Владимир Короленко
Черкес
– Понимаю… Но неужели он так беспечен, что прямо дастся вам в руки?
– Какое дастся! Дьявол – не человек. Не первый раз уже… Летит сломя голову, ямщикам на водку по рублю! Валяй! Лишь бы сзади казаки да исправник не пронюхали да не нагнали. А у нас народ на станках робкий… Да и на кого ни доведись – страшно: с голыми руками не приступишься. Ну а теперь все-таки люди военные. Можно его и взять.
– Ежели нам удастся, и вы счастливы будете, господин! – сказал Чепурников, у которого загорелись глаза. – Тысячи и на ваш фарт не пожалею.
– Да уж только бы пофартило, – все так же поучительно прибавил писарь, – а уж дуванить-то будет чего.
– Я думаю, казенного проценту за поимку тысяч тридцать. А лошадей все равно свободных нету, – наивно схитрил Чепурников, взглянув на писаря.
– Ну, как знаете. Мне никаких денег не нужно, а ночевать я согласен с величайшим удовольствием.
– Берите, не отказывайтесь. Мы вас обижать не согласны.
Я вышел из-за стола и стал укладываться на диване. Перспектива провести целую ночь в теплой комнате под благословляющею десницей почтенного старца была так соблазнительна, что в моей отяжелевшей голове не было других мыслей… Чепурников с писарем удалились за перегородку и продолжали там свою беседу о предстоящей кампании.
– Верно ты знаешь, что завтра?
– Да уж верно тебе говорю. Болдин сказывал. Выпили мы тут с ним, он и проговорился… Они меня не боятся, потому я и сам в прежние времена, признаться сказать…
– А трудно… – слышалось через минуту.
– Трудно. Храбрость имеет большую. Черкес настоящий, молодчина!
– Отчаянный?
– Да уж без засады не взять.
– А как ничего нету?
– Чудак! Ведь уж мне тогда здесь не житье – неужто стану рисковать.
Я заснул. Мне казалось, что я забылся только на мгновение, но, очевидно, прошло довольно много времени. На станции было тихо, на столе стоял самовар и чайные приборы. Очевидно, мои спутники успели напиться чаю и улеглись спать. Свеча была погашена, и только железная печка освещала комнату вспышками пламени.
– Гаврилов! – послышался вдруг тихий оклик Чепурникова. – Не спите?
– Не сплю.
– А знаете, я ведь рассчитал.
– Ну?
– Тридцать две тысячи восемьсот сорок рублей пятьдесят копеек.
– Н-да, – сказал Гаврилов из своего угла, – капитал хороший. Только бы бог помог.
– Дай-то господи! Капитал отличный. Вот бы Марфа моя Степановна обрадовалась!
– Н-да. Возымели бы мы с тобой хорошую копеечку…
Сильным сопением Пушных напомнил собеседникам о своем существовании.
– Ишь, сопит свинья! – с презрением сказал Чепурников. – А ведь и ему придется дать.
И через полминуты он добавил с закипающею досадой:
– Спрашивается: с какой стати?
Опять тишина.
– Гаврилов, а Гаврилов!
– Что?
– А вы верно знаете, сколько с ним золота?
– Верно. По этому самому расчету они уж и раздуванили в тайге. Черкес с Мандрыковым за себя весь песок взяли!
– Гм… Жалко!
– Что тебе жалко?
– Маловато выходит.
– Что так?
– Да так, не хватает мне мало-мало по моим расчетам. Еще бы мне тысячки хоть три, я бы на Горе у вдовы у Мятусовой домик купил. Славный домик, с огородом и с мензелинчиком. А теперь придется у Степанова купить. Тоже домик ничего, а нет того виду… Тот на господскую ногу… Я ведь службу-то брошу…
– Бросишь?
– Ну ее! С капиталом какая надобность? Теперь я перед каждым офицером тянусь, а тогда он у меня, офицер, на чашку кофею будет зван. Так ай нет?
– Пустое! – сказал писарь решительно.
– Как пустое?
– Так, суета, честолюбие одно, – подтвердил Гаврилов философски. Думаешь, хорошо: станешь ты по этой причине форсить, нос кверху драть? Нет, брат, хорошего тут мало…
Я насторожил уши. Писарь говорил тихо, и голос у него мне показался чрезвычайно приятным. Я устал от холодного, угрюмого пути и от этих жестких, наивно-грабительских разговоров. Мне показалось, что я наконец услышу человеческое слово. Мне вспомнились большие глаза Гаврилова, и в их выражении теперь чудилась мне человеческая мечта о счастии…
– Вот ты как разговариваешь, – сказал несколько озадаченный Чепурников. – Ну, а ты что станешь делать?
– Я?.. Мне бы привел господь, я бы женился.
– А ты разве неженатый?
Гаврилов сделал на своей постели нетерпеливое движение.
– Ты знаешь ли, – спросил он резко, – почем в нашей стороне пул хлеба?
– Пожалуй, не рупь ли с полтиной…
– То-то. Так неужто же при наших достатках жениться?
– А ты бы другого места поискал.
– Бывал и в других местах. Не фартит. На приисках служил и спирт нашивал… Только и нажил что ломоту в ногах. Нет, по нашему месту надо совсем бессовестному человеку быть, тогда станешь богат…
– А невеста есть?
Гаврилов молчал. Слабый огонек его цигарки как-то задумчиво вспыхивал и угасал за перегородкой. Писарь курил и мечтал.
– Поглядываю тут на одну. Да что! Я беден, она и того беднее. Так и не говорил ей ни разу… Другое бы дело, кабы бог помог… Уехали бы мы с ней из этого гиблого места, зажили бы себе тихонько, свое бы дельце завели.
– Какое бы ты дело стал заводить?
– Я-то?
– Да.
Опять Гаврилов замолчал, как будто не решаясь посвятить Чепурникова во святая святых своих мечтаний.
– Кабак в своем месте открыл бы, – сказал он. – Чего лучше? Спокой!.. А народ у нас к вину наваженный…
