полная версия

Владимир Демидчик
Незаросшая…

Башшар хорошо помнил её смуглые руки, массивные серебряные браслеты на запястьях и тяжёлое ожерелье из потёртых византийских монет, помнил запах её жёстких, чёрных, как копоть, волос, и узнал бы его из тысячи разных запахов, усвоенных за долгие годы своей слепой жизни.

4.

В тот год стояла небывалая жара. Раскалённое солнце пылало над Басрой. Поздними вечерами, когда поднимался Сухайль, с моря надвигалась удушливая волна зловония и до утра покрывала город.

Однажды ранним утром жители Басры увидели прибитое к берегу доу с опущенным треугольным парусом. Рыбаки, с рассветом уходившие в море, сообщили, что доу пришло с «мёртвым грузом», и паника, охватившая вначале рыбачьи поселения, перекинулась на торговые ряды и кварталы ремесленников.

Люди поспешно запасались водой, окуривали дымом ворота и, как улитки, закрывались в своих раковинах-домах. Вечером хмурые шейхи подняли племя Укайль и увели его в отдалённые выжженные степи.

Но, избежав чумы, племя было настигнуто оспой. С тех пор Башшар ничего уже не видел. Позже, когда миновала беда, он узнал, что в тот год погибло много укайлей, а он сам чудом остался жив – благодаря заботам тётушки.

С тех пор его никто никогда не гнал от тихих бесед у костров, и он, поджав под себя ноги, часами слушал чистую плавную речь бедуинов.

Потом, вернувшись в Басру, он не без иронии мог говорить арабам-горожанам, что обучался первозданной чистоте языка у восьмидесяти шейхов, а не по книгам басрийских и куфийских улемов.

В том раннем детстве он особенно любил слушать равиев – передатчиков древней поэзии, знавших наизусть тысячи поэтических строк царственного поэта Имру-уль-Кайса, беспечного гуляки и бабника, потерявшего царство и погибшего от отравленной рубашки, подаренной ему византийским императором; умного Зухайра ибн Аби Сульма, сетовавшего в стихах на братоубийственные межплеменные войны; оскорблённого изгоя из племени Аве, длинноволосого неумытого Шанфары, мстившего племени Салман за нанесённую обиду; вдохновенные стихи мужественного некрасивого губастого Антары.

Всякий раз, как равии начинали скандировать начальные стихи старых касыд и заводили жалобный зачин: «Постойте, поплачем у развалин стойбища любимой», он чувствовал, как грустно вздыхали старые шейхи, вспоминая дни своей молодости, перекочёвки, любовь, набеги иноплеменников, ссоры с жёнами и друзьями, как радовались они каждой удачно сложенной строчке и сравнению. Очарованные ритмом стихов, они, затаив дыхание, следили за каждым словом, хотя давно уже знали каждое из них и слышали тысячи раз. Стоило равию прочитать описание грозы, как они затягивали бурнусы и ёжились, когда поэт переходил к описанию воющего волка в пустыне. Они угадывали в сравнениях свою долгую жизнь, которая то бурно неслась, как вольно пущенные кони, то проходила в смертельных схватках, когда поэт сравнивал верблюдицу с разъярённым буйволом.

Для каждого из них любое поэтическое сравнение зримо ложилось в определённую картину прожитой жизни. Это была музыка сравнений и символов, понятных и доступных им, кочующим арабам.

Они – и вместе с ними Башшар – искренне верили в рассказы о встречах в пустыне с косматым сильным оборотнем-гулем. Зейд, прозванный Верблюжьим Недоуздком, сидящий рядом с Башшаром, говорил, что он дважды встречал в далёкой сирийской пустыне гулей.

