьбы.

Разлогов вышел в коридор и направился в ординаторскую. В последнеее посещение он оставил в своем столе несколько журналов и сейчас хотел их забрать. Но едва вошел в комнату, как тут же пожалел об этом. В ней в гордом одиночестве пребывал Шамрин. По его виду было заметно, что он еще не до конца остыл после жаркого разговора с деканом.

При виде Разлогова, у Шамрина явно стала повышаться сразу температура и давление. Лицо побагровело, а глаза засверкали недобрым блеском. И все же ему удалось пока себя сдержать.

Они поздоровались, и на этом их диалог прервался. Разлогов решил, что постарается как можно скорей покинуть помещение. Он достал из ящика журналы и уже собрался было уходить, как вдруг у него резко изменились намерение. А почему, собственно, он должен трусливо ретироваться. Он здесь находится по праву, это его рабочее место. Что же ему теперь, всякий раз, как здесь будет находиться Шамрин, сломя голову убегать отсюда, словно потерпевшее поражение войско?

На миг он вспомнил о предостережние Каменского и о своем обещание ему. Но он вовсе не собирается конфликтовать с этим человеком, он просто посидит тут несколько минут, так сказать отдохнет перед дорогой назад. Что в этом такого?

Шамрин уже несколько раз бросал взгляды на безмятежно сидевшего на стуле Разлогова, который как будто не обращал внимания на то, что находится в комнате не один. Но при этом каждый буквально кожей ощущал присутствие в непосредственной близости от себя другого, так как энергетические поля обоих от соприкосновения едва ли не искрились. Разлогов чувствовал, как растет напряжение между двумя полюсами и по этому признаку безошибочно понимал, что он и Шамрин – непримиримые враги. И никакой компромисс между ними невозможен. Он сознавал, что самый лучший вариант – это по скорей уйти отсюда, пока дело не дошло от открытого столкновения. Но какая-то неведомая, а может и вполне ведомая сила, пригвождала его к этому месту. Интересно, кто же первый из них не выдержит, вдруг со злорадным интересом подумал он.

Первым проиграл соревнование на выдержку Шамрин. Он вдруг сделал в сторону своего оппонента решительный шаг и навис всем своим высоким ростом над ним. Разлогов поднял голову.

– Уезжайте отсюда, – негромко, но очень четко выговаривая слова, словно бы Разлогов мог читать только по губам, проговорил он.

– С какой стати?

– Вы знаете это не хуже меня.

– Меня пригласили преподавать, и я на намерен этим здесь заниматься.

– Вы пожалеете об этом.

– Это что угроза?

– Понимайте как хотите.

– Скажите, именно такому отношению к своему коллеге вас учит Бог? Я-то полагал, что он призывал относиться с любовью даже к врагам своим. А я, между прочим, ничего плохого вам не сделал. По крайней мере до сего момента.

– Сделаете, – уверенно, как о само собой разумеющейся вещи, произнес теолог.

– Вы что провидец, читаете в будущем, как титры фильма? – Разлогов видел, что Шамрин и так едва сдерживается, а последние сказанные им слова еще больше распалили его чувства.

– Для этого не обязательно был провидцем. Есть вещи и без того очевидные. Уезжайте.

– Собственно, а какие у вас претензии ко мне?

– Вы – нигилист в самом высшем его развитии. Обычный нигилист просто все отрицает, а вы же все утверждаете. Но то, что вы утверждаете, на самом деле все отрицает.

Разлогов мысленно не мог не отдать должное весьма меткой характеристике его философии. Правда он был коренным образом с ней не согласен. Но какая-то доля истины в словах теолога все же заключалась.

– Вы глубоко заблуждаетесь, Дмитрий Тихонович, – улыбнулся Разлогов. Он вдруг почувствовал, как к нему на быстрых и легких крыльях прилетел тот самый азарт, который превращал философские споры в столь упоительные занятия. И сейчас он просто не мог упусть возможность пережить еще раз такие блаженные мгновения. – Вы глубоко заблуждаетесь, Дмитрий Тихонович, – повторил он, – вы сознательно или несознательно, но путаете две вещи: я отрицаю не истину, я отрицаю то, что считаете истиной вы. А собственные представления о ней вы почему-то воспринимаете, как божественное откровение. И как у всякого ортодокса, у вас нет и тени сомнения в своей правоте. Хотя на каком основании вы придерживаетесь таких воззрений на собственную личность мне не понятно. Скорей всего вам так просто удобно мыслить и жить. И вот во имя вашего удобства я должен покинуть это столь понравившееся мне место. Не слишком ли вы себя высоко оцениваете?

