Владимир Фёдорович Власов
Учитель Краб
5
На следующий день я помог Крабу перебраться на новую квартиру. Когда я наблюдал, как он распаковывает свои чемоданы на новом месте, то заметил у него много книг на латинском и итальянском языках с множеством бумажных закладок. Среди книг по литературе и философии изрядную часть составляли произведения итальянских писателей и сочинения древнеримских мыслителей. Я взял одну из них в руки. Судя по потрепанной обложке, опус Тита Лукреция Кара «О природе вещей» пользовался у хозяина особым вниманием.
Краб, заметив мой интерес к его книгам, улыбнулся и, хлопнув ладонью по пыльной стопке, заметил:
– Дом, в котором нет книги, подобен телу, лишенному души.
При этом облачко пыли, выбитое из кипы фолиантов и похожее на душу, покинувшую тело покойного, повисло в воздухе, а затем медленно стало опускаться в косых лучах солнца, проникших в комнату сквозь мозаичные стекла чердачного окна.
– Хорошо сказано, – похвалил я.
– Это не мои слова, Цицерона, – и Краб показал томик сочинений знаменитого оратора.
Я впервые пожалел, что не знаю латынь.
Мне показалось, что Краб по-особому относится к своим книгам, как к вполне одушевленным предметам. Возможно, что для него эти книги являлись истинными друзьями и собеседниками. У него имелись оригинальные точки зрения на книги и литературу. Так, вытащив из стопы сочинение Джакомо Леопарди, Краб заметил:
– Этот писатель полагал, что всякую книгу, если она не учебник, начинают изучать только тогда, когда она становится классической. А Полибий серьезно думал, что среди современных авторов всегда будет немало таких, которые по своей остроте наблюдений и полезности выводов уходят намного дальше великих классиков. И следует обращать внимание не на имя писателя, а на содержание его книги. Однако, как замечает тот же Леопарди, легче посредственной книге произвести шум, если автор уже достиг популярности, чем начинающему автору добиться популярности посредством превосходной книги.
– Отчего же так получается?
– Я думаю, что в этом сказывается инерция нашего мышления. От природы мы все консерваторы, мы привыкли жить в определенной атмосфере, блюсти свое жизненное кредо, охраняя его от вторжения всего чуждого нашему духу. Мы отдаемся течению жизни и довольны этим. Мало кому нравится плыть вперед, если плыть по течению, устанешь, а если против – быстрина легко поглотит. Вероятно, поэтому, чтобы жить в этой жизни, нужно перестать думать. То есть не то, чтобы вообще не думать, а так, лениво думать согласно со временем.
Позже я заметил, что Краб обладал изумительной памятью. На любой случай жизни он приводил соответствующее высказывание какого-либо мыслителя. Я также заметил, что иногда он прибегал к манипуляции, когда это было ему нужно, и словами великих людей говорил совсем противоположные истины. В этом скрывалась еще одна его загадка, секрет антиномии его души.
Однако общение с ним доставляло мне особое удовольствие, и самыми лучшими часами моей студенческой жизни были часы, проведенные с ним в беседах. После занятий меня, как магнитом, тянуло к этому отшельнику, но иногда у меня возникало опасение, не становлюсь ли я слишком назойливым с моими частыми визитами. Однажды я пропустил четыре вечера, провел их скучно и бестолково в общежитии. Краб, встретив меня в университете, остановил в коридоре и спросил:
– Ты перестал у меня бывать, не обидел ли я тебя чем-либо? А может быть, у тебя завелась подружка?
Что я мог ему ответить? Заговорить об Оле я ни разу с ним не решился: несмотря на всю нашу откровенность, я избегал затрагивать в разговоре с ним эту больную тему. Пообещав ему прийти вечером, я подумал, что Краб в своем одиночестве, созданном искусственно им самим же, тянулся к общению с людьми.
