Владимир Фомичев
Поле заживо сожженных
Лично я рассматриваю сложившееся положение как невиданное, организованное, тщательно продуманное, ослабляющее безопасность Родины преступление и отсутствие контроля со стороны государственных органов над идеологическими диверсиями против русского народа. До глубины души возмущает одновременное нагнетание ситуации с придуманным провокаторами «русским фашизмом», который, по наглому заявлению в откровенно антиправовой телепередаче бывшего министра культуры, «страшнее немецкого». Можно предположить, что такая гнусная личность является агентом мировых сатанистов, внутренним врагом России и ее народов. Весьма печально, что среди многомиллионного этноса некому задать ей очевидно необходимый вопрос: «Зачем ты суешься в чужие русские дела?». Надо помнить, что церковь князя тьмы официально существует в ряде стран, скажем, в США и Англии, с которых во всем берут пример наши прогрессисты-ироды. По их понятиям о ценностях, чем над более светлыми душами они изгаляются, тем значительнее служат своему хозяину – нечистому, отцу лжи. В голову невольно приходит мысль о том, что именно эти силы стоят за забвением чудовищных российских казней огнем безвинных душ.
Но меня также потрясают смоляне и жители названных выше других областей и краев. Особенно представители образованных слоев, которые об истязаниях пламенем-драконом земляков в годы минувшей войны молчат в течение десятилетий. Ведь – подумать только! – сотни и тысячи журналистов, педагогов, работников культуры, властных сфер советского и нынешнего времен и другие лица реально представляют собой участников криминала по сокрытию первоочередной информации о нашей жизни. Известной им по ней самой, в конкретных случаях своих местностей, что называется, впитанной с молоком матери. Мы не имеем суверенитета даже на отправление культа предков, на поклонение национальным святыням Великой Отечественной войны. При этом мы составляем более 80 процентов в населении страны, которая потому официально должна являться, строго в соответствии с международным правом, моноэтнической. Об этом – тоже гробовое молчание среди внутренних и внешних врагов Отчизны. При нашем самоубийственном попустительстве мы не решаем в ней ни одного вопроса. Обозначенный здесь факт о русских Хатынях – из самых показательных. Ничего подобного в общественном поведении нет ни в одном независимом государстве планеты, причем и в только что на наших глазах образованных новоделах из территории исторической России. В какую же просто биомассу надо превратиться, что уже весь мир смеется над нами за такую всепокорность душепродавцам с не нашим образом жизни! Буренки не догадываются, а человеку легко сообразить: повернись стадо к пастуху рогами с намерением обрести свободу – и в том мгновенно вспыхнет готовность унестись хоть за тридевять земель перед угрозой неминуемого ухода в небытие от несоизмеримо более мощной по сравнению с его кнутом силы. Иногда мне кажется, что наш русский самолет, национальное бытие, вошел в такое пике, что уже не выйдет из него. Порой думаю, что люди будущего, исследуя его гигантскую катастрофу, лишь по «черным ящикам» вроде моего сегодняшнего выступления будут иметь некоторую возможность знать о ее причинах.
Моя баллада о посещении места трагедии в Борьбе, надеюсь, расширит представление присутствующих о «малой родине» Михаила Исаковского.
Впервые опубликовано, вместе с балладой «9 мая 2007 г.» и фотографией с места массового сожжения мирных жителей в Борьбе, газетой «Московский литератор», № 16, август, 2007.