Однажды, когда стояла тёмная ночь, а он возвращался в стойбище и сбился с пути, увидел он вдали тусклый свет пригашенного костра и направился к нему, чтобы справиться о дороге. Когда же Зейд подошёл к костру, то увидел косматого, с приплюснутым носом и большими выдвинутыми пухлыми губами, покрытого волосами, как верблюд, сутулого гуля, мешавшего палкой гаснущие угли костра. Испугавшись, Зейд было попятился в густой мрак, но гуль, отбросив палку, быстрым прыжком догнал его и стал валить на землю. Зейд знал, что если одолеет его гуль, то станет он вечным рабом его и больше никогда не вернётся в родное стойбище. Собрав все свои силы, он отбросил тварь, а когда гуль снова насел на него, он, извернувшись, крепко перехватил его поясницу и ударил ногой под коленку так, что гуль опрокинулся набок, увлекая за собой на песок Зейда.

Целый час боролись они с гулем, и когда Зейд почувствовал, что силы его на исходе, он вдруг услышал невдалеке какой-то шум. Гуль ослабил свои волосатые лапы, пустил ветры и скрылся в ночной пустыне, а Зейд упал возле костра, где и нашли его товарищи.

– А страшен гуль? – спрашивал Башшар у Зейда.

– Страшен, но не для человека сильного духом и любящего свободу.

Башшар никогда не видел гуля, но по ночам, в тяжком сне, он часто боролся с ним и с криком просыпался, когда видел, как зловонная, с горючими, как уголья, глазами, гуль наваливалась на его хрупкое детское тело. После таких кошмаров он надолго забивался в угол шатра и беззвучно плакал, прося защиты у матери, которой никогда не видел.

Вечерами, когда стихала сутолока у шатров, и стойбище наполнялось лёгкой прохладой и запахами вкусных похлёбок, верблюжьего молока и шорохами платьев и бурнусов, снова возникал мир гулей, странных одноруких наснасов, прыгавших на своей одной ноге через барханы, мир, наполненный шелестом крыльев, огромных, как самый большой бедуинский шатёр, птицы Анка, живущей на дальних островах бушующего моря-океана. Он знал, что если подойти к этой птице и спрятаться в её перьях, то унесёт она в невиданные земли, где стоят высокие прозрачные дворцы, похожие на бедуинские шатры, только сделанные из прозрачного или цветного камня, и поднимаются они так высоко, что до верха их не в состоянии взлететь могучие орлы – разве только птица Анка.

А там, над этими дворцами, начинается мир далёкого неба, которое состоит из семи шатров, привязанных друг к другу волосяными верёвками. Он помнил ночное небо, покрытое звёздами, хороводом окружавшими серебряное блюдо луны. Иногда она повисала над горизонтом, как кривая острая сабля, и старые шейхи, вздыхая, подсчитывали дни своей жизни.

Однажды, когда он спал у шатра, его отыскала тётушка и, разбудив, велела пойти в шатёр.

– Нельзя спать непокрытым при луне и звёздах, а то увидишь дурных духов и заболеешь. Выпадут волосы на голове, и явится лихорадка.

С тех пор он знал, что звёзды, как и люди, бывают хорошими и плохими – одни насылают беды, а другие даруют радость; что они вмешиваются в дела людей и сами похожи на людей. Благословенная Венера, Зухра, даёт человеку веселье и радость.

Но он не видел её. Знал, что Сухайль, двуликий и страшный, опоясанный саблями, меняет постоянно своё настроение и жесток к бедуинам. Он не видел и его, но боялся его взгляда. Он знал, что от звёзд зависит приплод у верблюдиц и овец, что от лунного света быстрее растут травы и размножаются овцы.

А над всеми этими семи шатрами небес, на скамье, которой нет начала и конца, восседает Повелитель и создатель всего, столь светозарный, что невозможно увидеть его из-за его блеска. Он повелевает и Солнцем, и Луной, и всеми видимыми и невидимыми звёздами, всем, что есть на земле и под нею, он ведает все явные и тайные помыслы людей, и по воле его одни имеют верблюдов, а другие теряют, одни возносятся к нему, а другие падают в бездонную пропасть, наполненную огнём и ледяным холодом.

А там, за семью землями, на своей чёрной и холодной скамье, в беспросветном мраке, сидит Иблис, дьявол, который не захотел поклониться Адаму, человеку, созданному Повелителем всего, чтобы был он украшением земли, и возделывал её, пас овец и верблюдов, защищался от хищных зверей и познавал мир Его всемогущества, Иблис, который не поклонился человеку, единственному существу, знающему имена всех вещей.

