Владимир Бахмутов
Охотничьи рассказы
Через час я уже стоял перед дверью своей квартиры.
– Что-то ты раненько сегодня, – полувопросом встретила меня жена.
– Так ты посмотри, непогодь-то какая, – ответил я, сбросив на пол рюкзак и снимая унты. Жена, молча, ушла на кухню. Я разделся, развязал рюкзак, достал соболя, встряхнул его, держа «за шкирку». Разморозившийся за теплой моей спиной, пока я ехал в электричке, он висел теперь, распрямившись, во всей своей красоте, переливаясь сверкающим мехом. Я шагнул к кухне, держа соболя в вытянутой руке.
– Ох, неужели соболь? – услышал я восторженное вопрос-восклицание своей супруги. Что-то зазвенело, упав на пол.
*
Утром, чуть свет, я был уже на ногах. Застелив письменный стол тряпицей и запасшись медицинским скальпелем, острым перочинным ножом и бритвенными лезвиями, при свете настольной лампы приступил к снятию шкурки. Снимал чулком. Скальпелем сделал надрез в пасти зверька у соединения губ с деснами, стал осторожно заворачивать шкурку на голову, аккуратно обрезая хрящи под носиком, ушками, возле ресниц. Потом осторожно, без применения ножа, миллиметр за миллиметром стал снимать шкурку с туловища. С лапок шкурку снимал тоже чулком, без надрезов, до самых коготков, которые оставил при шкурке. Медленная, кропотливая работа, требующая большого внимания и осторожности. Артем помогал мне в качестве подмастерья.
Когда приступил к снятию шкурки в области промежности, был немало озабочен неожиданным открытием. Оказалось, что половой член зверька снабжен косточкой. – Вот тебе на! – подумал я, – а это-то зачем? Удовлетворительного ответа на этот вопрос я тогда не нашел.
Пожалуй, больше всего времени потратил я на хвост, боялся испортить эту красоту. Шкурку нужно было аккуратно и ровно разрезать по нижней стороне по всей длине. Наконец, уже поздно вечером работа была завершена. Шкурка снята, тщательно очищена, обезжирена, надета на правилку для просушки. Стали думать, как рационально использовать появившуюся у нас ценность.
– Шапочку мне нужно сделать, – заявила жена, с вожделением разглядывая пушистый хвост.
– Так ведь соболь хоть и большой, а одной шкурки, наверное, недостаточно будет, – усомнился я.
– Ты в этом деле ничего не понимаешь, сейчас так делают: верхушка шапки каракулевая, а вокруг – соболёк.
Я действительно ничего не понимал в этих «женских штучках», поэтому мне ничего не оставалось, кроме как согласиться. Других вариантов не было.
В запасе у меня были разные там квасцы и прочая химия, которую я использовал при выделке колонковых шкурок. Для их правильного применения нужен был навык, немалый опыт, которым я, увы, ещё не обладал, потому, наверное, и испортил уже пару шкурок. С соболем это было недопустимо, и я пару вечеров провел в областной библиотеке, перечитывая разные промысловые книжки и рекомендации бывалых охотников в надежде найти наименее рискованный рецепт выделки.
Попутно старался найти ответ на мучивший меня вопрос об этой самой косточке. Но в охотничьих книжках об этом ничего не было сказано, а чтобы обратиться к специальной литературе биологов-зоологов, нужно было знать, как все это правильно называется, или хотя бы, как называется эта область биологической науки. Всего этого я, конечно, не знал, да и времени для таких поисков не было.
В те годы на телевидении появилась и получила популярность новая телевизионная программа «Что? Где? Когда?». – Ладно, – подумал я, – отправлю-ка я эту косточку знатокам с вопросом: что это такое и для чего нужно? Они ребята начитанные, умные, – пусть лоб морщат.
Что же касается рецепта выделки, то решил взять на вооружение старинную технологию квашения, – классический способ выделки шкур с использованием ржаной муки с добавлением соли, дрожжей и соды, обеспечивающий, как было сказано, высокое качество выделки и большую прочность кожи. Правда, рекомеендатели предупреждали, что технология эта весьма трудоемка, к тому же еще и вонючая. Но, подумал я, – это перетерпим, было бы надежно.