Сила вдохновений
Год столетия со дня рождения Михаила Васильевича Исаковского
совпадает с 55-летием Победы родного народа в Великой Отечественной войне и окончанием Второй мировой войны. Пережитое человечеством шестилетнее безумие, подвиг мужественности поколения нашего юбиляра и его поэзия воспринимаются мной в качестве потрясающе спаянных в историческое единство событий. Разумеется, не все согласятся с подобным воззрением. В доказательство своей правоты хочу проанализирорвать «Враги сожгли родную хату» М. Исаковского как лучшее лирическое стихотворение о последней мировой войне:
Враги сожгли родную хату,
Сгубили всю его семью…
Начало этого шедевра, всего два восходящих стиха, уже концентрирует, как увеличительное стекло, внимание на главном в военной эпохе – театре страшных действий, и на основной фигуре, несущей смысл справедливости, а также на ее жгучей душевной драме. Вспомним союзников, сокрушавших вместе с СССР коричневую чуму, – США, Великобританию, Францию. Мог ли воин этих стран, возвратясь домой, встретиться с подобным? Риторический вопрос, если учесть, что тяжелый фашистский сапог даже не ступал на землю первых двух государств. Ничего «в русском смысле» не мог наблюдать на своей земле и французский солдат. Там не было области, подобной родной Михаилу Исаковскому Смоленщине, в которой расстреляно и замучено в десять с лишним раз больше мирных граждан, чем погибло узников в Бухенвальде – знаменитом фашистском концлагере. Агрессоры разрушили около тысячи промышленных предприятий, сожгли почти 250 тысяч сельских домов. Больше 50 деревень спалили вместе с жителями, три из них в районе, где родился и вырос автор стихов, о которых идет речь. Причем в одной Борьбе, до сих пор не возродившейся, сгорели заживо 287 человек, считай, в два раза больше, чем в печально известной белорусской Хатыни. Равнозначно событиям грозных лет и исключительно глубокое проникновение Исаковского во внутренний мир победителя:
Куда ж теперь пойти солдату,
Кому нести печаль свою?
Пошел солдат в глубоком горе
На перекресток двух дорог.
Нашел солдат в широком поле
Травой заросший бугорок.
Стоит солдат, и словно комья
Застряли в горле у него.
Сказал солдат: «Встречай, Прасковья,
Героя, мужа своего.
Готовь для гостя угощенье,
Накрой в избе широкий стол, —
Свой день, свой праздник возвращенья
К тебе я праздновать пришел…».
Никто солдату не ответил,
Никто его не повстречал.
И только теплый летний ветер
Траву могильную качал.
Исаковский прекрасно знал народ, подробности его жизни внешней и душевной. В изображении им поведения, внутреннего мира «героя, мужа» нет ничего лживого, поддельного. Художник ничего не приукрашивает, не присочиняет. Он пишет, демонстрируя совершенное владение родным языком, являющимся сокровенным и для персонажа произведения. Это не книжный язык, а живое слово, простое и всем понятное. Оно соответствует народному чувству новейшей истории, смыслу человеческой жизни. Я, выросший в родных Исаковскому местах, очущаю точность и реалистичность употребления мастером отдельных фраз, присущих нашей захолустной стороне, районной родине, если можно так выразиться. То, что в масштабах России глубоко запрятано, по сути сильно и органично. Сам от родительницы слышал при ее рассказе о сильном переживании: «Ничего не могла проговорить, словно комья в горле застряли». А отец, обращаясь к ней, при случае мог бы произнести, совсем как герой стихотворения при мысленном обращении к Прасковье: «Накрой в избе широкий стол». Да, семьи были многочисленными, а столы, за которые собирались все, соответствующими – не то что в большинстве современных городских квартир. В хате фронтовика из стихотворения, хотя это и не подчеркивается, тоже проживало много народу, раз в произведении присутствует такая деталь. Здесь налицо действие закона Эрнста Хемингуэя о творческой манере «айсберга», когда видна лишь десятая часть изображаемого, а девять десятых как бы под водой, но непременно воспринимаются читателем, и тем сильнее на него действуют. Что-то похожее на более близкое нам понятие о таком тексте, в котором словам тесно, а мыслям просторно.
Трагедия в масштабах не только века, но – тысячелетней человеческой истории, развертывающаяся на этом стихотворном поле, усиливается множеством иных поэтических аргументов, свыше явленных мастеру в минуты вдохновения. Как просто и изумительно сказано: «Свой день, свой праздник возвращенья к тебе я праздновать пришел»! Да, это именно его день, его «праздник возвращенья». Не только лишь четыре года отсутствовал, что само по себе для семьянина является событием незаурядным, но остался жив, когда сотни тысяч товарищей по оружию легли на полях сражений. Такой праздник из праздников отмечают не в главных залах и не на торжищах, а с самыми близкими людьми. И только с ними можно вести молчаливый, как в процитированных строках, диалог, когда твой личный роковой случай подобен маленькой смерти. Рассказать о солдате все и было равносильно постижению великой эпохи борьбы со злейшим врагом человечества. Как сказано выше, поэты других земель объективно, при наличии любой творческой энергии и таланта, не могли этого сделать, потому что не имели возможности встретить у себя душу, вместившую истину через такие небывалые нежность и страдание.
