Владимир Бахмутов
Охотничьи рассказы
Таёжная баня
Уже три недели отряд в тайге. Мы – геологи. Даже не просто геологи, а группа научных сотрудников отдела горноразведочных работ Забайкальского научно-исследовательского института. На полевых, так сказать, работах.
Лагерь разместился на поляне среди девственного леса возле говорливого ручья, или ключа, как чаще говорят здесь, – в Забайкалье. На краю поляны – просторная десятиместная палатка, перед ней, – метрах в пяти – кострище с рогульками и чурбаками-табуретками, рядом – ведра, котел с алюминиевой посудой, – мисками, кружками, ложками. Чуть в стороне – суточный запас валежника, уже распиленного и порубленного, подготовленного к отправке в костер.
У ключа в тени прибрежных кустов поблескивают две оцинкованные молочные фляги под питьевую воду. За палаткой под сосной – наша беда и выручка, – старенький ГАЗ-69. Вот, пожалуй, и все. Лагерь, как лагерь.
Несмотря на раннее время и настежь распахнутые крылья входа, в палатке душно. Солнце пронизывает тонкое полотно скатов, зайчиками проникает внутрь через противомоскитные сетки раскрытых оконцев. На земле, прикрытой сосновым лапником, пять скомканных спальников, разбросанные свитера, полуразобранные отощавшие рюкзаки. На одном из спальников – видавшая виды гитара, из-под другого, более или менее заправленного, выглядывает приклад карабина.
У входа в беспорядке – банки тушенки, перловой каши, коробка с остатками крупяных концентратов, диски рыбных консервов. Впрочем, тушёнка и рыбные консервы – это так, на случай спешного маршрутного перехода. Во время стоянок кормились охотой, – не напрасно же у начальника отряда карабин.
Да и харюзов свежих наловить в таёжных ключах не составляло никакого труда, на удочку или острогой – кому как нравилось
Вдоль стенки палатки – пара лопат, топор, двуручная пила и небольшой запас сухих дров для утренней растопки костра на случай дождливой погоды.
Еще пару дней назад и в палатке и в лагере в целом был образцовый порядок. Петрович, – начальник отряда, – не допускал расхлябанности и неряшливости. Все лежало, висело и стояло по своим местам, спальники были всегда аккуратно заправлены и, избави бог, оставить не помытой посуду, или не запастись к ночи дровами. Но в последние дни, чувствуя, что работы вот-вот будут закончены, отрядники расслабились. Петрович, погруженный в заботы о завершении работ, ничего вокруг не видел. И дисциплинка стала ослабевать. Впрочем, и сейчас дежурный по лагерю вряд ли рискнул бы оставить не помытой посуду.
В отряде пятеро. Самый всегда востребованный, – Володя Дзядок – наш водитель. Вот он лежит под машиной, гремит гаечными ключами, ковыряется в чреве автомобиля, беззлобно в полголоса поругивая своего любимца.
Младший научный сотрудник Гена Пахомов, – добродушный и полнотелый, босиком, в спортивном трико и без рубахи сидит на чурбаке возле кострища, чистит картошку. Он сегодня – дежурный по лагерю. Румяное круглое лицо его блестит от пота, он отмахивается рукой с ножом от налетевшего шершня, испуганно изгибает спину. Гену, как никого другого любит всякая таежная нечисть, – слепни, оводы, комары и особенно – клещи или «карпишки», как их пренебрежительно называют здесь местные жители.
Он уже пробовал прятаться от этой любви, – натирался едучим диметилфталатом, сутками не вылезал из энцифалитки, стянутой резинкой в запястьях и у пояса, затягивал вязочки над подбородком так, что из-под капюшона выглядывали только глаза, румяные щеки, да нос пуговкой. Но это не помогло.
Мало того, что приходилось терпеть несусветную жару, так ведь клещи все равно находили путь к предмету своей страсти, проползали, видно, через самые малые щелки и с наслаждением впивались в разгоряченное тело. Только лишь за вчерашний день Гена снял с себя трех кровопийц, два из которых уже успели присосаться. Как это ни странно, к другим эта нечисть особого интереса не проявляла.