В тот вечер он сказал:
– Мне всегда приятно говорить с тобой, потому что ты доверяешь все свои мысли и тайны. Это великий подвиг, когда люди истинно откровенны друг с другом, когда они способны открывать свои боли, именно через боль они и связаны между собой в своем высшем предназначении. Вероятно, мысль человека родилась тоже от боли, от тоски и стремления друг к другу.
В этот момент я вспомнил об Оле и подумал, что никогда не смогу быть откровенным с Крабом до конца. Меня с ним разделяла тайна.
Однажды мы встретились с ним в университетской библиотеке, некоторое время болтали о малозначимых вещах, и вдруг он изрек:
– Каждый человек обязан быть достойным своего появления на свет.
– Как это достойным, – возразил я ему, – разве человек, появившись на свет, уже не получил право на жизнь?
Он кротко улыбнулся и сказал следующие слова, которые прозвучали для меня почти с библейским смыслом:
– «Кто не ценит жизни, тот ее не достоин» – слова Леонардо да Винчи. Я же говорю, что человек рождается с определенным предназначением, и смысл его жизни – оправдать это предназначение.
Когда он произносил «я же говорю…», то походил почти на Иисуса Христа, и я подумал, уж не новый ли пророк это. Но он тут же меня разубедил, как будто прочитал мои мысли.
– Но я не хотел бы быть пророком. Потому что пророками восхищаются, им завидуют, а в обычной жизни ненавидят, и только после смерти их поднимают на пьедестал, а если к тому же их умудрятся при жизни распять, то тогда превозносят этих мучеников и страдальцев как истинных святых во имя искупления своих грехов. Такова психология людей, ничего здесь не поделаешь.
Мне показалось, что о предназначении он знает больше меня, и я спросил его, что значит предназначение. Он смотрел куда-то вдаль сквозь меня и как будто не слышал моего вопроса. Но затем он рассказал мне притчу. Не знаю, имеет она отношение к предназначению или нет.
– Однажды у Верховного Владыки хранилища душ спросили, можно ли выпустить душу такого-то умершего на свет Божий. Тот спросил: «А чем проявила себя душа в прежней жизни?» «Ничем» – последовал ответ. «Так зачем ее выпускать вторично, – удивился Владыка, – подберите другую кандидатуру».
Он вдруг рассмеялся и сделал жест, охватывающий читальный зал.
– Глядя на шкафы с книгами, я вспомнил эту притчу и подумал, что также и среди книг есть души никчемные и забытые, души, достойные время от времени появляться на свет, и души, способные властвовать над умами других поколений. Ну как? Скажи, интересную модель мироздания я тебе начертал?
После таких слов я окинул новым взглядом читальный зал. «Хранилище душ! Какое странное сравнение нашел Краб библиотеке, – подумал я.– И в самом деле, интересная модель мироздания. В таком случае, библиотекарь – Верховный Владыка хранилища душ. Забавно».
6
С Крабом мы находились не только в разных интеллектуальных категориях, но и в разных пунктах движения по восходящей кривой жизненного опыта. Как-то он привел мне одно восточное изречение, смысл которого древние мудрецы сокрыли в языке символов: «Дикий гусь стремится к морю, мотылек – к цветку, краб– в свою нору». Я понял это так, что вначале человек ищет себя, стремится познать мир, как гусь, летящий к морю. Затем находит свою половину, возлюбленную, и подобен в этот период мотыльку, летящему к цветку, отдаваясь красоте и наполняя красотой мир. И наконец, ищет смысл жизни, становясь отшельником и создавая «свой поздний труд из зыбких озарений». Я находился в начале этого пути, Краб – в конце. И я не мог не проиграть Крабу в любой жизненной ситуации.
Погруженный в свои мысли, я стоял у дверей ректората, когда Краб нам объявил:
– Хочу вас обрадовать. Завтра мы едем на уборку картофеля. Я буду руководителем группы. По всей вероятности, две недели мы проведем на свежем воздухе.
Студенты, как дети, закричали ура, а я в душе содрогнулся, проклиная ленивых колхозников. Там нам предстояло очутиться втроем: Оле, мне и Крабу. Я как предчувствовал начало моей катастрофы.
