Владимир Дудинцев
Белые одежды. Не хлебом единым
Федор Иванович сейчас же ее распахнул и остановился на пороге. Он ничего не видел в черном мраке, который открылся перед ним, кроме большого голубоватого светлого квадрата, на котором двигалось что-то расплывчатое. Легко трещал киноаппарат. Здесь смотрели фильм.
Федор Иванович всмотрелся. На голубоватом экране двигалось что-то вроде серых пальцев, мягко ощупывающих пространство. Потом показалось, будто две прозрачные руки совместили серые пальцы и они склеились. С трудом разорвав этот контакт, пальцы сложились в две щепоти, и прозрачные руки с мягкой грацией развели их вновь. «Чертовщина какая-то», – подумал Федор Иванович, и в этот момент аппарат умолк, движение пальцев остановилось, и экран погас.
– Товарищи! У нас чужой! – раздался молодой мужской голос. – Вон стоит, у двери.
И сразу из тьмы к нему бросилась Лена, он увидел ее очки и за ними – бегающие глаза. Уперлась обеими руками ему в грудь. Он отвел ее руки.
– Что же наши-то! Сашка для чего сидит? – возмутился кто-то. – Зажгите свет!
– Ни в коем случае! – послышался дребезжащий повелительный голосок, как будто принадлежащий очень маленькому человеку. Нельзя, не зажигайте. Он же увидит всех!
– Здравствуйте, Натан Михайлович! – сказал в темноту Федор Иванович.
Он уже понял все. Здесь тайно собиралось то самое кубло, которое академик Рядно искал и не мог найти, и они смотрели какой-то запретный научный фильм. «Это же хромосомы! Деление клетки!» – догадался он.
– Я за него ручаюсь, товарищи. – Лена повернулась к нему спиной, как бы закрывая его от всех. – Это мой муж. Мой ревнивый муж. За мной прилетел. Добегался, муженек. Это я привела за собой такой пышный хвост…
– Когда в дело вмешиваются матримониальные дела… – опять вмешался непреклонный саркастический голосок Хейфеца.
– Товарищи! Пусть он и муж нашего ученого секретаря… – послышался строгий девичий голос, – я все равно должна напомнить то, о чем мы строго условились. Чтобы ходить на наши семинары, одного поручительства мало.
– Я тоже могу поручиться, – вмешался очень знакомый тенор. И сбоку вышел из темноты приветливо улыбающийся Краснов. – Федора Ивановича у нас все знают. Федор Иванович – это Федор Иванович. Человек неподкупный, справедливый…
– А я решительно против, – послышался во тьме спокойный, как всегда угрюмый голос Стригалева. – Федор Иванович принадлежит к враждебному направлению. И вообще в этих делах формальность соблюдать не лишне.
Иван Ильич ничем не выдал своего отношения к новости, которая больно коснулась и его, и к тому же была возвещена самой Леной. Душа Федора Ивановича напряглась, слушая: не скрипнет ли что-нибудь в ржавом замке, не шевельнутся ли сувальды. Но Троллейбус как будто и не слышал откровенного заявления Лены. Помнил только о тайне, навсегда породнившей его с Федором Ивановичем. И берег ее, показывая всем, насколько он чужд неожиданному гостю и как он решительно несогласен с попытками ввести чужого в эту компанию.
– Я тоже принадлежу к враждебному направлению, – весело гнул свое Краснов. – Можно и принять.
– Мы знаем вас, – заметила строгая девица. – Условие есть условие.
– Прошу вас помнить, товарищи! – резко возвысился голос Хейфеца. – Увеличится число членов – увеличится и основа для опасений. В каждой аудитории, где больше двух человек, может находиться любитель писать доносы. Чем они руководствуются, эти добровольцы, не знаю.
«Он помнит мою ревизию, – подумал Федор Иванович. – Считает меня главным виновником всей беды».
– Действительно. Всю жизнь думаю об этом феномене природы и не могу найти ответа, – сказал кто-то вдали, явно в его адрес. – Это такой же имманентный закон, как и менделевское один к трем…
«Это кто-то с другого факультета», – подумал Федор Иванович.
– Удивительно, – жаловался детский голос Хейфеца, как бы спохватившись и постепенно затихая. – Его, может быть, здесь и нет, он, может, сидит сейчас в ресторане «Заречье» и ест осетрину под шубой… А мы вынуждены строить свою жизнь с расчетом на его присутствие. Чем он держит нас?
– Страхом, страхом, – ответил кто-то, вразумляя.
– Прошу прекратить эти разговоры. Прошу заниматься только тем, чем мы всегда занимаемся, – холодно и спокойно приказал Стригалев. Он, видимо, был здесь главным.