– Тётушка, а тётушка, каков он, этот Повелитель – такой, как шейх Абу Хамид, с белой бородой и сильными руками? Ведь только Абу Хамид способен решить все дела и приказать любому?

– Абу Хамид решает только то, что в нашей семье и племени, потому что он – человек. Халиф решает и повелевает всеми, кто живёт на земле, а Он повелевает всем сущим и решает за всех. Всё, что делается в мире, бывает только с Его изволенья. И если Он захочет, то по тонкому, как острие клинка, мосту проведёт твою душу после твоей смерти в тот мир, где вечнозелёные сады и реки, наполненные молоком и мёдом, где разные вкусные плоды и души тех, кто вёл добрую и послушную Ему жизнь.

– А что такое душа?

– Твои дела и поступки.

5.

В глухие ночи, когда в далёкой пустыне косматые гули разжигают костры и приманивают сбившихся путников, когда жёлтый Сухайль с перекошенными двумя лицами, опоясанный мечами, уже направил свой взор на запад, Башшар пытался представить себе тот острый, как индийский отточенный клинок, мост, по которому идут, балансируя, как канатоходцы, бесконечной цепочкой людские души. Вот проходит, перебирая зёрна чёток, шейх Абу Асад со своими жёнами. Младшая жена, Зайнаб, пытается ухватить ту, что идёт впереди – старшую жену – и подтолкнуть её в пропасть, где восседает в огненной дыре страшный Иблис, косматый, как гуль.

А вот идёт Абу Хамид, осторожно ступая по клинку, и тянет за собой его, Башшара, чтобы там, у самой середины пропасти, бросить в зловонную дыру глубокого мрака. Оттуда по временам выплывают, как из чёрного дыма, белая рука его матери, которую он никогда не видел, гордая непокрытая голова его отца с кровавым шрамом через всё лицо.

– Не надо, шейх Абу Хамид, пусти меня. Я не сделал ничего дурного, кроме того, что плевал в твою чашу, прежде чем подать её тебе.

Откуда-то из густого мрака вдруг выплывала тётушка и кричала: «Пусти его!»

«Пусти его!» – кричали белые руки и голова с рассечённым лицом, жёлтый Сухайль и волосатый Иблис.

Потом он шёл один, трясясь, по лезвию клинка, и сердце замирало от страха, и когда, не удержавшись, он сорвался в горячую, заполненную дымом, пропасть, почувствовал, что летит, прижавшись к огромным перьям птицы Анка. Всякий раз, когда она взмахивала крыльями, густые облака дыма, клубясь, катились на север и юг, а на востоке, в ярком пламени, на золотом троне виднелась фигура в бурнусе, излучающая яркий свет, и она всё росла и росла, пока не закрыла весь горизонт; а он, сброшенный, как песчинка, птицей Анка, валялся у непомерной туфли, от которой пахло кожей и верблюжьим помётом.

– Так это ты? – сказала фигура голосом шейха Абу Хамида, и грязная туфля поднялась и втоптала его в тысячи тысяч таких же, как он, песчинок.

– Послушай, Зейд, – спросил он однажды, – ты видел гуля – так что же он такое?

– Косматый гуль, Башшар, это наш страх, и каждый хоть раз должен его побороть в себе.

– Ты встречал когда-нибудь гуля? – спросил он у одного пастуха-бедуина.

Старик помолчал, а потом сказал:

– Нет, никогда не видел за всю свою жизнь. Гули, как и птица Анка, живут только в мыслях людей, но то, что создано мыслью, живёт в нас самих, страшит и радует, ограждает от дурного и толкает на него. Бояться надо этих косматых мыслей, но не прятаться и не бежать от них, а вступать с ними в тяжкую борьбу.

В молодости я водил караваны в далёкую Сирию. Однажды я попал в Тадмор и увидел большие мраморные храмы, каменные шатры на высоких гладких колоннах, перед которыми человек – как навозный жук под ногами верблюда. Когда-то там правила царица Зенабийя, и для неё – а некоторые говорят, что для пророка Сулеймана – джинны принесли эти мраморные подпорки-колонны и положили на них каменный полог, тяжёлый, как барханы. Долго жила она в счастье и достатке, думая о том, что так будет вечно, и стала собирать у себя золото и серебро, драгоценные красные, жёлтые, зелёные и голубые камни.