Утром, когда мы садились в автобус для отправки в колхоз, я сразу понял, что между нами что-то переменилось и прежних отношений уже быть не может. В мою сторону Оля ни разу не посмотрела. Краб, проверив, вся ли группа в сборе, дал распоряжение отправляться. Я сидел на последнем сидении, Краб рядом с водителем, а Оля в середине автобуса. Оля время от времени бросала на Краба задумчивые взгляды, Краб же избегал смотреть в ее сторону. Я мучился догадками, что происходит между ними. В глубине моей души зарождалось смутное чувство тревоги. Я продолжал любить Олю, даже когда она не отвечала мне взаимностью.
Я вспомнил, как однажды я попытался выяснить их отношения и спросил ее напрямую: – Что у вас произошло с Крабом?
Оля посмотрела на меня своими отливающими золотистыми искорками глазами и сказала, как отрезала:
– А вот тебя это уже совсем не касается.
Как сейчас, помню ее взгляд, от которого мне до сих пор становится не по себе.
Еще вчера мы были с ней друзьями, а сегодня в автобусе мы держались, как незнакомые люди, почти враги. Всю дорогу Оля рассеянно смотрела в окно, а Краб, повернувшись к сидящим рядом студентам, рассказывал что-то очень интересное. Они постоянно хохотали. Что он мог им такое рассказывать, этот рак-отшельник? Мне страшно хотелось к ним присоединиться, но я оставался на месте, сердился на себя, на него и сильно ревновал Олю к нему.
По дороге мы сделали одну остановку на ферме, где остались почти все парни со старостой группы. Оттуда можно было вечерним автобусом возвращаться в город, а утром приезжать на работу. Я, Славик и Краб вместе с женской группой отправились дальше. Освободившиеся рядом с Крабом места заняли девушки. Он продолжал развлекать их. Оля осталась на своем месте, я – тоже. К обеду мы прибыли в село, куда нас направили работать.
Нашим временным общежитием стал просторный дом, стоявший у самой речки за деревней. В этом доме, разделенном на две части коридором, в одной комнате расположились мы трое, в другой – девушки. В обеих комнатах – длинные полати от стены до стены, покрытые соломой, сверху – матрацы, одеяла, простыни, обстановка предельно простая. Обедать ходили в деревенскую столовую.
За суетой устройства быта я забыл о своих переживаниях и томлениях. В столовой во время ужина мы сидели вместе с Крабом. Я, как бы невзначай, посмотрел в сторону Оли. Она скользнула по мне взглядом, как по неодушевленному предмету, ее глаза остановились на Крабе, смотрели вопросительно, а губы притягивали к себе, как лепестки цветка. Я вновь испытал настоящие душевные муки.
Мне запомнилась первая ночь, проведенная на новом месте. То ли от сознания, что рядом, в соседней комнате, находится Оля, то ли от жесткого ложа, я долго ворочался и никак не мог заснуть. Вдыхая запах свежего сена, я пытался уловить в ночной тишине присутствие своей возлюбленной, однако слышал только ровное дыхание Краба. Я думал, что Краб уже спит, как вдруг в тишине спящего дома услышал его негромкий голос:
– В этом селе отбывал ссылку Иосиф Поджио, и эта река является свидетельницей, что женщина оказывается большим злом, чем все беды, вместе взятые. Эти берега реки, эти камни, вероятно, могли бы многое поведать о разочаровании Поджио.
Я ничего не ответил. Мне показалось, что Краб хочет о чем-то рассказать, облегчив свою душу.
– Мужчина может быть уверен только в себе, но не в сердце женщины, которую любит.
