Владимир Короленко
Ночью

– Что теперь делать? – спросил растерянно Вася. Во всех практических начинаниях он предоставлял первенство Марку.

– Не знаю, – ответил тот, отодвигаясь в тень. Дети последовали за ним. Присутствие Генриха и Михаила их озадачило. Генрих прежде был весельчак, играл с детьми, щекотал их и вертел в воздухе. Около двух лет назад у него родилась Шура, а жена умерла. С тех пор он уехал в другой город и редко навещал их, а когда приезжал, то дети замечали, что он сильно переменился. Он был с ними по-прежнему ласков, но они чувствовали себя с ним не по-прежнему: что-то смущало их, и им не было с ним весело. Теперь он глубоко задумался, и в глазах его было особенно много печали.

Михаил был гораздо моложе брата. У него были голубые глаза, белокурые волосы в мелких кудрях и очень белое, правильное, веселое лицо. Вася знал его еще гимназистом, с красным воротником и медными пуговицами, но это, все-таки, было давно. Потом он появлялся из Киева в синем студенческом мундире и при шпаге. Старшие говорили тогда между собой, что он становится совсем взрослый, влюбился в барышню, сделал раз «операцию» и уже не верит в бога. Все студенты перестают верить в бога, потому что режут трупы и ничего уже не боятся. Но когда приходит старость, то опять верят и просят у бога прощения. А иногда и не просят прощения, но тогда и бывает им плохо, как доктору Войцеховскому… Такие всегда умирают скоропостижно, и у них лопается живот, как у Войцеховского…

Михаил никогда не обращал на детей внимания, и детям всегда казалось, что он презирает их по двум причинам: во-первых, за то, что они еще не выросли, а во-вторых – за то, что сам он вырос еще недавно и что у него еще почти не было усов. Впрочем, когда теперь он подошел к лампе и надел совсем новый мундир, дети удивились, как он переменился: у него были порядочные усики и даже бородка, и он стал на самом деле взрослый. Лицо у него было довольное и даже гордое. Глаза блестели, а губы улыбались, хотя он старался сохранить важный вид… Надев мундир, он-таки не вытерпел и, крутя папиросу, сказал Генриху:

– Ну, что скажешь, Геня, каково я справился?.. А случай трудный, и этот старый осел, Рудницкий, наверное отправил бы на тот свет или мать, или ребенка, а может быть, и обоих вместе…

Генрих отвел глаза от стены и ответил:

– Молодец, Миша!.. Да, мы приехали с тобой вовремя. Может быть, если бы два года назад… у моей Кати…

Но тут голос его стал глуше… Он отвернулся.

– А все-таки, – сказал он, – рождение и смерть… так близко… рядом… Да, это великая, тайна!..

Михаил пожал плечами.

– Эту тайну мы, брат, проследили чуть не до первичной клеточки…

Дети недоумевали и не знали, на что решиться. Во-первых, все оказалось слишком будничным, во-вторых, они поняли, что и в эту ночь им может достаться за смелый набег, как и всегда; а даже выговор в присутствии Михаила был бы им в высшей степени неприятен. Неизвестно, как разрешилось бы их двусмысленное положение, если бы не вмешался неожиданный случай.

Входная дверь скрипнула, приотворилась, и кто-то заглянул в щелку. Дети подумали, что это няня, наконец, хватилась их и пришла искать. Но щель раздвинулась шире, и в ней показалась незнакомая голова с мокрыми волосами и бородой. Голова робко оглянулась, и затем какой-то чужой мужик тихонько вошел в переднюю. Он был одет в белой свитке, за поясом торчал кнут, а на ногах были громадные сапожищи. Дети прижались к стене у сундука.

Мужик потоптался на месте и слегка кашлянул, но будто нарочно так тихо, что его никто не услыхал в спальной. Все его движения обличали крайнюю робость, и дверь он оставил полуоткрытой, как будто обеспечивая себе отступление. Кашлянув еще раз и еще тише, он стал почесывать затылок. Глаза у него были голубые, бородка русая, а выражение чрезвычайной робости и почти отчаяния внушало детям невольную симпатию к пришельцу.

Отчасти тревожный шопот детей, отчасти привычка к полутьме передней указали незнакомому пришельцу его соседей. Он, видимо, не удивился, и в его лице появилось выражение доверчивой радости. Тихонько на цыпочках, хотя очень неуклюже, он подошел к сундуку.

– А что мне… коней распрягать прикажут? – спросил он с видом такого почти детского доверия к их «приказу», что дети окончательно ободрились.

– А это вы привезли маленького ребеночка? – спросила Маша.

– Э! какого ребеночка? Я привез пана с паничом… А что мне, не знаете ли, коней распрягать или как?

– Не знаем мы, – сказал Мордик.

– А ты вот что: ты, паничку, поди в ту комнату, да и спытай у панича, у Михаила, что он скажет тебе?

– Сходи сам.

– Да я, видите ли, боюсь… Мне того, мне не того… А вы бы сходили-таки, вам-таки лучше сходить. Не бог знает, что с вами сделают.

– А с тобой?

– Э, какой же ты, хлопчику, беспонятный. Иди-бо, иди…

Он выдвинул Марка из угла и двинул к дверям. Марк предпочел бы лучше провалиться сквозь землю, чем предстать теперь перед всеми – и в особенности перед Михаилом – в одной рубашке и так неожиданно. Но рука незнакомца твердо направляла его вперед.

– Что это, откуда-то дует… – послышался тихий голос матери. Тогда Михаил повернулся на стуле, и Марк понял, что участь его решена. Поэтому он со злобой отмахнул руку незнакомца и храбро выступил перед удивленными зрителями.