И собрала она так много золота и этих камней, что на них можно было купить тысячи тысяч караванов верблюдов и столько же лошадей и добротных шатров. Сама Зенабийя всем своим людям подарила достаток: хлеб и баранов, верблюдов и коней, только бы они возделывали землю, ухаживали за финиковыми пальмами и рыли колодцы, чтобы была вода для садов. А в садах её было всё нужное для человека, и возле храмов, где они молились своему богу – солнцу, жили ремесленники, делавшие красивые одежды, кувшины, чаши и изображения лучших мужчин и женщин своего племени. Никто из них не знал, что такое недостаток в молоке, мясе, хлебе, плодах и хороших напитках, как никто не знал, как делать острые сабли и копья.

Прослышали об этом люди из другого племени, сбились в отряды пешие и конные, взяли луки, стрелы и копья и пошли на Тадмор.

Узнала царица, что несметные племена идут на её оазис в пустыне, испугалась, отдала богатые приношения своему богу, только, видно, малые: не помог он ей.

Пришли жадные толпы вооружённых племён, залили оазис кровью, разграбили храмы и дома, вырубили оливковые и пальмовые рощи, забросали трупами и камнями колодцы, чтоб никто больше не жил в этих местах, привязали царицу цепью к колеснице и увезли в далёкую Румийю за большим морем. Не знали они, что перед самым их приходом Зенабийя спрятала много золота и богатств где-то в холмах, рядом с Тадмором, а другие люди, прослышав об этом, стали приходить туда в поисках своего счастья. Но нет счастья тому, кто ищет богатство в могилах предков.

Так случилось и со мной. Узнал я об этих сокровищах и решил тоже попытать судьбу. Было у меня несколько верблюдов, вот и продал я их за бесценок, чтобы оставить себе запасы пищи, а сам стал копать – то тут, то там.

Вначале находил обломки разбитой утвари, а однажды откопал потайную дверь в глубокую могилу. Спустился по лестнице, а там, в нишах – человеческие кости да несколько каменных истуканов.

Один – женщина в голубой одежде с розовыми щёками и насурмленными глазами, с пышной грудью и чёрными локонами волос, спускавшихся по плечам, другой – лысый мужчина с бритым подбородком, суровым лицом и плотно сжатыми жёсткими губами.

Потом я встречал множество таких истуканов, и мне рассказывали, что это были точные изображения тех людей, которые жили при Зенабийе.

Копал и искал я богатства долго, до тех пор, пока не истощились мои припасы и не изодралась одежда. Стал я походить на оборванного христианского монаха-попрошайку, истощённого дорогами во имя Христа-Спасителя.

Наконец, наступило такое время, что даже на косточку финика не было ни гроша. Пожалел меня какой-то бедуин, проходивший вместе со своим родом, и взял с собой, а я ему потом отработал. Так я понял, что не стоит искать богатства, если сам их не оставил.

И тогда Башшар сказал:

Что есть сегодня – слава Богу!

К чему копить за грошем грош,

Ведь в безвозвратную дорогу

С собой богатства не возьмёшь.

Пусть жалкий скряга деньги копит,

Настанет день – и он умрёт.

Говорить с пастухом было всегда интересно: он знал много сказок и преданий, а главное – побывал в разных краях, городах и селеньях, знал обычаи племён и народов и мог красочно и весело описать все свои приключения. Но вскоре Башшар расстался с ним.

Племя однажды поднялось и двинулось на запад, снова в районы Басры.

Накануне, поздней ночью, он слышал, как Абу Хамид говорил тётушке:

– Нечего ему оставаться в племени. Пусть идёт в город и научится ремеслу чтеца Корана. Отпусти его на свободу, дай за него мечети деньги, и пусть живёт. Сумеет выбраться – значит, угодно было Аллаху, а нет – Его воля. Только держать мальчика дольше в племени неразумно.