Я слушал Краба и думал об Оле, такой недоступной и так близко находящейся от меня, о Крабе, который, казалось мне, в своей жизни тоже испытал горькое разочарование в любимой женщине. Краб еще долго говорил о непостоянстве женщин, о скоротечности их чувств, иллюзии долговечности любви. Однако, чем кончились рассуждения Краба, я так и не дослушал, уснул. Видел сон, как над тихой рекой взошла луна. Река серебрилась в сиянии ее безжизненного света. От чистой воды поднимался легкий туман. И в этом тумане навстречу друг другу брели двое с закрытыми глазами, как два лунатика, Оля и Краб. Они легко ступали по воде, как два бестелесных призрака. Вот они коснулись друг друга, обнялись, оттолкнулись и побрели дальше в разные стороны. Сон казался настолько странным, нереальным и до боли в сердце красивым, что я невольно любовался им, как сверхъестественным таинственным видением. Когда я открыл глаза, солнце уже светило в окна нашего дома.
7
Утром девушки с ведрами отправились в поле на сбор картофеля, а мы втроем пошли работать на загрузке его в овощехранилище. Краб работал с нами, демонстрируя свою демократичность, хотя в его обязанность входило только руководство нами, сам же он мог не работать.
Самая трудная работа начиналась ближе к вечеру, когда у окон овощехранилища скапливались груды картофеля, который нужно было протолкнуть в окна и раскидать по закромам. После ночей с заморозками неубранный картофель годился только для перегонки спирта. Поэтому вечерами мы работали до изнеможения. Иногда девушки приносили нам ужин прямо на работу. Возвращаясь в общежитие поздно вечером, усталые, мы валились на полати и засыпали сном убитого.
Как-то после работы Краб заметил:
– Только занимаясь сельским трудом, я чувствую истину суждения Ницше, что праздность – мать всякой психологии. Раньше в мягкой постели я часами не мог уснуть, мучаясь бессонницей, сейчас же стоит мне коснуться головой подушки, засыпаю, как новорожденный младенец.
Цвет лица у Краба посвежел, и весь он помолодел от физического труда.
В деревне я почувствовал какой-то холодок в наших отношениях с Крабом. Странное дело, раньше мы виделись редко, но когда встречались, говорили подолгу о высших материях, сейчас же спали, работали вместе, делили трапезу, но говорили о пустяках и то от случая к случаю. Краб часто погружался в свои мысли, и я обычно оставлял его в уединении, а сам пытался ухаживать за Олей. Но Оля сторонилась меня, особенно, когда я пытался завязать с ней беседу на глазах у Краба. Сколько раз я представлял себе, как возьму Олины руки в свои, загляну ей в глаза и скажу: «Любимая, ты не представляешь, что я могу сделать ради тебя». Я по-прежнему продолжал предаваться иллюзиям.
В один из первых вечеров нашего пребывания в селе произошел неприятный инцидент. В наш дом ворвались деревенские парни. Краб, как руководитель группы, вежливо предложил им убраться, но те и слушать не хотели. Атмосфера быстро накалялась. Мы со Славиком почувствовали приближение грозы, приготовились к драке.
Вспоминая тот решающий момент нашей ссоры с деревенскими парнями, я не могу не подумать об огнях Эльма, и вот по какой причине. Я уверен, что и Краб, и Славик испытывали одно и то же волнение, которое возникает у всех перед дракой. Наше положение становилось критическим, на каждого из нас приходилось по нескольку человек. Их предводитель с пьяной рожей сжимал кулаки от злости. Краб отвечал ему спокойно, остроумно, с чувством собственного достоинства, что еще больше распаляло того. Наконец, потеряв всякие аргументы, Пьяная Рожа приказал Крабу, прислонившемуся к полатям, встать:
– Я не бью лежачего.
Краб спокойно поднялся. Мы со Славиком тоже встали. И тут мне показалось, что произошло то самое явление. Голова Краба засветилась непонятным сизым огнем. Как будто ореол святости или мученичества воссиял над его макушкой. В этот кульминационный момент я не мог не подивиться, глядя на это чудо. Девушки закричали:
– Постыдились бы – на троих всей деревней.
Это и в самом деле устыдило парней, они вывели за руки Пьяную Рожу, девушки закрыли за ними двери на все запоры.
– Они теперь нам все стекла повыбивают.
Но стекла остались целыми, а с улицы еще долго доносились голоса.