Наступила весна, потом пришло лето с многочисленными заботами полевого сезона, – было уже не до соболя. Догадывался, конечно, что жена ищет хорошего мастера, который мог бы исполнить её мечту. Дело было не таким простым, как может показаться сегодня. Мало того, что хотелось найти настоящего мастера-скорняка, проблема состояла еще и в том, что соболь- то добыт незаконно, – можно было и на неприятности налететь.
Шедевр
В начале осени жена как-то сказала мне, что мастер-скорняк, взявшийся за дело, не верит, что шкурка выделана мною – не специалистом, еще и в домашних условиях. Не скрою, мне это было приятно. Тогда же встал вопрос, не смогу ли я сам, или мои друзья выточить из стекла кабошончики, имитирующие глазки соболя.
Такие возможности у меня были, и через неделю я вручил жене пару кабошончиков размером с соболий глаз из черного ереванского обсидиана. Хорошо отполированные, они блестели, отражая свет изнутри яркими звездочками.
А через месяц, вернувшись домой, я застал жену перед зеркалом, примеряющей шапочку. Она была потрясающе великолепной. Вот ведь говорят, что в каждом деле есть свои мастера. Так вот, это было произведение большого мастера. Трудно сказать, кем был этот мастер-скорняк, – мужчиной или женщиной. Мне казалось, что такой шедевр может создать только человек с тонким пониманием женской психологии. Все было сделано в высшей степени изящно, и все – к месту. Волнистое поле блестящих черных завитков каракулевой смушки, окружено пышным густым мехом соболя. Не видно было ни серого брюшка, ни желто-оранжевого горлового пятна, ни задних лапок, – все это было либо вырезано мастером, либо упрятано во внутреннем слое. Лишь искрящиеся сединой черная спинка, бока и великолепный пушистый хвост, – все в черных тонах. Композицию завершала лежавшая на вытянутых передних лапках головка соболя. Особый шарм изделию придавали немногочисленные тонкие детали переднего плана, – изящные круглые ушки, черная пуговка носа, лапки с крохотными коготками, ярко блестевшие отраженным светом бусинки глаз.
Читатели старшего поколения, должно быть, помнят полузабытое слово «горжетка». Так вот шапочка будила воспоминания об этих самых горжетках, столь модных в начале послевоенных 50-х годов. Горжетки были разными, – и тканевыми, и вязаными, но я имею в виду наиболее ценные – меховые горжетки, – небрежно переброшенные в виде шарфа через плечо или шею лисьи, рысьи, песцовые, а то и собольи шкурки. Тоже с хвостами, мордочками и лапками с коготками.
Носить такую прелесть было уделом избранных. Не скажу богатых (Вы, должно быть, знаете, что богатых людей, как и секса в стране советской «не было»). Современное поколение молодежи, наверное, уже и не знает, о чём здесь речь.
Эта фраза, ставшая крылатой, появилась в 1986 году. Её источником послужило высказывание одной из советских участниц телемоста Ленинград – Бостон («Женщины говорят с женщинами»), вышедшего в эфир 17 июля 1986 года.
Телеведущие Владимир Познер и Фил Донахью организовали тогда один из первых советско-американских телемостов. В ходе общения американская участница телемоста задала вопрос:
…У нас в телерекламе все крутится вокруг секса. Есть ли у вас такая телереклама?
Советская участница Людмила Николаевна Иванова (в то время – администратор гостиницы «Ленинград» и представительница общественной организации «Комитет советских женщин») ответила: Ну, секса у нас нет, и мы категорически против этого!
Аудитория рассмеялась, и какая-то из советских участниц уточнила:
– Секс то у нас есть, у нас нет рекламы.
Но в житейский обиход вошла искажённая и вырванная из контекста насмешливая часть фразы: «В СССР секса нет».
*
Однако вернёмся к горжеткам. Рекламы по телевидению в то время действительно не было, но, скажем так, – состоятельных женщин, вернее – жен состоятельных мужчин, – высших офицеров, именитых артистов, маститых партийных руководителей было предостаточно. Помню во время редких в те годы моих посещений театра этих вальяжных дам, прогуливавшихся по фойе в накинутых на обнаженные плечи горжетках.