Тётушка, выслушав брата, не возражала. Посетовав на судьбу, на горькую долю своей сестры, она, когда племя поднялось в дорогу, собрала Башшара и дала ему свидетельство о вольности, скреплённое шейхом Абу Хамидом.

Тётушка осталась в Басре. Шейх Абу Хамид не настаивал на том, чтобы она отправилась с племенем. Была она уже немолода и часто болела. Кроме того, у племени были свои торговые интересы в городе, так что нужно было присмотреть и за делами.

6.

Поначалу Башшара отдали учить наизусть Коран, но, имея хорошую память и запоминая целые суры, он не обладал хорошим голосом и имел скверную привычку сплёвывать после каждого айята.

Заметив это, учитель, отличавшийся звонким голосом и несдержанным характером, оттрепал его так, что Башшар решил лучше умереть, чем снова пойти к нему.

Забившись в своей маленькой комнатке, где был расстелен войлочный коврик, на котором он спал, Башшар уселся, поджав ноги под себя и, раскачиваясь, затянул суру Йа Син. Затем начал читать муаллаку Лябида.

Со временем трепетная страсть к доисламским касыдам в нём перегорела. Его не трогали ни картины пустыни, ни описания лошадей и верблюдов. Он не испытывал тоски о покинутых стоянках и не приходил в восторг от героических подвигов Антары. Единственное, чем он ещё продолжал наслаждаться, так это музыкой слов и размеренным мастерством их кладки.

И всё же милее всего ему было бурное выражение человеческих страстей, гнева и боли, любви и тоски.

В старых элегиях плакальщицы Хансы он чувствовал исступлённый крик обиды за безвременную потерю близкого человека, но не боль и страдания измученной сомнениями и истерзанной горечью утраты человеческой души. Панегирики старых арабов, тускло сверкающие золотом ожерелий, при всей тяжеловесности словесных конструкций, рассыпались, как мираж в пустыне, только при первом поиске в них подлинных чувств и восторгов.

Башшар рано понял, что старым арабам, жителям суровых пустынь, было стыдно признаваться в своих человеческих слабостях, а подлинная привязанность к людям, скрываемая нарочитой грубостью или равнодушием, обернулась в поэзии мишурой слов, достоинства которых определялись их громкостью, а не достоверностью. Уже тогда он стал понимать, что слова, равные и точные, могут приобретать то нежность, то суровость, либо остаться бездушным серым камнем на пути человека, жаждущего бури красок и цветов в серой и суровой жизни.

Ещё там, в пустыне, он научился складывать слова и понял, что они должны ложиться ровно и соразмерно одно за другим, образуя законченную фразу в одной строке, замкнутой и отглаженной до предельного совершенства, а потом невидимой нитью замысла соединить эти округлые формы строк в ожерелье или чётки. Он всегда поражался удивительному мастерству древних поэтов, ювелирно нанизывавших строки – бейты – на эту незримую скрытую нить, в которой одновременно были и содержание и ритм.

Раскачиваясь на своём войлочном коврике и ёрзая, он входил в ритм, как это делал кахин, прежде чем начать заклинание, затем сплёвывал по сторонам, что заменяло ему цезуру между ритмически законченными строками.

Как-то, позже, один поэт, сидевший рядом с ним на одном из литературных вечеров, сказал:

– Вся суть твоя – между плевками.

– Поэтому я и чувствую себя одиноким, – ответил Башшар.

Первые свои стихи он прочёл старому пастуху, искавшему клад в Тадморе:

Старый друг мой, позже ль, рано –

Беды все уходят прочь.

Время тем затянет раны,

Кто мог горе превозмочь,

Кто с достоинством мужчины

Встретит свой тяжёлый день.

Этот день не будет длинным,

Не долга и горя тень.

– Стихи, нет слов, хороши, – сказал пастух, – только со стихами, как и с богатством – лучше, если они свои, а не Имру-уль-Кайса или другого прославленного поэта. Обычные поэты повторяют мысли и слова великих, великие находят только свои слова.