Однако после этого инцидента и начались беспокойства Краба. Девушки в поле знакомились с трактористами, заводили среди них дружков. После работы некоторые из них уходили на свидание и возвращались поздно ночью. Краб переживал за каждую из них, потому что не был уверен в порядочности парней:
– Не вышло бы какой истории, – говорил он.
Несмотря на усталость, он засыпал спокойно лишь тогда, когда возвращалась со свидания последняя студентка. И тут он пошел на гениальную хитрость. Как-то вечером он мне сказал:
– И как у них хватает сил после тяжелой работы тащиться еще куда-то на свидание?
– Любовь силы удесятеряет.
– Верно, – согласился Краб. – А вот, по мнению Овидия, страх силы отнимает.
Тут он вдруг хлопнул себя по лбу и воскликнул:
– Эврика! Ты знаешь такой знаменитый афоризм Тацита: «Страх и ужас – непрочные узы любви».
Я этого афоризма, разумеется, не знал. Краб, улыбнувшись, продолжал:
– Почему-то я вспомнил эту фразу и подумал, что страх и ужас – непрочные союзники любви. Стоит только их посеять, как те, которые начнут бояться, перестанут ходить по ночам на свидание.
С этого вечера Краб стал рассказывать девушкам страшные истории, а он был непревзойденным рассказчиком, и о его фантазии я уже говорил ранее. Если бы он записал только часть своих потрясающих рассказов, то великие мастера ужасов Эдгар По и Стивенсон перевернулись бы в гробу от зависти. При этом Краб всегда сохранял необыкновенную серьезность, и, глядя на него, я вспоминал как-то приведенные им слова Цицерона: «Удивительно, как это жрецы-предсказатели, взглянув друг на друга, могут еще удержаться от смеха». Но мне было не до смеха особенно в те минуты, когда я поддавался всеобщему настроению. Именно тогда я воочию увидел, как кровь стынет в жилах.
Вначале девушкам понравились вечера ужасов с гаданиями, спиритизмом, вызовом духов усопших. Они визжали от восторга, принимая участие в погружениях Краба в сферы тьмы. Кстати, замечу, что Краб достигал большой выразительности своих рассказов, создавая соответствующую обстановку. Тушился свет, в самых напряженных местах, когда он делал паузы, обязательно что-либо происходило невероятное: вдруг с потолка начинала сыпаться штукатурка или раздавался неожиданный стук в окно. Как это ему удавалось, мне остается только ломать голову. В конце концов, от ежевечерней игры на нервах и острых ощущений девушки приуныли и (потрясающе, рецепт Краба начинал действовать) стали бояться. Как только начинало темнеть, ни одна овечка не отваживалась переступить порог дома.
Наше общежитие превратилось в затворнический женский монастырь не только в фигуральном смысле. Краб одержал еще одну победу, добившись своего, – девушки оставили своих дружков. Я подумал в то время, что религия, возможно, возникла из тех же истоков и побуждений, из которых родилась игра Краба в нагнетании страха, – из человеческой заинтересованности.
Все Крабу доставалось легко. Он родился победителем, не знающим поражений. С его умом и талантами, если занять активную позицию, можно было многого добиться.
8
Эксперимент Краба породил странную тенденцию к переселению девушек в нашу комнату. Через несколько дней после начала вечеров ужаса две девушки, ссылаясь на боязнь оставаться на ночь среди своих подруг, перебрались в нашу спальню. Места на полатях хватало, Краб не возражал, и вскоре все полати заполнились, и случилось так, что постель Оли оказалась рядом с постелью Краба.
При ее переселении я испытал противоречивые чувства. С одной стороны, меня радовало ее присутствие, ночью мне казалось, что я слышу ее ровное дыхание. Одна мысль, что Оля спит в нескольких метрах от меня, делала меня уже счастливым. Но, с другой стороны, меня огорчало, что она лежит ближе к Крабу, чем ко мне. Впрочем, откровенно говоря, я уже тогда раскусил ее хитрость. Оля перебралась в нашу комнату из-за Краба, а не потому, что ей было страшно спать в соседней комнате. В один из следующих дней ее бесстрашие и храбрость вызвали восхищение не только у нас, но и у жителей всего села.