Лицо Шамрина стало пунцовым от ярости. А вдруг он полезет драться, мелькнула у Разлогова тревожная мысль. Шамрин производил впечатление достаточно сильного человека.

– Зато вы себя оцениваете невероятно высоко. Я знаю, вы мните себя Богом на земле, что именно вашими устами он решил провозгласить истинную веру.

– Ничего подобного, я вовсе не сумасшедший, чтобы приписывать себе непогрешимость, как это сделал однажды римский папа. Вера в нее как раз ваш удел. Я вовсе не считаю, что провозглашаю истину, я просто излагаю то, что думаю. А истина это или не истина, про то не ведаю. Это только Бог может оценить. В этом, кстати, и заключается наше с вами кардинальное отличие: вы полагаете, что все, что вылетает из ваших уст, осенено божественным благословением. И на этом основании считаете здесь себя главным. А все тех, кто с этим не согласны, мечтаете отсюда удалить. На самом деле вами движет не любовь к истине, а стремление к власти. Между прочим, вся история церкви пронизана им. Под бесконечный шелест слов о любви к Богу, церковь утверждала свое господство. А всех, кто не соглашался с такой ее ролью, уничтожала. Живи мы в другую эпоху вы бы уже написали донос в священную инквизицию и как та самая старушка с каким бы наслаждением подкинули бы полено в костер, на котором бы меня сожгли. Вот в чем ваша подлинная вера, вот о каком Боге вы грезите. И ничего не менятеся с течением времени, разве только на улицах больше не совершаются сожжения еретиков. Но разве это столь важно, коли ненависть к ним в душах таких, как вы, пылает столь же жарко. Вы не продвинулись ни на шаг по дороге любви, единственной дороге, ведущей к Богу.

– Вы закончили? – Вся фигура Шамрина выражала одно презрение.

– Ну что вы, я и не начинал. Это даже не предисловие, это скорей предисловие к предисловию. Все остальное я надюсь сказать в скором врмеени. Но не вам. Вам что-либо говорить бесмысленно. Больше всего на свете вы боитесь, что однажды кто-нибудь покалеблет зазубренные вами мысли. И вы останетесь ни с чем. И чтобы не дай бог этого бы не случилось, вы готовы… Впрочем, на что вы готовы вы еще продемонстрируете.

– Вы невероятно самонадеяны, это ваша основополагающая черта. Вы всегда думаете, что всех умней, что понимаете больше других. Но придет время и вы убедитесь, что это совсем не так.

– А вот с последним вашим тезисом я даже соглашусь. Я вовсе не исключаю, что такой момент однажды настанет. А на счет самонадеянности, это как раз не про меня. Знаете, в стародавние времена черту присваивали все отрицательные качества и пороки, которые только возможны. Вот и вы меня стараетесь ими сполна наделить, сделать из моей скромной персоны новое исчадие ада. Ей богу, это неразумно и как-то не по современному.

– Что ж, мы еще посмотрим кто из нас прав. Но уж не обессудьте.

– А я так полагаю, что мы оба с вами будем не правы. Правда по разному. Вы будете думать, что нашли истину. И будете ошибаться. А я буду думать, что не нашел истину. И это тоже будует заблуждением. Улавливаете разницу?

– Кто из нас прав, мы увидим.

Шамрин стремительно вышел из комнаты. Разлогов же несколько мгновений сидел неподвижно, как бы отходя от только что завершившейся схватки. Он знал, что победил в ней, но знал, что это знает и его противник. И со своим поражением не смирится. А ведь по началу он, Разлогов, не хотел вступать с ним в спор, надеялся, что чаша сия минует его. А теперь расхлебывать последствия этой милой беседы. Он вдруг поймал себя на том, что ему хочется поделиться своей тревогой с Палием. Может быть, его природное благоразумие поможет ему с ней справиться.