Но большие страсти и невероятно громкие события военных лет правдиво запечатлены в отечественном поэтическом искусстве. Чтобы представить хотя бы схематично картину того, следует назвать некоторые громкие имена творцов ритмических строк по теме «Но помнит мир спасенный». Среди них – Александр Твардовский, Борис Пастернак, Анна Ахматова, Константин Симонов, Степан Щипачев, Николай Тихонов, Александр Прокофьев, Алексей Сурков, Михаил Львов, Саломея Нерис, Демьян Бедный, Аркадий Кулешов, Самед Вургун, Дмитрий Кедрин, Михаил Дудин, Марк Лисянский, Павел Шубин… Можно назвать еще десятки фамилий. Однако и у нас на родине ни одно из самых знаменитых стихотворений о великом деле фронтового поколения не может встать впереди шедевра Михаила Исаковского «Враги сожгли родную хату». Назову только некоторые, без указания авторов: «Его зарыли в шар земной», «Я был пехотой в поле чистом», «Жди меня, и я вернусь», «Не гремит колесница войны», «Нет, не до седин, не до славы», «Я убит подо Ржевом», «Мы знаем, что нынче лежит на весах», «Роса еще дремала на лафете», «Шумел сурово Брянский лес», «Едут-едут по Берлину наши казаки» и др. Художественную ценность поименованных творений трудно преувеличить, они – вершинные достижения лирической музы в гимнастерке, не просто дань духу времени. Однако их можно сравнить лишь с другими вещами самого Михаила Исаковского, созданными в ходе войны и тоже получившими величайший общественный резонанс, как например: «До свиданья, города и хаты» (1941), «В прифронтовом лесу» и «Ой, туманы мои!» (1942), «Огонек» (1943), «Где ж вы, где ж вы, очи карие?» (1944). А вот стихотворение «Враги сожгли родную хату» – первое и главное для самого создателя перечисленных и других жемчужин. Содержание лирической баллады не ограничивается приведенными выше строфами. Рассказ о горе и страдании возвратившегося с полей сражений человека продлжается:
Вздохнул солдат, ремень поправил,
Раскрыл мешок походный свой,
Бутылку горькую поставил.
На серый камень гробовой.
Диалог с солнцем жизни героя, его единственным человеком продолжается – с мертвой женой, как с живой:
«Не осуждай меня, Прасковья,
Что я пришел к тебе такой.
Хотел я выпить за здоровье,
А должен пить за упокой.
Сойдутся вновь друзья, подружки,
Но не сойтись вовеки нам…»
И пил солдат из медной кружки
Вино с печалью пополам.
Выражение «Сойдутся вновь друзья, подружки» связывает времена до- и послевоенное, как молния на миг соединяет землю и небо. Художественный образ вернувшегося с фронта с победой сельчанина демонстрирует государственную мощь его Родины и мудрое преодоление народом многих испытаний, встреченных на своем земном пути:
Он пил, солдат, слуга народа,
И с болью в сердце говорил:
«Я шел к тебе четыре года,
Я три державы покорил».
Хмелел солдат, слеза катилась,
Слеза несбывшихся надежд.
И на груди его светилась
Медаль за город Будапешт.
«Слуга народа» не озлобился, не пал духом. Он, поборовший чужеземного врага, нравственно чист. Любовь к России дает ему жизненные силы.
Удивительна последняя деталь в исследуемой стихотворной истории. Мне рассказывал секретарь Белгородской писательской организации Владимир Мальцев, как трагически сложился штурм нашими войсками венгерской столицы. Сколько там полегло батек моих ровесников! Конечно же, мой маститый земляк слышал о тех жутких боях от фронтовиков, «не постоявших за ценой» при освобождении одной из европейских столиц. Всего же за вызволение венгров, поляков, чехов, болгар и других зарубежных народов полегло наших воинов по официальной статистике примерно миллион. И здесь, в упоминании поэтом Будапешта, можно воочию видеть следование хемингуэевской манере письма – айсберговой.