А что такое свои слова? Откуда их берут великие поэты? В Басре было много поэтов и равиев, и каждый из них нёс груз старой поэзии, как крепкий верблюд – свою поклажу.

Близ пятничной мечети, на улице, ведущей к гавани, стоял большой дом Зубейра ибн Дабиля ал-Хазраджи. Здесь, на просторном дворе, в центре которого был небольшой бассейн, по вечерам собирались любители поговорить о поэзии, почитать стихи и поспорить о вопросах веры.

Басра была окружным городом, из которого осуществлялось управление обширной территорией завоёванных земель. Поначалу здесь располагался военный лагерь и штаб армии, действующей в Хузистане, Ираншахре и потом в далёком Мавераннахре, стране, расположенной за Джейхуном, о богатстве которой в городе ходили несмолкаемые разговоры.

Многие арабы мечтали получить в удел эти богатые провинции. Прежде всех туда потянулись предприимчивые химьяриты из Южной Аравии. Йеменцы, южные арабы – химьяриты уже давно проложили туда торговые пути и имели в Бухаре и Согде – Самарканде свои торговые фактории. Во время первой волны арабских походов они прокладывали войскам дорогу, доставляли им точные сведения о гарнизонах, уязвимых местах крепостей, более удобных путях и политической обстановке.

Ибн Кутейба, перешедший со своими войсками реку, имел точные данные о тех распрях, которые раздирали страну за рекой, знал о мужестве её людей и умении защищать свои пашни. Знал он и то, что это была житница всего Востока, богатая припасами и благодатной почвой. Из донесений химьяритов он знал, что встретит сопротивление в горных районах, и был готов к этому. За время боёв в Фарсе, Ираншахре, Хузистане его воины приобрели сноровку и умение убивать, жечь и истреблять лучше других воинов любой армии мира.

После завоеваний богатые караваны потянулись с трофеями в Басру, Куфу, Дамаск, Мекку и Медину. В Басру стекался народ со всех окраин и со всех уголков, сюда шли богатства и люди, разные по вере и обычаям. Белые, жёлтые, чёрные, коричневые и лиловые, они верили разным богам и поклонялись разным авторитетам. Но в Басре был только один авторитет – арабский всемогущий Аллах и его наместник на земле, халиф, у которого была сильная, жестокая и подвижная армия.

«Если бы не воды океана, – говорил полководец ат-Тарик, дойдя до Атлантики, – я бы на кончике пики принёс ислам всему миру».

«И вот я, израненный и изрубленный, умираю от ран – не как изнеженный, измождённый старостью, человек», – говорил полководец Халид ибн ал-Валид.

Они знали, что умирают за веру, и вера их была крепка, сильнее страха и боли. Изрубленные и искалеченные, покрытые шрамами, мусульмане без страха и с уверенностью в победе бросались в сражение против тех, кто превосходил их силой и количеством. И побеждали.

«Бейте их повсюду, бейте в засадах, бейте в закрытом бою, ибо я вам разрешаю», – завещал пророк.

И они били, потому что не было сомнений, раскаянья, а была только единая жажда торжества ничем не замутнённой веры в Единого, Всемогущего, Милостивого и Милосердного распорядителя всех судеб, дел, поступков и замыслов.

За полвека город не только выстроился, но и вера в нём обкаталась, обросла шрамами, рубцами и наростами.

После грома побед в Басру вернулись те, кто искал богатство и славу на Востоке. Исступлённо веруя в торжество надежд и равенство между всеми мусульманами, они, изнурённые, больные и калеки, увидели, что те, кто не принимал участия в походах и отсиживался в гарнизонах, уже распределили между собой сферы владения, земли и трофеи. Лучшие места в городе заняла племенная знать, родственники асхабов и ансаров, потомки сподвижников пророка.

На базарах появились бесчисленные лавчонки с персидскими коврами, бронзовой и серебряной посудой, дорогостоящие сабли, кинжалы, ножи, индийские шали из шёлка, сукно из далёких тюркских земель, египетские украшения для женщин, болгарская юфть, славянские собольи, лисьи, бобровые меха, слоновая кость из Африки, жемчуга с Бахрейна.