– Товарищи! – наконец заговорил и Федор Иванович, глядя в настороженную тьму. Ему все никак не удавалось вставить свое слово. – Товарищи! Я должен заявить следующее. Я действительно не разделяю некоторых научных концепций. И твердо стою на позициях, занимаемых академиками Трофимом Денисовичем Лысенко и Кассианом Дамиановичем Рядно. – Это он подавал сигнал Стригалеву, что тоже помнит о тайне. – Я действительно принадлежу к другому направлению, но враждебности к вам не чувствую. И я торжественно клянусь вам: поскольку я не считаю ваши занятия опасными, я ничего из того, что увидел и услышал здесь, никому не передам. Ни в устной, ни в письменной форме. Ни в форме намека. Какого бы мнения ни придерживались на этот счет мои единомышленники…
– Мы знаем вас, можно было бы и не вкладывать столько огня в вашу клятву, – сказал Стригалев, давая понять Федору Ивановичу, что тот слегка сбился с нужного тона, что надо резче, четче. – Тем не менее мы не можем разрешить вам…
– Я сейчас же ухожу…
– Пусть досмотрит с нами рулончик, – проговорил кто-то с явной симпатией к Федору Ивановичу. С симпатией и с полемической ухмылкой. – Это будет ему интересно… Как ученому, стремящемуся к истине…
– Рулончик пусть досмотрит, не возражаю, – согласился Стригалев. – Федору Ивановичу повезло, это фильм-уникум. Иные доктора и академики не видели этого фильма. – И перешел на деловой тон: – Давайте тогда смотреть сначала, это и нам будет нелишне.
Вдали, как фонарик в ночном лесу, мигнула лампочка-малютка. Долго шелестела пленка – ее перематывали. Потом что-то застегнулось, что-то защелкнулось, вспыхнул яркий экран, и на нем задрожали слова английского текста. Федор Иванович напрягся – он был не очень силен в английском. Но тут Стригалев со своего места начал лекцию!
– Этот фильм, как я уже говорил, представляет собой высшее достижение современной техники микрофильмирования. С помощью тончайших приемов удалось выделить и поместить под объектив живую клетку и создать условия, при которых она могла продолжать свои естественные отправления, продолжала делиться. В нее нельзя было вводить никаких красителей, тем не менее, как вы видели, и опять сейчас… Вот, вы уже видите, структура ее ядра. Хромосомы. Вы увидите их сейчас в разных стадиях митоза… то есть деления клетки…
Федор Иванович понял: Стригалев перевел это слово специально для него. «Мог бы и не переводить, что такое митоз, я знаю», – подумал он.
– Перед нами клетка… Живая клетка амариллиса…
– Все же, по-моему, это аллиум сативум, – миролюбиво прохрустел голосок Хейфеца.
– К сожалению, начало оторвано, Натан Михайлович. Мы сейчас не сможем решить наш спор.
На экране уже началось деление клетки. Хромосомы шевелились, как клубок серых червей, потом вдруг выстроились в строгий вертикальный порядок. Вдруг удвоились – теперь это были пары. Тут же какая-то сила потащила эти пары врозь, хромосомы подчинились, обмякли, и что-то их повлекло к двум разным полюсам.
– Человеку удалось подсмотреть одну из сокровеннейших тайн, – проговорил Хейфец. – Перед нами такой же факт, как движение Земли вокруг Солнца. И столь же оспариваемый…
Федор Иванович по этому разъяснению профессора понял, что здесь сидело немало студентов, молодежи, еще стоящей на пороге науки.
– …И если я увидел такое, меня уже не заставишь думать, что этого нет, – продолжал Хейфец. Последние его слова были адресованы явно тем, кто твердо стоит на позициях академика Рядно.
– Натан Михайлович, пожалуйста, пропаганду ведите вне этих стен, – сказал добродушно Стригалев. – Вот видите, товарищи, тут опять… Хромосомы обособились, выстроились… Готово! Произошло удвоение… Вот они расходятся, разошлись… И сразу образуется перетяжка… Уже видна, вот она. Разделила клетку на две дочерние. Получились две клетки, в каждой то же число хромосом, какое было в начале процесса. Останови, пожалуйста, аппарат. Свет не зажигай.
Экран погас. Стригалев помедлил, как бы собираясь с силами.
– Теперь, товарищи, вам покажут главное, ради чего мы бились, доставали этот фильм. Достать его было нелегко, слишком много заявок, а рулончик один…
«Кубло, – подумал Федор Иванович. – У них есть еще кто-то повыше, кто принимает заявки!»