Добрый десяток лет носила моя жена эту шапочку, вызывая восхищение тех, кто её видел. У меня же, да и у Артема, наверное, тоже, эта шапочка пробуждала воспоминания о наших блужданиях по тайге в охотничьем азарте, незабываемых впечатлениях того, как говорят завзятые охотники, фартового дня.
Капкан
Первый раз смертельная опасность подстерегла колончиху на втором году ее жизни у старой сосны, что одиноко стоит на опушке леса возле широкой и многоводной Большой реки, – там, где, вырываясь из скальной теснины, в нее с шумом и плеском вливается быстрая и бурная речка Кручина.
Места эти были ей хорошо знакомы и хотя находились они на самом краю ее охотничьих угодий, она довольно часто их посещала, привлекаемая обилием проживающих там грызунов. В многочисленных норках, прорытых между корнями старого дерева, жили здесь мыши-полевки, – желанная добыча рыжей охотницы. Пробегая мимо во время дальних своих промысловых походов, она не упускала случая завернуть к старой сосне в надежде перехватить зазевавшуюся полевку или, на худой конец, – обнюхать норки и убедиться, что они все еще обитаемы.
Несколько раз ей повезло здесь, и потому место у старой сосны стало для нее особенно привлекательным. Правда, последняя удачная охота на этой лесной опушке состоялась давно, – в самом начале зимы. Тогда лес, казалось, был полон пищи. Да ее и не нужно было в таком количестве, как сейчас, – в голодном феврале, когда жестокий сорокапятиградусный мороз заставлял колончиху быть в постоянном движении, а лес малоснежный, молчаливый и стылый казался вымершим и чужим.
В то роковое утро колончиха без устали рыскала по лесу. Уже третьи сутки она не могла добыть ничего такого, чем хоть немного можно было утолить терзающий ее голод. Обострившаяся память оживляла картины тех участков ее угодий, где она когда-то испытала чувство сытости, гнала ее к местам, где в прошлом охота была удачной.
Час назад она выследила пару рябчиков, увлеченно разгребавших снег и что-то склевывавших с мерзлой земли. Сумела незаметно подкрасться к ним, выбрала жертву, – того, что показался ей покрупней, приготовилась к прыжку. Но то ли птицы в последнее мгновенье заметили опасность, то ли в ослабевшем теле не стало привычной легкости и ловкости, только прыжок оказался неточным. Ей удалось лишь ухватить взлетавшую птицу за хвост. Рябчик ударила ее крылом, вырвался, с шумом и взволнованным пересвистом скрылся за деревьями. В пасти обескураженной неудачей охотницы остались лишь несколько хвостовых перьев. Колончиха выронила на снег перья, источавшие нестерпимо соблазнительный запах, окинула еще раз взглядом поляну, испещрённую следами птиц, и нехотя засеменила прочь.
Выскочив на опушку леса, неудачливая охотница бросила мимолетный взгляд на знакомую картину замерзшего русла Большой реки и крупными размеренными прыжками поскакала к одиноко стоявшему вдалеке дереву. По мере приближения к сосне она сначала перешла на мелкую рысь, потом, укрываясь за заснеженным бугорком, стала медленно, крадучись, прижимаясь брюшком к снегу, подбираться к нему вплотную. Снежная поверхность возле сосны была испещрена многократно пересекающимися тропками, источавшими запах желанной добычи. Притаившись за бугорком и вслушиваясь в доносившиеся спереди шорохи, охотница вся напружинилась, подобралась, несколько раз беззвучно переступила лапками, выбирая надежную опору для прыжка.
Она четко слышала шорох за бугорком, совсем рядом, – метрах в полутора. Легкий ветерок, тянувший в ее сторону, доносил теплый запах полевки. На мгновенье она почувствовала какую то тревогу, показалось что-то неестественным в окружении, но обостренное чувство голода заглушило все.
Колончиха на секунду замерла, потом резко, как пружина, разогнувшись, бросила свое тело вперед, – на шорох. Увидела два бурых комочка, один из которых метнулся в сторону норы, другой – замешкался. И колончиха, сделав в воздухе немыслимый переворот, чуть изменивший направление ее полета, растопырив лапы с выпущенными когтями, со всего маху вцепилась в этот комочек клыками.