7.

Башшар любил подолгу стоять у лавки продавцов жемчуга и других драгоценностей. Богатый перс, охотно принявший ислам ещё в самом начале прихода арабов и помогавший им снаряжением, сумел уберечь свои жемчуга, яхонт и бадахшанские лалы. Он рассыпался в любезностях перед заносчивыми, медлительными в движениях, но вспыльчивыми и быстрыми к драке арабами. Он всегда умел предложить им залежавшийся товар так, что после недолгих колебаний арабы покупали у него серебряный индийский перстень со змеями или нож с костяной ручкой и яркими, но никчемными камнями, и довольные обходительностью, уходили, неся себя, как самую драгоценную и легко бьющуюся покупку.

Башшар легко узнавал людей по походке, и тётушка всегда поражалась его способности различать её среди многих других. Поначалу он беспомощно, долго прислушивался к шагам, движениям и шорохам, и только со временем, незаметно для него самого, пришло это обострённое восприятие звуков.

Вот и сейчас, стоя у лавки перса, он по движениям угадывал тех, кто прошёл и остановился у разложенных товаров ловкого и вёрткого перса.

Чаще всех останавливался небольшого роста, постоянно одетый в чёрную суконную абейю и мягкие кожаные туфли, городской араб – уже из тех арабов, которые родились в Басре и не знали, что такое пустыня. Башшар не знал, чем занимается этот человек, но по тихим, крадущимся шагам, по его манере незаметно держаться в толпе, в нём угадывались повадки тех, кого боятся все лавочники Басры. Такие люди, по словам близких Башшара, умели поддержать любую беседу, поговорить о скрытом смысле Корана и величии деяний пророка, о мудрости греческих философов и злокозненности иудеев. Их ловкие холёные пальцы были усеяны перстнями, а чалмы делались из лучших индийских или самаркандских тканей. Невысокого араба звали Хусейн, и он, как правило, всем говорил, что отец его, и он сам, занимаются чеканкой.

Хусейн никогда не брал ничего у лавочника-перса, но у зазевавшихся бедуинов всегда мог ловким движением срезать кошелёк с деньгами, вытащить покупки. Увидев простоватого бедуина, он подходил к лавочке и начинал присматриваться к разложенным украшениям.

– Хорошее ожерелье, – говорил он, вертя в руках связку старинных византийских или персидских монет. – Сейчас не так часто можно встретить такую красоту. Ещё во времена первых походов они были в Басре в изобилии. Смотри, какая прозрачность жемчуга в этой нитке, как подобраны жемчужины – одна к другой, ровненько, как зубки дамасской красавицы. А этот алый коралл в тусклом серебре! Полагаю, что его привезли из Хинда или с Мальдивских островов, где лучше всего оправляют кораллы в серебро. Пожалуй, нет лучшего подарка, чем это египетское ожерелье из каменных скарабеев в серебре. Говорят, что женщины приносят мальчиков, если носят такое ожерелье. Послушай, хозяин, сколько ты просишь за него? Две драхмы? Пожалуй, немного. Ты оставь его мне, а то я вышел по другому делу и денег не взял с собой.

– А может, ты уступишь мне? – спрашивает стоящий рядом бедуин. – Ты ведь горожанин и ещё найдёшь такое, а мне, клянусь солнцем и луной, очень нужно такое ожерелье. Две жены у меня, и обе не принесли потомства. Может, если будет угодно Аллаху и душам моих предков, родится мужчина, и я не посрамлю своего рода. Уступи мне, добрый человек, и да воздастся тебе за благое дело.

– Не знаю, как поможет тебе египетское ожерелье, – вставляет своё слово купец, – только в Египте, где я был во время походов, бесплодные женщины идут к могилам предков, семь раз прыгают через камень надгробья, а потом, плотно прижавшись лоном к земле, делают семь кругов около могилы, моля предков даровать благо деторождения. Говорят, что после этого семя даёт всходы.

– Может, оно и так, – говорит Хусейн, – только в скарабеях египетских есть такое свойство, что дают они мужчинам силу, а женщинам – благодатную почву. Конечно, я сам купил бы, но если у тебя такая беда, то бери и не пожалеешь.