Стихотворение «Враги сожгли родную хату», как все творчество Исаковского, получило справедливую оценку в глубине народной жизни, потому что оно уходит корнями в нее. Вот изменилась политическая ситуация – уничтожили Советский Союз, изменила ориентиры во внешней политике Венгрия, и «медаль за город Будапешт» выявляет новые глубины мировой истории, а вовсе не утрачивает своей роли. Так обстоит дело и с другими изобразительными средствами. Михаил Исаковский создавал настоящие, живые художественные произведения, его творческая да и философская мысль не близорука. Такое творчество-явление нельзя отнести к «чистой поэзии», которая возбуждает интерес немногих специалистов. Выражаю уверенность, что даже последний отморозок на российских просторах слышал о человеке, у которого «враги сожгли родную хату, сгубили всю его семью». Конечно, если брать создание лирика в целом, может быть, что-то надо переоценить, что-то стало политически неактуальным. Но самое главное, мне думается, в другом – у М. Исаковского не было низменного подхода к поэтической работе. Подтверждением тому служит собственная судьба лучшего лирического стихотворения Второй мировой войны.
Создал его автор в 1945 году, и сам назвал «моим лучшим стихотворением». Навеяно оно было поездкой в победном году по смоленской сельщине. После появления трагедийной баллады в седьмом номере журнала «Знамя» в сорок шестом году «Литературная газета» в лице Семена Трегуба устроила ей дикий разнос, обвиняя Михаила Исаковского в пессимизме, развращении советских читателей отчаянием, неутешным плачем, непониманием ратного подвига советских людей. Речь шла и об ущербе стране, и об идеологической диверсии. Даже не верится сегодня в возможность такой оценки, но факт остается фактом. Судите сами, познакомившись с небольшим отрывком из опуса сверхбдительного критика: «“Враги сожгли родную хату” – жестокий и печальный романс о вернувшемся с фронта солдате в его безысходном горе. Это горе поэтом не преодолено, а усилено сочувствием и ложными ироническими интонациями. Он бередит раны, не врачуя их. И потому-то его стихотворение само способно стать рассадником страдания». И т. д. в том же духе. Не случайно о нем появилась в писательском фольклоре эпиграмма:
Зол,
Невежествен,
Груб —
Трегуб.
Дал соответствующую оценку ему в «Новом мире» в» Открытом письме критику Семену Трегубу» и К. Симонов.
Спустя десять лет после создания баллады в вышедшем в Ленинграде сборнике Э. Литвинова рассуждала подобно С. Трегубу: «Солдат сорвершенно одинок, ему не с кем разделить свое горе» и предлагала Исаковскому поучиться у следующей частушки: «Поминай девятый май, ворота шире отворяй – с победой дролечку встречай!». С ума сойти можно. Одним словом, над образцом русской лирики, как над станом Дмитрия Донского накануне бессмертной славы, полыхала кровавая заря.
М. Исаковский, отвечая в периодике всем своим критикам, отмечал, что он следует принципу отражения в поэзии подлинной жизни, а не умозрительных схем и кабинетных представлений о ней.
Со временем сорокастрочная баллада стала любимой народной песней. Евгений Долматовский, «вновь и вновь вспоминая мучительно тяжелый путь» к ней, зафиксировал такой любопытный факт в биографии этой лирической вещи: «Михаил Васильевич поведал мне, что Твардовский, прослушав “Враги сожгли родную хату”, удивился, говорит: “Ты в двадцать строк вкладываешь столько, что мне в поэму не вложить!”». Получается, вся баллада стоит двух поэм Твардовского – лучшего советского мастера в этом жанре.
Александр Блок заявлял: «Я верую, что мы не только имеем право, но и обязаны считать поэта связанным с его временем». Стихотворение-песня М. В. Исаковского «Враги сожгли родную хату» является живым подтверждением верности художника своей эпохе. Оно так связано с войной, что не только по рождению в 1945 году, но по служению великому делу памяти о преодолении народом-богатырем величайшей трагедии должно юбилейно отмечаться в 2000-м году вместе с 55-летием Победы над гитлеровским фашизмом.
Предисловие к юбилейной – в честь 100-летия поэта – книге Михаила Исаковского Чужая земля не нужна». М.: изд-во «Русский мир», 2000.