Сегодня, пользуясь своим положением сидельца в лагере, Гена решил дать отдых измученному телу. Ходил по пояс оголенный, правда, время от времени, обеспокоенный одному ему известными симптомами, рысью бежал к сосне на краю поляны, где было подвешено небольшое зеркало, и, изворачиваясь во все стороны, оглядывал в него свои бока и спину. Порою даже приспускал трико и заголял незагорелый зад, чем доводил до жеребячьего ржанья лежавшего под машиной Володю.
Начальник отряда Владимир Петрович, или просто Петрович, как его заглаза называли коллеги, и зав. сектором Алексей Яшкин еще с рассветом, наскоро попив чаю, ушли на штольню. Это основная научная сила отряда. Они оба кандидаты технических наук, доки в своем деле.
Петрович в Забайкалье уже двенадцатый год, немало изъездил и исходил по этой земле, страстный охотник и рыболов. Алексей, напротив, – только недавно по его приглашению приехал из Свердловска, где они вместе учились когда-то в горном институте.
Не выдержав ожидания в Чите, он два дня назад явился сюда в отряд, добравшись в эту глухомань на вахтовке с рабочими-проходчиками. Для него, – недавнего жителя большого города, обстановка, в которую он попал, полна экзотики, новых неожиданных впечатлений. Впрочем, по всему видно, что и новая обстановка и новые коллеги ему по душе.
В полукилометре от лагеря геологическая партия ведет проходку разведочной штольни и задача Петровича с его отрядом состоит в том, чтобы помочь проходчикам отработать параметры новой более совершенной технологии буро-взрывных работ, – так называемого, контурного взрывания.
*
Предложение Петровича устроить баню было встречено в лагере с восторгом. Трудно даже сказать, чему больше обрадовались ребята: завершению ли работ и скорому возвращению домой, или предстоящей бане.
Их можно было понять, – ведь уже три недели, как не видели они ни бани, ни горячей ванны, ни, даже, тёпленького душа. И все три недели на адской жаре, под солнцем, таежным гнусом, в пропотевшей, чуть ли не колом стоявшей одежде.
Нет, конечно, время от времени простирывали они на скорую руку свою одежду. Ну, как простирывали? По мужицки, конечно, то есть – кое-как! Мыли головы хозяйственным мылом, поливаясь из котелка. Пробовали даже сделать купальню, расширив и углубив ручей.
Но такое купание даже в большую жару мало кто выдерживал, – только Петрович вот, да Игорь Голощапов, – уж больно студеная вода. Окунуться в ключ, чтобы освежиться, конечно, перепробовали все, в том числе и недавно прибывший Алексей. Но и только. Там, в этой купальне не полежишь, не понежишься, – враз задубеешь от холода.
Другое дело Петрович, – он вообще человек особый, часто удивлявший коллег своими повадками. Он уже не молод, во всяком случае, значительно старше всех остальных своих товарищей по отряду, ему лет 45—47. Среднего роста и крепкого сложения, носит небольшую бороду, уже серебрящуюся проседью, и короткую стрижку. Ему не раз говорили, что он похож на Хемингуэя, – весьма модного в те годы писателя.
Встает Петрович каждое утро в шесть часов. Просыпается безо всяких будильников и всегда в одно и то же время. Порою даже сам удивляется, плюс—минус, говорит, – пять минут. У меня, – говорит, – видимо, где-то внутри персональный биологический будильник встроен.
У него и спальник-то особенный, в нем долго не поспишь. У всех ребят спальники обычные, – ватные, толстые; они в скатанном виде сантиметров 40—50 в диаметре. А у Петровича спальник из фильтроткани – мягкой такой, белоснежной, тонкой пористой ткани, толщиною миллиметра в 2—3. Словом, пижонский спальник. Ему подарили этот спальник его друзья из ПВС Дарасунского рудника. ПВС – это пыле-вентиляционная служба. Они там эту фильтроткань используют в вентиляционных системах для пылеулавливания.