– До сих пор вы видели здесь нормальное деление клетки. Как она делится, живя в нормальных условиях обитания. Без привходящих аномалий. Вы это уже знали по теории, видели в учебниках. А сейчас будет такое, чего вы нигде не увидите. Пока… Кроме этой комнаты. В процесс деления вмешивается внешний фактор. В одних случаях это бывает температурный шок, в других – активная частица солнечного света… Или, скажем, химический фактор вторгнется. В нашем случае именно он вторгается в делящуюся клетку. Очень слабый раствор колхицина. Этот алкалоид содержится в луковицах колхикум аутомнале. Надо привыкать к латыни, это безвременник осенний. Мы о нем уже говорили. Не синтетическое какое-нибудь вещество, а естественный продукт, поставляемый самой природой. Пожалуйста, давай фильм…
Экран ярко вспыхнул. В центре его ясно обособленная клетка начинала делиться.
– Вот она нормально делится, – как бы недовольно звучал голос Стригалева. – Вот приливается раствор колхицина. Уже заметно: видите, хромосомы почувствовали, если можно так сказать. Реагируют. Видите, какие стали движения… Не тот порядок, верно? Но ничего. Разошлись все-таки, а вот и перетяжечка. С грехом пополам, но образовалась. Две нормальные клетки. Правда, нормальные ли они, это еще неизвестно. О тонких изменениях мы еще поговорим в будущем. Но так, внешне, вы видите, получились две жизнеспособные клетки. С тем же числом хромосом в каждой. Значит, раствор был слишком слаб. Вот еще клетка. Делится, делится, видите? Приливается опять колхицин. Уже покрепче, сразу видно. Перетяжечка – пошла, пошла… Смотрите, что с нею делается! Рвется, тает! Так и не разделила… Вот и клетка успокоилась. Каждому видно – получился гигант. Было восемь – стало шестнадцать хромосом. Если бы окрасить, можно бы и точно сосчитать все до одной. Но мы с вами уже и окрашивали, и считали. Вот еще одна клетка делится. Опять… То же самое, сейчас получится двойная клетка. Уже! Видите, как отчетливо! Вот так мы получаем полиплоидные клетки, из которых развиваются потом наши картошки с новыми свойствами. Вот еще одна – видите, как точно все! Наверно, один и тот же процент алкалоида в растворе. Мотайте, ребята, на ус. Теперь, когда будете в учхозе проращивать семена или когда будете наблюдать, как ваше растение развивается, закрывайте иногда глаза. Чтоб перед вами эта картина вставала. Чтобы знать, что вы делаете. Чтоб не верить на слово профессору, а знать, только знать. Как требует один большой ученый… очень оригинально мыслящий… Во-от… Вот тут показано сейчас будет, что получается… Видите – прилили колхицин, и пошло, пошло. Сейчас хромосомы начнут разваливаться на кусочки. Видите, кутерьма пошла какая… Это уже смерть. Тут уже никаких новых клеток не получите. Здесь была превышена критическая концентрация. Тонкость нужна, товарищи! Тонкость! Сотые доли процента.
Все это время Лена стояла рядом с Федором Ивановичем, держала его за руку. Когда экран опять погас, она шепнула ему в полной темноте:
– Уходи. Жди меня около «Культтоваров».
И он, кратко поблагодарив всех и извинившись за вторжение, вышел. Минут через сорок на тротуаре Лена чуть не сшибла его, внезапно налетев сзади:
– Ну что, узнал? Узнал теперь, к кому я бегаю? Прекратил свое инобытие?
– А ты – оценила наконец мой подвиг?
– Господи! Он в тапочках! Неужели так серьезно! – И она потащила его во двор, домой.
Пока лифт плыл, они молчали, и объятие их было, пожалуй, самым крепким за все время их любви, отчаянно-слитным, горьковатым. Лифт остановился, а они стояли, обнявшись и закрыв глаза.
– Что ж мы стоим? – спросила наконец Лена. И они вышли. – Смотри, дверь! Даже дверь оставил!
– Это я, моя работа, – сказал он. – Это я был в состоянии наивысшего инобытия.
– Ох, там же льется вода! – спохватилась она. И побежала в ванную закрывать кран.
Когда сели за стол пить чай и выпили уже по чашке, Федор Иванович сказал ей:
– Мы будем каждый год отмечать с тобой день свадьбы. Надо будет всегда считать именно этот день. Двадцать девятое апреля. День, когда мы покончили наконец со всеми тайнами.
– Со всеми? – Она чисто, ясно посмотрела на него через очки. У нее даже очки умели говорить.
– У меня еще осталась одна.
– Женщина в ней не участвует?