Бывшая деревня – безлюдное «поле»
Смоленская земля – малая родина нашего великого лирического поэта Михаила Исаковского. Поэт фронтового поколения, он не мог не знать о чудовищных преступлениях гитлеровцев, не мог промолчать об огненной оккупационной лавинне, сметавшей все и вся на родной земле. Стихотворение, ставшее песней, – «Враги сожгли родную хату», написано под впечатлением этих страшных событий, считает Владимир Фомичев, поэт, публицист, лауреат премии «Прохоровское поле», уроженец той же смоленской земли. И доказывает это.
Враги сожгли родную хату,
Сгубили всю его семью.
В этих строках бездна подлинного исторического содержания. Можно догадаться, что речь идёт о массовом предании огню детей, женщин, стариков.
Пошел солдат в глубоком горе
На перекресток двух дорог.
Нашёл солдат в широком поле
Травой заросший бугорок.
Солдат пришел на место, где стояла его деревня, которой нет. Потому что каждое селение – это «перекресток двух дорог», обращенный ко всем четырем сторонам света, то есть неограниченный выход отсюда в мир для любого человека. В населенных пунктах могил практически не бывало, кладбища (погосты) всегда находились в стороне. Они появились там, где столетиями жили люди, лишь в период оккупации, после массовых убийств населения немецко-фашистскими завоевателями. Причем это – почерк захватчиков ХХ века. Ни при татаро-монголах, ни при французах, побывавших на нашей земле, такого не наблюдалось. За этими наспех сделанными захоронениями некому ухаживать – поэтому:
Травой заросший бугорок
Деревня стала безлюдным «широким полем», в котором…
…теплый летний ветер
Траву могильную качал
В лесных деревушках, например, в родном М. Исаковскому районе на Смоленщине, больших полей вообще не бывало. Откуда же «широкое» появилось? Это – пространство сметенной с лица земли деревни вместе с усадьбами, огородами, колхозными фермой, конюшней, овчарней, пасекой, ригой и т. п.
Часто жители сожжённых деревень возвращались на свои пепелища и рыли землянки, в которых продолжали жить. Здесь же никого не осталось в живых. Солдату не с кем даже помянуть сгубленную врагами «всю его семью», не с кем поделиться безысходным горем:
Кому нести печаль свою?
И его Прасковья, и односельчане умолкли навеки: ни принять его, ни поговорить с ним не могут:
Никто солдату не ответил,
Никто его не повстречал.
В песне-шедевре – величайшая народная боль, ответ на ужасающую жестокость, проявленную к беззащитным людям, со стороны западноевропейских извергов, осуждённых потом как военные преступники международным Нюрнбергским трибуналом; главные из них были повешены.
Сайт литературно-исторического творческого объединения в Строгине
Комментарий. В этом районе столицы имеются улицы русских советских поэтов Великой Отечественнной войны, произведения которых вошли во все посвященные ей антологии и хрестоматии, – Михаила Исаковского и Александра Твардовского.
Главный поэт эпохи
В 2007 году я выпустил роман «Север Северище», где, наверное, впервые в художественной литературе присутствует тема так называемого «ленинградского («русского») дела». Там я называю число только физически уничтоженных по нему – 200 человек, что шокировало мое писательское окружение, конечно же, достаточно грамотное. Но и оно такой информацией не обладало. Почему? Потому что о злодейски уничтоженных собратьями по партии, как и о русских Хатынях, – молчок! В моей же статье, написанной к столетию А. Т. Твардовского (2010), которую представляю здесь извлечениями, количество по идеологическим причинам расстрелянных в 1949–1953 представителей фронтового поколения выросло до 2000. Это произошло в результате уточнения одного честного эрудита, подтвержденного другим авторитетом.
А сейчас я держу в руках интервью с известным историком, профессором МГУ Александром Вдовиным, опубликованное «Литературной газетой» 12 февраля 2014 года, и читаю следующее: «Ленинградское дело», в котором был усмотрен великорусский национализм, закончилось расстрелами 32 тысяч человек». Смотрите, что получается: в сущности абсолютная закрытость неслыханной народной трагедии! Меньше, чем за десятилетие, у прикоснувшегося к ней частным образом человека цифра изменилась 160-кратно! За это же время и количество жертв фашистского геноцида на моих глазах увеличилось с 16 миллионов до 19 миллионов! Спрашивается, если обратиться только к этим фактам, есть у нас наука, именуемая Отечественной историей, или нет? Полагаю, теперь любому читателю моего сочинения понятно, что в нашем времени переворотчиков девальвируется память о всех главных национальных трагедиях, не только об ужасе Борьбы и тысячах «сестер прнскорбной».