Лязгнуло железо. Запоздало отпрянула колончиха в сторону, ощутив вместо мягкой теплоты жертвы стылую твердость замороженной тушки, уловив острый запах металла. Но было уже поздно, – роковая ошибка была совершена.
Расчет охотника, поставившего в этом месте сдвоенный капкан, оказался верным. В одни из них, обсыпанный крупою, еще два дня назад попалась полевка. Сородичи погибшей дочиста подобрали остатки крупы, и уже принялись было за соплеменницу. Жертвой второго капкана, замаскированного снегом и стоявшего рядом, и стала неосторожная рыжая охотница.
От неожиданного щелчка капканьих челюстей и острой пронизывающей боли в пальцах правой передней лапы колончиха пружиной взметнулась вверх, увлекая за собой ловушку, упала на спину, ощерилась, яростно по-кошачьи зашипела, вцепилась зубами в холодную сталь. Пасть обожгло стылым металлом. Она отпрянула назад, срывая примерзшую к капкану кожу с языка и губ, разбрызгивая по снегу капельки алой крови. Снова рванулась вверх, пытаясь высвободить защемленную лапу, метнулась в сторону, кувыркаясь и натягивая цепь капкана…
Так она билась час или полтора, сметая снег с мерзлой земли, перемешивая его с песком и прошлогодними листьями, пока совершенно не выбилась из сил и не свалилась в изнеможении посреди выбитого в снегу бурого пятна. Тогда она затихла, и в глазах ее появилось выражение той острой, безысходной тоски, которое испытывает каждое молодое, полное жизни существо в предчувствии неотвратимой гибели.
Это было хорошо знакомое охотникам выражение глаз тяжелораненого зверя, которое заставляет человека внутренне содрогнуться и у одних вызывает чувство растерянности и запоздалого раскаяния, а других торопит сделать освобождающий от мучений выстрел.
Колончиха лежала брюшком на холодной земле, вытянув вперед зажатую капканом лапу, подобрав под себя левую, по-собачьи положив на землю голову, устремив невидящий взгляд в пространство мимо коряжины, к которой была привязана цепочка капкана. Обессилевшее тело ее начал сковывать мороз. Защемленные пальцы лапы совсем потеряли чувствительность, и она уже не ощущала боли. Казалось, что минуты ее жизни сочтены.
Вдруг, подчиняясь какой-то внутренней силе, она снова ожила, подтянулась к ловушке и, обжигаясь о холодный металл, стала грызть выступающие из челюстей капкана замороженные пальцы своей лапы. Потом, собрав последние силы, рванулась, резко оттолкнувшись от земли тремя здоровыми лапами. Капкан звякнул, и освобожденный зверек по инерции отлетел к самой сосне.
Вскочив, шатаясь из стороны в сторону, то припадая на искалеченную лапу, то поднимая ее и передвигаясь на трех здоровых, неверной вихляющей походкой уходила колончнха прочь от гибельного места. Проковыляв так с полкилометра, она углубилась в чащу леса, среди бурелома замерла, настороженно прислушиваясь. Потом неловко протиснулась под вывороченный корень поверженной ветром сосны, где у нее было запасное гнездо.
Белый колонок
Он впервые увидел мир поздней весной, когда омытая неистовыми грозовыми дождями тайга, будто заново рожденная, пронзительно зазеленела лиственницей и молодым березовым листом, а склоны сопок заполыхали нежно-розовыми пятнами цветущего багульника.
Старая рыже-бурая колончиха, измученная четырехнедельным добровольным заточением в гнезде, вот уже седьмые сутки как разрешившаяся от бремени, еще раз тщательно обнюхала попискивающих щенят и, волнуясь от острых весенних запахов, доносившихся снаружи, решила, наконец, что пора выводить сосунков из гнезда.