– Только один-единственный человек, мужчина. Тайна вроде твоей. Почти копия.
– Надеюсь, этот мужчина не Касьян Демьяныч?
– Леночка, не бойся. Нет.
– Тогда оставь тайну при себе. Не хочу вникать. Ради прочности гнезда. У меня уже действует инстинкт воробьихи. Вот ты вник – думаешь, лучше сделал? Груз новый взял на себя. Как было хорошо, когда не было… И мне было лучше. Что ж, хочешь нести – неси. Только нам обоим тяжелее будет от этого. Оттого, что он у нас с тобой стал общий…
– Почему? Не понимаю…
– Не понимаешь? – Она придвинулась, налегла ему на плечо, стала тяжело смотреть сквозь очки, как будто прощаясь. Вздохнула. – Сейчас поймешь. Ты слышал, что сказал Натан Михайлович? Увеличилась основа для опасений. Пока ты не появился у нас, ты был вне подозрений. У нас же все что-то предчувствуют. И каждый смотрит на соседа с опаской. А настоящий опасный действительно осетрину, может, ест где-нибудь. А Хейфец наш каждого подозревает. Тебя, конечно, в первую очередь.
– Теперь и тебя будут…
– Естественно. – Она улыбнулась. – Скажи, ты ради своей тайны заявил, что твердо стоишь на позициях?
– Только ради нее.
– Получилось натурально. Ты умеешь. Так натурально, с силой, что я даже испугалась.
– Леночка! Там же торчал этот… Соглядатай академика Рядно!
– Ты о ком?
– Да о Краснове же! С Тумановой ты дружишь? Это же тот, о ком она говорит «мой подлец». Или «сволочь порядочная». Он же все время в ректорате около Варичева да около Касьяна отирается!
– Ты вроде наших, заразился. Краснова я не идеализирую. Но ничего такого за ним мы пока не замечали. Он уже полгода у нас… Мы его проверяли, проверяли…
– Полгода! Да вы у Касьяна в кармане все! Я правильно заявил о своей твердости. Еще слабовато, надо было четче. Он уже наверняка доложил Касьяну о моем появлении у вас.
– Ты не прав. Что он, как ты говоришь, отирается, так это, знаешь, был такой святой Себастьян. Он тоже отирался. В стане язычников.
– Это он тебе рассказал?
– Ну да, он. Ну и что?
– Это же он у Тумановой этот исторический пример… Бросил инвалидом и ходит к ней. Деньги клянчит. Ты спроси, где у него стан язычников – у вас или там.
– Спросили уже. Он отвечает: конечно там. Оснований не верить пока не было.
– Не было? Ничего, появятся еще! Увидите тогда, что такое слепая вера. Вспомните меня.
– Без риска ничего бы не сделалось. – Она легко засмеялась и положила руку на его костистое запястье.
Поздно вечером он сказал ей:
– Теперь я побегу. По своей тайне.
– Возвращайся поскорей. – Она обняла его. – А то я побегу по твоему следу.
Он гибким и очень быстрым – новым для себя – шагом с легкой хромотой проскользнул по улице к мосту, перебежал его, свернул на тропку, что вела к трубам, и еще через три минуты позвонил у темной калитки Стригалева. Хозяин сразу вышел. Приветливо что-то промычал, потащил пить чай.
– Нет, нет, – уперся Федор Иванович. – Вот сюда пойдемте, где чисто, где нет ни стен, ни кустов. Вот сюда.
Они вышли в поле.
– Иван Ильич! Я вас со всей решительностью… предупреждаю, – быстро заговорил Федор Иванович. – Я даже бежал. Я видел у вас Краснова. Он у вас уже полгода! Когда Рядно посылал меня к вам, он говорил, что в институте есть подпольное кубло. Откуда мог узнать? Он хвалил мне Краснова!
– Если бы Краснов нас продал, нас давно бы… – перебил Стригалев. – Рядно не имеет в руках фактов.
– Он говорил, что Краснов у него свой!
– Мы все у него были свои. Кроме двух-трех… Открытых не своих он давно…
– Он же страшная личность! Весь кривой… Он же родителей… отца и мать родных… Он Бревешков!
– Да, я слышал об этой истории.
Федор Иванович чувствовал, что простые ответы Ивана Ильича, а главное, его спокойная позиция – все это действует на него. Тревога его не то чтобы оседала – в ней исчезала убеждающая сила.
– Как он к вам втерся? – спросил он.
– У Тумановой мы встречались. Там обстановка была… благоприятная… Вот мы и присмотрелись. Я вижу, вы сами не очень уверены. Уже остыли…
– Это грохот мыслей заглушил.