Теченье нынешних дней на фоне жизненной и творческой судьбы Александра Трифоновича Твардовского показывает, что, как и ему, нам свою историю приходится завоевывать.
К 100-летию А. Т. Твардовского
3
Дочь вызвавшего в столь молодые годы громадную сенсацию «Страной Муравией» поэта, доктор исторических наук профессор Валентина Твардовская в году 95-летия отца, отвечая на один из вопросов корреспондента «Медицинской газеты» Владимира Королева, сказала: «Дом у дороги» – полупрочитанная поэма. Она не ко двору пришлась. После войны – сплошное ликованье, все ему говорили: «О чем вы!». Думаю, это очень точное наблюдение. Празднуя ныне 65-летие Великой Победы и 100-летие лучшего из лучших певцов всенародного подвига, который она увенчала, самое время развить мысль Валентины Александровны. 2005-й, 2010-й – не 1946-й, когда появился новый шедевр нынешнего юбиляра. Та свежая праздничность далеко позади. Что же мешает теперь говорить в полный голос о неизбывном горе солдатки Анюты Сивцовой с тремя детьми, угнанной вместе с ними в немецкое рабство, беременной четвертым, родившемся уже в неволе? «Что не могла глядеть назад, / Где дом пылал зажженный, / Как гнал ее чужой солдат / На станцию с колонной; / Что не могла она сберечь / В саду трехлеток-яблонь; / Что шла, покинув дом и печь, / А так детишки зябли! / Что шла, как пленные, в толпе / На запад под конвоем…» Сам автор всю войну искал возможность рассказать о ее судьбе:
Я начал песню в трудный год,
Когда зимой студеной
Война стояла у ворот
Столицы осажденной…
И где бы ни переступал
Каких домов пороги,
Я никогда не забывал
О доме у дороги.
О доме горестном, тобой
Покинутом когда-то.
И вот в пути, в стране чужой
Я встретил дом солдата.
Тот дом без крыши, без угла,
Согретый по-жилому,
Твоя хозяйка берегла
За тыщи верст от дому.
Она тянула кое-как
Вдоль колеи шоссейной —
С меньшим, уснувшим на руках,
И всей гурьбой семейной.
Кипели реки подо льдом,
Ручьи взбивали пену,
Была весна, и шел твой дом
На родину из плена.
Полупрочитанность «Дома у дороги» остается и даже становится все заметней, едва ли не выступает на первый план. И вот почему мы можем так сказать. Спустя более полувека после изгнания врага с родной земли общество только начинает осознавать: в России даже нет памятника 16 миллионам замученных немецкими фашистами гражданских лиц, что на пять миллионов превышает потери Красной Армии. Людей буквально ошарашили только что опубликованные энтузиастами такие архивные материалы о злодеяниях гитлеровцев в родной Александру Твардовскому области: в ней каратели «сожгли дотла более пяти тысяч сел и деревень, из них около 300 вместе с мирными жителями». Помножьте эти цифры на восемнадцать оккупировавшихся территорий нынешней Российской Федерации. На фоне названных чудовищных злодеяний страна, можно сказать, практически не слышит обращенного к ней в «Доме у дороги» голоса великого мастера ритмического искусства:
Как жадно в рост идет трава
Густая на могилах.
Трава – права.
И жизнь жива.
Но я про то хочу сперва,
Про что забыть не в силах.
Та память горя велика,
Глухая память боли.
Она не стишится, пока
Не выскажется вволю.
И в самый полдень торжества,
На праздник возрожденья
Она приходит, как вдова
Бойца, что пал в сраженье.
Как мать, что сына день за днем
Ждала с войны напрасно,
И позабыть еще о нем,
И не скорбеть всечасно
Не властна.
И такое же могучее слово на тему непомерных страданий жителей Отечества в другой главе поэмы, с призывом ничего не забывать:
Прошла война, прошла страда,
Но боль взывает к людям:
Давайте, люди, никогда
Об этом не забудем.