Некоторое время бедуин шарит под джалабейей, торопливо засовывая руки в глубокие карманы шаровар, и испуганно, прерывающимся голосом, спрашивает:

– Где же они? Кошель был привязан на кожаном шнуре. Остался шнур, а где же кошель?

– А ты на базаре был? – спрашивает Хусейн.

– Так я там продавал коз, и деньги, хорошо помню, спрятал в кошель с другими сбережениями, чтобы купить кое-что.

– Эх ты, простак, на базаре смотри в оба! Сейчас в Басру понаехало всякое отребье. Сирийцы из Дамаска так ловки, что снимут с тебя шаровары – и будешь ходить с голым задом и не заметишь.

– Как же это? – скулил араб. – Я же всё время нащупывал кошель, чтобы не потерять. Как же это они! Нет на них управы, что ли? Да будь они прокляты!

Араб добавил несколько таких выражений, которые Башшар слышал только в отдалённых кочевьях бедуинской пустыни.

У Башшара не было сомнений, что деньги наивного бедуина, мечтавшего о продолжении своего простоватого рода, уже давным-давно покоятся в кармане басрийца Хусейна.

– Ты что здесь стоишь, ублюдок, отмеченный Господом за грехи родителей?! – вскинулся на Башшара купец.

– Проваливай отсюда! – посоветовал ему и Хусейн. – Не дело слепых слушать уличные скандалы, лучше бы слушал звон айятов Господа, велик он и славен.

– Это правда, Хусейн, «Аллах всемогущ и всякую вещь он знает», даже ту, что лежит в твоём просторном кармане.

– А разве не сказал он: «Верующий тот, кто из того, что мы ему даровали, делится с другим»?

По узкой улочке, нащупывая посохом дорогу перед собой, Башшар шёл дальше, к тем рядам базара, где грязные и весёлые чеканщики, лудильщики и жестянщики, пересыпая речь остроумными шутками и прибаутками, умели напевать хорошие песенки. Здесь пели на разных языках, и в общем шуме базарной сутолоки раздавались больше всего любовные песни персов.

Башшар не знал персидский, но уже давно чувствовал какое-то внутреннее тяготение к протяжным мелодиям персидских мастеровых, к звонким переливам их голосов, похожим на трели соловьёв и всплески стремительных рек, которых он никогда не слышал, но представлял по красочным рассказам горцев с далёкого Кавказа, дейлемитов, табаристанцев и пленных из Согда-Самарканда.

Со слов тётушки он знал о том, что отец его был тохаристанцем, и потому упорно искал в Басре пришельцев из этих краёв.

В конце династии омейядов в Басру стали приходить купцы из разных концов уже необъятного халифата и с тех отдалённых концов земли, о которых до этого никогда не ведали. Мир расширился до Китая и далёких, неизвестных островов окружающего океана.

В шумных и оживлённых кварталах гавани Башшар мог часами слушать удивительные рассказы бывалых моряков.

8.

В домах, расположенных в разных кварталах многолюдной Басры, по вечерам велись длительные беседы и споры. Одних тянуло праздное любопытство, других, обуреваемых сомнениями, желание проникнуть в глубинные тайны веры. Открытие этих тайн сулило безграничные возможности познания скрытой природы человека и сотворения чудес. Говорили, что тот, кто сотни раз прочитал Коран и понял тайные знаки его, мог увидеть необозримый мир, что перед ним раскроется необъятная ширь вселенной.

Башшар не видел ни россыпей звёзд, ни накатов зелёной волны, бегущей от слияния Тигра и Евфрата, ни сиренево-розовых закатов, не видел серебристой патины на оливково-чёрных крупных сливах, привезённых с Ормуза.

– Какое сегодня солнце? – спрашивал он вечером у рыбака.

– Раскалённо-оранжевое.

– А утром было какое?

– Раскалённо-белое.

– А какое оно было вчера?

– Такое же, как сегодня, только иное. Оно всегда одинаковое и всегда разное: то багрово-яркое, то – как горящий уголь в бедуинских кострах.