– Он говорит, вот этот… – заговорил Марк громко и с очевидным желанием свалить на мужика целиком вину своего неожиданного появления, – узнай, говорит, что, мне лошадей распрягать или не надо?..

– Кто? где? – спрашивал отец, повернувшийся на говор.

– Там вот, мужик.

Но мужик в это время предательски отодвинулся к выходной двери и, наполовину скрывшись за ней, политично ожидал конца сцены. Маша, увидев этот маневр, пришла в негодование.

– А ты зачем прячешься? Вот видишь какой: вытолкнул Маркушу, а сам спрятался!..

Это вмешательство выдало всех. Михаил взял с комода свечку, поднял ее над головой и осветил детей.

– Эге, – сказал он, – тут их целый выводок. И дурень Хведько с ними. Хведько, это ты там, что ли?

– А никто, только я. Я бо спрашиваю, чи распрягать мне коней?

– Дурень, запирай двери! – крикнул Михаил. – Да не уходи пока! Погоди там в передней.

Мужик с большой неохотой повиновался.

– Ну, теперь расправа: как вы сюда попали, пострелята? Ты зачем их привел, Хведько?

– А какой их бес приводил… Я вошел спытать, чи распрягать мне коней. Гляжу, а их там напхано целый угол. Вот что! А мне что? Вот и маленькая панночка говорит: «Ты ребеночка привез»… Какого ребенка, чудное дело…

Все засмеялись.

– Ну, теперь вы говорите: как сюда попали?

Оба мальчика угрюмо потупились… Они ждали чего-то необычайного, а вместо того попали на допрос, да еще к Михаилу.

– Мы услышали, что ребеночек плачет, – ответила одна Маша.

– Ну, так что?

– Нам любопытно, – угрюмо ответил Марк, – откуда такое?

– Ого, ого! – сказал на это Генрих, который, между тем, взял на руки свою Шуру. – Вот что называется вопрос! Спросите у него, – кивнул он на Михаила, – он все знает.

Михаил поправил свои очки с видом пренебрежения.

– Под лопухом нашли, – сказал он, отряхивая свои кудри.

Пренебрежение Михаила задело Марка за живое.

– Глупости, – сказал он с раздражением. – Мы знаем, что это не может быть. На дворе дождик, она бы простудилась.

– Ну вот, одна гипотеза отвергнута, – засмеялся Генрих, – подавай, Миша, другую…

– Спустили прямо с неба на ниточке.

– Рассказывайте… – возразил Марк, входя все в больший азарт. – Видно, сами не знаете. А мы вот знаем!

– Любопытно. Верно, от старой дуры, няньки?

– Нет, не от няньки.

– А от кого?

– От… от жида Мошка.

– Еще лучше! А что вам сказал мудрец Мошко?

– Расскажи, Вася, – обратился Марк к Головану.

– Нет, рассказывай сам. – Вася был очень сконфужен и чувствовал себя совершенно уничтоженным насмешливым тоном Михайловых вопросов. Марк же не так легко подчинялся чужому настроению.

– И расскажу, что ж такое? – задорно сказал он, выступая вперед. – У бога два ангела…

И он бойко изложил теорию Мошка, изукрашенную Васиной фантазией. По мере того как он рассказывал, его бодрость все возрастала, потому что он заметил, как возрастало всеобщее внимание. Даже мать позвала отца и попросила сказать, чтобы Марк говорил громче. Генрих перестал ласкать Шуру и уставился на Марка своими большими глазами; отец усмехнулся и ласково кивал головой. Даже Михаил, хотя и покачивал правою ногой, заложенною за левую, с видом пренебрежения, но сам, видимо, был заинтересован.

– Что же, это все… правда? – спросил Марк, кончив рассказ.

– Все правда, мальчик, все это правда! – сказал серьезно Генрих.

Тогда Михаил, еще за минуту перед тем утверждавший, что ребят находят под лопухом, нетерпеливо повернулся на стуле.

– Не верь, Марк! Все это – глупости, глупые Мошкины сказки… Охота, – повернулся он к Генриху, – забивать детскую голову пустяками!

– А ты сейчас не забивал ее лопухом?

– Это не так вредно: это – очевидный абсурд, от которого им отделаться легче.

– Ну, расскажи им ты, если можешь…

– Ты знаешь, что я мог бы рассказать…

– Что?

Михаил звонко засмеялся.

– Физиологию… разумеется, в популярном изложении… Надеюсь, это была бы правда.

– Напрасно надеешься…

– То есть?

– Ты знаешь немногое, а думаешь, что знаешь все… А они чувствуют тайну и стараются облечь ее в образы… По-моему, они ближе к истине.

Михаил нетерпеливо вскочил со стула.

– А! Я сказал бы тебе, Геня!.. Ну, да теперь не время. А только вот тебе лучшая мерка: попробуйте вы все, с вашею… или, вернее, с Мошкиной теорией сделать то, что, как ты сейчас видел, мы делаем с физиологией… Вы будете умиляться, молиться и ждать ангелов, а больная умрет…

– Ну, умирают и с физиологией, я знаю это по близкому опыту… – сказал Генрих глухо.

– Частный факт, и физиология плохая…

– Этот частный факт для меня – пойми ты – общее всех твоих обобщений. Погоди, ты поймешь когда-нибудь, что значит смерть любимого человека, и частный ли это факт.

– Истина выше личного чувства! – сказал Михаил и смолк. Он понял, что с Генрихом нельзя теперь продолжать этот разговор.