– О чем вы?
– Есть такая штука. Отдаленный голос. Если привыкнешь его слушать…
– Это что – теория?
– Скорее, практика. Наблюдение. Факт.
– Вы не беспокойтесь, Федор Иванович. Мы подпустили его к себе не сразу.
– Вот спросите у Тумановой, чья была инициатива. Пусть вспомнит.
– Видите, если я начну сейчас принимать меры, никто мне не поверит. Но я чувствую, здесь чем-то пахнет. – Стригалев смотрел в сторону, ерошил волосы. – В общем, будем присматриваться…
На следующий день Федор Иванович и Лена пошли на работу порознь. Так решили оба. Тайна Федора Ивановича и ее тайна требовали этого. «Святой Себастьян… – шептал Федор Иванович, шагая. – Пролез! Ух ты какая, оказывается, тварь!»
Все же шевелились и сомнения. Ведь могло быть и так, что Краснов познакомился с фактами настоящей науки, почувствовал вкус к истине и перешел в этот лагерь. Такие факты, как этот фильм, кого хочешь убедят. И если человек что-нибудь соображает, он должен бы понять, что окончательная победа будет за этим направлением. А поскольку он наверняка неравнодушен к дорогим костюмам и любит быть в списках на получение, значит и другое должен видеть: вся выгода достанется победителю. Рано или поздно.
«В том-то и дело. Все в этом. Рано или поздно… – подумал он о Краснове. – Альпинист уверен, что это произойдет слишком поздно, когда костюмы будут не нужны».
В финском домике в его комнате на столе лежал серый мяч Краснова. Сам Ким Савельевич стоял среди стеллажей, у окна. Ящики со своими растениями он устроил на самое лучшее место и каждый день по нескольку раз приходил любоваться ростками.
– Привет! – сказал Федор Иванович.
После ответного восклицанья, бодро прозвеневшего среди стеллажей, он коварно замолчал и подошел к ящикам.
– Ага, семена-то наши! Настоящий лист выкидывают! Та-ак, и здесь пошел листок… Смотри-ка, дружно! Хорошо перезимовали… – Он слегка мучил Краснова, которому не терпелось заговорить о вчерашнем.
– Как вам вчерашний рулончик? – спросил наконец Ким.
– Я чувствую, ты попался на эту фальшивку.
Спортсмен выглянул из-за ящиков с веселой зеленью, внимательно посмотрел на него и ничего не сказал. «Кажется, я перехватил», – подумал Федор Иванович.
– Первые кадры, где простое деление, конечно, чистая натура, – продолжал он. – Надо сказать, ловко сделано. А с колхицином фальшивка. Эти англичане просто подогревали препарат.
– А клетка? С удвоенным набором хромосом…
– Она нежизнеспособна…
– Как же… А у Троллейбуса? Вон у нас на стеллажах. А вот в ящике, из этих семян?..
– Вижу, научился кое-чему. Ты, по-моему, давно у них?
Ким уклонился от ответа.
– Вам и так верят, – сказал он после долгой паузы, во время которой обстоятельно, серьезно он думал черт знает о чем. – Так что клятва ваша была ни к чему. Она только настораживает.
– Ты думаешь? Заметил что-нибудь?
– Перегнули. Хейфец шушукался со студентами – сразу замолчал. Могу, между прочим, организовать и третью рекомендацию. Походить к ним стоит. Там бывают интересные вещи…
«Ловит», – подумал Федор Иванович.
– Вас кто послал? Рядно? – спросил Краснов, не отрывая взгляда от своих растений.
– Нет, от себя.
– Ну да, кто послал, вы не скажете. Ревнивый муж – это у вас получилось похоже…
«Ловит, ловит, – подумал Федор Иванович. – Но на чьей он стороне?»
– Я действительно ревнивый муж, – заметил он. – Но тебя-то я не ожидал там встретить. – Он сделал глупо-восхищенное лицо. – Наш-то шеф! Смотри какой старик хитрый. Тебе он тоже ничего про меня не говорил?
– Не говорил. То есть кое-что, конечно, говорил…
«Ага!» – подумал Федор Иванович.
– Ну, кое-что он и мне про тебя… А про то, что и я там буду, – это он тебе говорил?
– Про это не говорил. А про меня что?
– Так мы с тобой далеко зайдем. Что тебе про меня, что мне про тебя – давай оставим это. Старик не любит. Но информация у шефа на высоте!
– Шеф у нас еще тот! – сказал Краснов, несколько разочарованный беседой. – И сотрудники у него… Умеет кадры выбирать!..
– Хо-хо-хо! – хохотнул Федор Иванович, даже не улыбнувшись.