Тихонько урча, она заботливо подталкивала носом крохотные теплые тельца навстречу волнующим запахам. Мать не видела их в темноте, и уж, конечно, не могла их сосчитать, но каким-то особым чутьем ощущала всех их одновременно, и каждого в отдельности, – их тепло, движение, парной запах каждого из девяти копошившихся в темноте щенят. И стоило только кому-нибудь из них хотя бы на несколько мгновений замереть в неподвижности, как колончиха настороженно поднимала голову, прислушивалась, нервно шевелила ноздрями, и успокаивалась лишь услышав, почувствовав движение затихшего щенка.
Старая колончиха тяжело пережила минувшую зиму, необычную даже для этих суровых мест жестокостью морозов, малоснежностью и скудностью пищи. Тем радостнее ей было ощущать запахи весны. Инстинкт подсказывал ей, что трудное время миновало, и впереди много дней, полных света, тепла и корма. От ожидания удачной охоты она чувствовала прилив сил и была необычно возбуждена.
За прошедшие четыре недели она лишь трижды выходила из гнезда на охоту, причем последний раз уже более полутора недель тому назад. Правда, ей удалось тогда поймать крупную зазевавшуюся куропатку, наесться вдоволь, – про запас. Остатки куропатки она затащила в гнездо, и на следующий день еще дважды прикладывалась к ней, пока в кладовой не остались лишь пух, да перья. Но сейчас она была голодна, щенята то и дело тыкались ей в живот холодными носами, и это еще больше усиливало чувство голода.
Колончихе шел седьмой год. Редко какому зверьку ее породы удается прожить такую длинную жизнь. Шестилетний жизненный опыт многому ее научил. Дважды в своей жизни, оба раза в дни жестокой бескормицы, соблазнялась она возможностью утолить голод без выжидания и скрадывання, без погони за жертвой, без яростной борьбы, требовавшей проявления силы, быстроты и ловкости. Оба раза при этом оказывалась на краю гибели, но судьбе было угодно сохранить ей жизнь.
Зато теперь инстинкт, обогащенный жизненным опытом, сделал старую колончнху почти неуязвимой. Даже слабый, чуть уловимый запах металла и человеческих рук будил в ее памяти воспоминания об острой боли, чувстве безысходной тоски и неотвратимости конца. Эти воспоминания помогали ей избегать беды, и ее уже не могли теперь обмануть ни тщательная маскировка капкана, ни соблазнительный запах птичьих перьев и нежного птичьего мяса, смешанный с едва уловимым запахом человека. Вряд ли мог теперь взять её ловушкой даже очень опытный охотник.
*
Гнездо, по которому вела щенят старая колончиха, она нашла еще два года тому назад, но за все это время лишь однажды, да и то ненадолго задержалась в нем во время дальнего охотничьего перехода. А нынче весной впервые воспользовалась им, чтобы вывести здесь потомство.
Гнездо располагалось в глухой чащобе, почти не посещаемой человеком. Главный вход в нору скрывался в тени корневища упавшей старой лиственницы, и был естественно замаскирован мелкими, свисающими над входом корешками с прилипшими к ним комочками земли. Гнездо было добротное, – сухое, просторное, длиною почти в рост лиственницы, с несколькими тупиками-кладовками, заполненными пером и пухом; с запасным выходом, скрытым каменистой россыпью.
Пологий склон сопки, на котором лежала поверженная бурей лиственница, был обращен на северо-восток и потому большую часть суток этот уголок леса был укрыт тенью. Только ранним утром, в такие часы, как сейчас, когда колончиха вела к выходу свое потомство, яркий солнечный свет заливал всю пологую часть склона, зеленевшего молодой травой, бриллиантами вспыхивая в каплях росы, пронизывая насквозь нежно-розовые лепестки цветущего багульника.
Дальше вниз почти до самой реки склон был покрыт густыми зарослями багульника вперемежку с высокими кустами ольхи и белоствольными березами. С частыми, неудобными для ходьбы крупноглыбовыми каменистыми осыпями, делавшими этот участок леса труднодоступным для человека. Внизу склон сопки скалами обрывался в голубое полотно реки и эта неприступность берега, рваный контур гребня скал над рекой, исключавший возможность проложить по берегу тропу, тоже служили гарантией безопасности места обитания старой колончнхи.