Пусть память верную о ней
Хранят, об этой муке,
И дети нынешних детей,
И наших внуков внуки.
Пускай всегда годину ту
На память нам приводит
И первый снег, и рожь в цвету,
Когда под ветром ходит.
И каждый дом, и каждый сад
В ряду – большой и малый.
И дня восход, и дня закат
Над темным лесом – алый.
Пускай во всем, чем жизнь полна,
Во всем, что сердцу мило,
Нам будет памятка дана
О том, что в мире было.
Затем, чтоб этого забыть
Не смели поколенья.
Затем, чтоб нам счастливей быть,
А счастье – не в забвенье.
4
В подробной хронике Омской писательской организации к 100-летию А. Т. Твардовского, талантливо исполненной Василием Савченковым и точно названной «Травля», есть потрясающее свидетельство уже цитировавшейся нами Валентины Александровны, дочери поэта, о его жуткой депрессии в послевоенные годы – годы тяжелейшей жизни населения в условиях разрушенного войной хозяйства. Не могу не привести это редкое и столь существенное высказывание полностью:
«Наиболее тяжелый период наступил после войны, на рубеже 40-50-х, когда стихов отец почти не писал. И длилось это не месяц, не год, а несколько лет кряду. Мучительное разрушение прежней веры отвращало от стихов. У отца даже возникла мысль о самоубийстве. Об этом не знают ни читатели, ни почитатели его таланта, ни земляки поэта.
Послевоенная жизнь народа-победителя, которую он видел на родной Смоленщине и во Владимирской области, где был депутатом, оказалась совсем не такой, какой представлялась на войне. Жизнь эту для него олицетворяла тетка Дарья
С ее терпеньем безнадежным,
С ее избою без сеней
И трудоднем пустопорожним,
И трудоночью – не полней.
То, о чем отец хотел сказать в полный голос, было невозможно. Он говорил, что душа наедине с собою не могла переступить этот страх перед страшными выводами».
Низкий поклон Валентине Твардовской за приоткрытие сущего ада в сердце жившего вместе с нами поэтического гения. Я могу лишь предположить, что являлось первенствующей составляющей тогдашнего непомерного страдания автора «Василия Теркина». Думаю, ею стала начавшаяся вскоре после Победы в Великой Отечественной войне жуткая, геноцидная борьба Сталина с угрозой национального возрождения страны. Явственно ощутив ее, генералиссимус хитро и коварно приступил к изничтожению пробивавшихся ростков насущной исторической справедливости-необходимости. Ведь в результате преступных революционных потрясений русский народ лишился собственного национального государства, вовсе не имел каких бы то ни было властных структур, не только что их полного набора, какой существовал в течение столетий. Параноидальная истребительная политика возобновилась Сталиным с целью эксплуатации нации, создавшей Великую Россию, и несметных богатств ее для осуществления коммуно-советской химеры – теперь уже не только на земле наших отцов и дедов, но на всей планете.
В этом плане коварство его поистине непомерное. Произнес большой силы тост за русаков, сделавших главный вклад в освобождение страны и человечества от фашизма, и сразу без шума повел другую внутреннюю политику. Чуть позже совсем отворил дверь в новый этап ужасающего, чрезвычайного геноцида против нас, подобного послереволюционному. Так, все до одного главные полководцы войны за национальное освобождение, вдохновлявшие войска, в частности, близкой перспективой несомненного улучшения жизни после сокрушения врага, теперь под разными фальшивыми предлогами отстранялись от ключевых должностей, удалялись из столицы, лишались большей возможности влиять на исполнение чаяний народа. Например, Маршала Победы Г. К. Жукова, любимого всеми, Сталин молниеносно выполол из почвы Москвы, как вредную траву, и отправил сначала в Одессу, а затем на Урал. Маршала Сов. Союза, Героя Сов Союза (1944, 1945), в июне 1945 года командовавшего парадом Победы в Москве, К. К. Рокоссовского назначил главнокомандующим Сев. группой войск; Маршала Сов. Союза (1944), Героя Сов. Союза (1945) Р. Я. Малиновского – главнокомандующим войсками Д. Востока, естественно, с пребыванием в тех регионах. В феврале 1947 Н. Г. Кузнецова освобождают от командования Военно-морским флотом, который он 22.06.1941 привел весь полностью в боевую готовность, подписав соответствующий приказ на семь часов раньше директивы наркома обороны и тем самым не потеряв в первый день войны ни одного корабля, когда, например, были уничтожены на аэродромах, даже не взлетев, больше тысячи самолетов. Такие теперь становились противниками. В 1947 министром Вооруженных сил стал генерал-полковник Н. А. Булганин, с преобладающим опытом деятельности до того в органах ВЧК и на хозяйственно-советских работах. Все это прямо указывает на подготовку к ослаблению роли русского народа в жизни Сов. Союза, на заговор против возрождения нации. Православные победители коричневой чумы уже были не «братьями и сестрами», когда Сталин обнялся с ними иезуитским умом в момент смертельной опасности, не были «руководящим народом» из до сих пор пленительного для многих сердец тоста, произнесенного 24 мая победного года. В 1947 появился указ Верховного Совета СССР: «Во изменение Указа от 8 мая 1945 г. считать 9 мая – праздник победы над Германией – рабочим днем».