Говоря о ее поступке, Краб привел высказывание Гвиччардини: «Настоящий пробный камень для испытания людей – это неожиданно нагрянувшая опасность: кто устоит перед ней – может действительно называться твердым и неустрашимым. Храбр тот, кто осознает опасность, но не боится ее больше, чем следует». Мне кажется, что в тот день Краб поднял женский авторитет Оли до уровня своего уважения, так как ее поступок он приравнял к поступку мужчины.
Девушки, возвращающиеся с поля на обед в столовую, услышали со стороны реки крики, взывающие о помощи. Прибежав к реке первой, Оля увидела, что трое детей возбужденно бегали по берегу, кричали и показывали на середину реки. Там то появлялась, то исчезала голова еще одного мальчика. Он упал в одежде с перевернувшейся лодки и от страха успел наглотаться воды. Оля бросилась в воду, схватила мальчугана и выплыла с ним на берег. Так Оля стала для нас героиней, а для бедной матери, вдовы Марии, – спасительницей единственного ребенка.
Краб встретил Олю словами Сенеки:
– Похвальна доблесть, когда она уместна.
Краб мог бы сказать ей что-нибудь более теплое, но он был не способен на глубокие сантименты, во всяком случае, их проявление я ни разу не наблюдал.
Оля подружилась с Марией, и каждый вечер проводила у нее. Она сердилась, когда кто-нибудь в ее присутствии начинал говорить об этом поступке, так как считала, что любой, оказавшийся на ее месте, сделал бы то же самое.
Как-то, порвав брюки, я отправился в общежитие, чтобы их починить, и застал там Олю. Она встретила меня приветливо и даже предложила свою помощь. На этот раз она сама заговорила со мной о Крабе. Она спросила, почему Краб старается нагнать на девушек страх. Я не мог не объяснить ей причину. Она улыбнулась и сказала:
– А разве даже ради общего блага стоит прибегать к нечестным путям в достижении цели?
– Вероятно, стоит, – ответил я.
– Даже идя на хитрость, инсценируя подобные вечера ужасов? А он не подумал, что может нанести девушкам душевную травму?
– Все это ерунда, – заявил я.– Подумаешь, две недели они проживут без ухажеров, ну, потрясутся немного от страха для своей же пользы.
– А, вообще, как он относится к хитрости и лжи?
– Кто?
– Ну, он.
Оля избегала называть Краба по имени или прозвищу, и, когда она произносила «он», я всегда знал, кого она имеет в виду. Я ей ответил:
– Думаю, что его мнение не расходится с суждениями великих мыслителей.
– И ты можешь хотя бы одного из них привести для примера?
– А как же, – сказал я важно, надевая брюки в соседней комнате. – Сколько хочешь.
И подумал, что во всем этом есть что-то странное. Ученик цитирует своего учителя. Тот, в свою очередь, цитирует слова другого мыслителя. Как будто у нас нет собственного мнения о лжи и справедливости. М-да, я явно попал под влияние Краба. Но с другой стороны, равняясь на эталоны вечности, не впадешь в ошибку. Это тоже правильный путь. Если составить схему передачи всех знаний человечества, то нужно начертить цепочку связи от столетия к столетию, а память в этой цепочке играет роль Бога-отца.
– Что же ты молчишь? – вывела меня из задумчивости Оля. – Не можешь вспомнить?
– Почему же, – и я привел высказывание Леонардо да Винчи. – «В числе глупцов есть такая секта, называемая лицемерами, которые беспрерывно учатся обманывать себя и других, но больше других, чем себя, а в действительности обманывают больше себя, чем других».
– Все это ты слышал от него? – Оля рассмеялась. – Странно, что он, цитируя подобные изречения, сам прибегает к хитрости. Почему бы открыто не запретить девушкам выходить из дома по вечерам?