Человеческая тропа, многие километры вьющаяся вдоль берега реки, уходила в этом месте далеко в сторону, за каменистые россыпи к вершине сопки. Здесь же почти всегда стояла тишина, нарушаемая лишь шелестом листьев, да легким шумом водного потока, разворачиваемого скалами.
Река извилистой голубой лентой катилась у подножия сопок, поразительная в своей красоте. Видимо давно и искренне восхитила людей эта красота, если нашли они для реки такое удивительное имя, полное любви и ласки, нежности и скрытой тоски, – Кручина.
*
Два самых малорослых щенка, отчаянно пища и мешая друг другу, замешкались у выхода. Вместе с ними задержалась в гнезде и старая колончиха. Остальные щенки в это время выбрались из норы и пушистыми желто-рыжими комочками рассьшались по небольшой поляне возле коряжины. Они беспомощно тыкались из стороны в сторону, неуклюже лапали друг друга, изумленно таращились на мир черными бусинками глаз.
Колончиха несколько мгновений ждала, глядя на щенков, копошившихся у выхода. Наконец ей надоела эта возня. Она решительно вытолкнула сосунков из гнезда, торопливо выбралась сама, хозяйским взглядом окинула поляну перед входом и вдруг настороженно замерла. Среди желто-рыжих щенят, сновавших под коряжиной, она увидела веретенообразное тело зверька ослепительно белого цвета.
Она не могла не насторожиться, потому что инстинкт, многолетний жизненный опыт говорил ей, что белый зверек с черным кончиком хвоста, которого человек прозвал горностаем, – враг колонкового племени. Враг хитрый, увертливый и коварный. Не только соперник в охоте, часто нарушающий священный закон о принадлежности охотничьих угодий, не только разбойник, не гнушающийся возможностью безнаказанно залезть в чужое гнездо и разорить уложенные в кладовку припасы, но еще и кровожадный хищник, способный на вероломное нападение.
Из-за меньших по сравнению с колонком размеров и силы горностай не отваживался нападать на взрослого колонка. Впрочем, изредка случалось и такое. Зато он никогда не щадил молодых колончат, безжалостно расправляясь с ними. А колонковое племя платило за эти разбойничьи повадки ответной враждой, граничащей с ненавистью. Любой горностай, оказавшийся на территории охотничьих угодий колонка, немедленно подвергался нападению хозяина угодий. И либо принуждался к бегству, либо уничтожался в яростной бескомпромиссной схватке.
Сейчас, когда старая колончиха увидела среди щенят мелькнувшее тело горностая, она, подчиняясь материнскому инстинкту, тенью метнулась к врагу, сходу сбила его с ног, прижала лапой к земле и уже готова была мертвой хваткой вцепиться в шею жертвы, как вдруг какая-то внутренняя сила остановила ее в нерешительности. Колончиха обескураженно вертела головой, принюхивалась к лежавшему под лапой белопуховому комочку, вслушиваясь в писк заволновавшихся, сновавших вокруг нее щенят. Такой же писк, только более отчаянный, доносился снизу, из под ее лапы, а вместо ненавистного запаха горностая она явственно ощутила запах, свойственный колонку-сосунку.
Колончиха еще раз ткнулась носом в белый пух и окончательно удостоверившись в своей ошибке, убрала лапу, прижимавшую сосунка к земле. Тот вскочил и возмущенно попискивая и как-то по особому по-щенячьи оглядываясь, засеменил прочь.
Полуприсев и недоуменно приподняв искалеченную капканом лапу, колончнха удивленно разглядывала белого питомца, то угрожающе скаля пасть, то беззлобно и недоуменно фыркая, нервно шевелила ноздрями, снова и снова втягивая носом привычные запахи своего потомства.
Беленок действительно был похож на горностая, правда, он был значительно меньше взрослого зверька этой породы, зато заметно крупнее своих сестер и братьев. Позабыв обиду, он безмятежно кувыркался в траве, довольно успешно отбиваясь от двух нападавших на него жёлтошерстных братьев. Мать не могла не заметить, что его хвостик, отчаянно болтавшийся под навалившимися на него братьями, был совершенно бел. Из груды кувыркавшихся тел то и дело выглядывала плутоватая белая мордашка с игриво оскаленной пастью и удивленно вытаращенными смородиново-красными бусинками глаз.