Пик страшной трагедии – поспешное массовое отстранение от управления, бесчисленные посадки, отправление в лагеря, физическое истребление лучших кадров, выигравших войну и преодолевших огромную разруху после нее. По так называемому «ленинградскому», как опять же коварно-пропагандистки именовали, а точнее – по «русскому делу» (1949-53). Такое происходило в высших эшелонах власти и на местах. Помимо Москвы и Ленинграда – в Крыму, Рязани, Ярославле, Мурманске, Горьком, Таллине, Пскове, Новгороде, Петрозаводске… Жуткие репрессии длились до самой смерти Сталина. Только расстреляли более 2000 самых ценных на то время руководящих потомков Александра Невского, Дмитрия Донского, Кузьмы Минина, Дмитрия Пожарского, Александра Суворова, Михаила Кутузова. Именно эти исторические имена на параде 7 ноября 1941 в Москве на Красной площади, обращаясь с речью к войскам и народу всей страны, председатель. ГКО Верховный Главнокомандующий и нарком обороны СССР И. В. Сталин называл многовековымй духовным источником будущих побед над немецким фашизмом: «Пусть вдохновляет вас в этой войне мужественный образ наших великих предков!». С тем и победили. Народ не стал бы воевать за СССР без исторических корней, созданный «внутренними завоевателями» в результате переворота 1917-го. Но в послевоенном Советском Союзе опять именно с этого года начинали отсчет государственности, и отсюда – беспощадное уничтожение национального ядра. Оно мешало превращению в красный цвет «земли наших великих предков» и в целом всего мира. В победоносной стране маленковы, берии, абакумовы, леоновы, комаровы, лихачевы, кобуловы, меркуловы, шкирятовы, рюмины, черновы, броверманы беспощадно уничтожали лучшие партийные, советские, хозяйственные, военные кадры – в основном представителей самого многочисленного этноса, сформировавшихся и занявших видные посты не в царское время, а при Сталине, поверивших в него и в справедливость социалистического строя. Среди них крупнейшие деятели коммунистической партии и советского государства – председатель Госплана СССР, заместитель председателя Совета Министров СССР, член Политбюро ЦК ВКП(б) Н. А. Вознесенский; член Оргбюро, секретарь ЦК А. А. Кузнецов (первый секретарь Ленинградского обкома и горкома партии в 1945–1946 гг.); председатель Совета Министров РСФСР М. И. Родионов… Ни малейшей государственной вины никто из них не имел, не зря Верховный Суд СССР 30 апреля 1954 их всех реабилитировал. Их единственная «вина» – честность и порядочность. «Удивлялись», например, почему атрибуты партийной (главной тогда) и государственной власти в РСФСР гораздо слабее, чем в других республиках, хотя Устав КПСС и Конституция СССР провозглашали равноправие всех. Но бандократы того времени замалчивали это коренное обстоятельство, людоедски поедая своих сотоварищей, и требовали уничтожения якобы за «неверную» организацию городской выставки и т. п. Это смешно даже по меркам каннибалов. Как прояснило время, «красный цвет» явился призраком счастья для народов и сытной кормушкой для номенклатурных кланов. Гекатомбные жертвы ради него оказались совершенно бессмысленными!