Я пожал плечами:
– Ты же знаешь, что с одной можно как-то договориться, но, когда вас много, извини за выражение, вы превращаетесь в неуправляемое стадо.
Оля, кажется, обиделась, но я остался доволен, впервые она говорила со мной о Крабе спокойно. Странное дело, но в тот же день Краб спросил меня, что я думаю об Оле. О, если бы я мог открыть ему тогда душу, поведать о своей пламенной любви, которая сводила меня с ума, может быть, ничего и не произошло. Но вместо этого я допустил ужасную оплошность, сказал Крабу совсем не то, что думал. Из моих слов он заключил, что я к Оле отношусь равнодушно. Почему я так сделал? Да, вероятно, потому, что в ту минуту мне вспомнился стих Овидия: «Опасно бывает хвалить любимую другу. Он и поверит тебе, он и подменит тебя».
Лучше бы я тогда не хитрил с Крабом, а выложил ему все начистоту. Я сам себя лишил своего же счастья. Но тогда мне и в голову не пришло, что все пойдет прахом. Я очень верил в Краба, почти обожествлял его, я даже не подозревал, что у него могут быть человеческие слабости. Он сам говорил мне о предостережении Джордано Бруно: «Кто не хочет быть очарованным, должен быть весьма осмотрительным и ставить сильный караул в глазах, которые, особенно в любви, являются окнами души».
И грянул гром среди ночного неба. Я проснулся, словно кто-то меня толкнул в бок. Некоторое время лежал с открытыми глазами, всматриваясь во тьму. Вдруг мое ухо уловило среди ровного дыхания спящих шорох, я приподнялся на локте и посмотрел в ту сторону. Мои глаза, привыкшие к темноте, различили голову Краба. Краб наклонился к Оле и поцеловал ее в губы. Мне хотелось крикнуть: «Не делай этого!», – но я не мог произнести ни слова. Оля не сопротивлялась, более того, она обняла Краба за шею и притянула к себе.
Утром, когда все еще спали, я тихонько выбрался из дома и вышел на дорогу. Вскоре меня подобрал грузовик и довез до города. За самовольный отъезд из колхоза меня могли исключить из университета, но Краб все уладил, меня даже не сняли со стипендии.
Я возненавидел Краба по-настоящему после его разрыва отношений с Олей. Оля вдруг перестала ходить на занятия, исчезла из города. У меня с Крабом произошло бурное объяснение. Многое я высказал ему тогда. Но даже, когда с моего языка слетали жестокие слова, в моем сердце шевелилась какая-то жалость к нему. Он совсем не оправдывался, напротив, выглядел до такой степени подавленным и беспомощным, а вскоре произошла эта трагическая развязка, после которой я получил его рукопись и записку.
Перечитывая эту рукопись, я сознаю, что замеченные мной тогда странности, происходившие с Крабом, являлись не чем иным, как отголосками таинственных событий, описанных в его рукописи и так повлиявших на его жизнь. Я теряюсь в догадках. Кто он? Пророк или сумасшедший? Если пророк, то ничего не понимаю ни в его мировоззрении, ни в его жизни. Как будто я соприкасаюсь с холодной, чуждой, хрустальной гранью некой далекой поверхности, на которой я не смог бы зацепиться, ни тем более существовать. Как-то, размышляя, я назвал свое видение его мира «окном в область планеты из четвертого измерения». Впрочем, я допускаю, что если существуют такие люди, как Краб, то существуют и подобные планеты. Если же он сумасшедший, то я испытываю еще большее чувство вины, что вовремя не смог остановить его.
Я решил опубликовать записки Краба, так как после его смерти имею право распоряжаться ими как своей собственностью. Последнее время многие бросились в поиски четвертого измерения, и я хочу предостеречь всех на этом пути, пожелать, чтобы они извлекли урок из жизни учителя и ясно увидели, чем это может кончиться. Пусть они сами сделают свои выводы и вынесут собственные суждения. Возможно, эти выводы будут противоположны моим, но каждый человек волен оставаться под судом только своей совести.