Так вот спальник Петровича в скатанном виде – не больше тубуса чертежного, ну разве что чуть-чуть побольше. Он и носит то его, скатанным на манер солдатской шинели, поверх рюкзака, – обечаечкой такой.
Утром встанет Петрович и сразу, босиком и в плавках, рысью к ручью. Дождь, не дождь, ветер, не ветер, – не имеет значения. Лицо ополоснёт в ключе и непременно зарядка, – приседания, отжимание от земли, подтягивание на перекладине, – вон она сделана на скорую руку меж двух сосен из обрезка трубы на три четверти дюйма, – притащил, видно, со штольни.
Поразмахивает руками, покрутит корпусом. Потом, – отжимание двумя руками того самого валуна, что раскаленным лежит сейчас в костре. И под занавес – водные процедуры. Подхватит ведро, плавки – на прибрежные кусты, залезет голышом в ключ, и давай черпать из него и поливать себя студеной водой.
И уж после растирания махровым полотенцем начинается настоящее умывание, чистка зубов, бритье и все прочее. Кстати, и подбривается-то Петрович старорежимной, уже давно вышедшей из моды, опасной бритвой, с каким-то мудреным иноземным клеймом. И в зеркало не смотрится, – многолетняя привычка сделала это ненужным.
Ребята сквозь сон слышат, как плещется вода, крякает и охает Петрович. От этих звуков кутаются под одеяла, залезают поглубже в спальники.
*
Были у Петровича еще и другие особенности. Возил он всегда с собой полевую сумку. Нет, не серо-черную, дермантиновую, какие носили с в те годы совхозные бригадиры и прорабы на стройках, пряча в них от непогоды замусоленные тетрадки с записью объемов выполненных работ и отработанных трудодней, разного рода акты и справки. А настоящую, – офицерскую, пахнущую хорошо выделанной кожей.
Она была в несколько отделений, с блестящими застежками и откидным клапаном, где за целлулоидным окошком, прикрытым мягкой темно-синей фланелькой, лежала у него карта того района, где проводились полевые работы, а на другой стороне – в кожаных гнездах, торчали шариковая авторучка, несколько хорошо заточенных карандашей и был пристегнут компас.
Сумку эту подарил Петровичу его отец – бывший кадровый военный и фронтовик. В ней он хранил свой личный дневник, фотографии жены и детей и толстенную книжку, которую урывками читал, делая при этом какие-то выписки. Книга называлась «История Сибири».
Вечерами, когда ребята уже спали, ставил Петрович возле изголовья своего спальника «летучую мышь», доставал заветную тетрадку и что-то в ней записывал, останавливаясь иногда и надолго задумываясь. Видимо, делился с бессловесной своей подружкой впечатлениями минувшего дня. Или извлекал свою «Историю Сибири» и погружался в ее изучение.
*
Когда Петрович с Алексеем вернулись в лагерь, там, что называется, уже дым стоял коромыслом. Посреди поляны жарко горел огромный костер, среди тлеющих поленьев светились багрянцем два раскаленных валуна. Крутым ключом кипела вода в прислоненном к ним ведре. Стоявшие возле костра оцинкованные фляги тоже струились паром.
Игорь заканчивал установку большой палатки на берегу ключа. Она уже была растянута, и сейчас, орудуя сапёрной лопаткой, он подсыпал землю и настилал дерн по периметру ее основания.
Гена, тоже с лопатой в руках, стоя по колено в холодной воде, уг-лублял и расширял копанку в русле ручья.
Игорь Голощапов, орудуя совковой лопатой и время от времени прикрывая лицо от пышущего жаром валуна, перекатил его в палатку возле ручья. Увидев эту завершающую операцию, все оставили свои дела, поснимали и побросали на кусты одежонку, голышом один за другим скрылись в уже прогревшейся палатке. Тщательно застегнули вход, кто-то бросил к раскалённому валуну раскрытую баночку вьетнамского бальзама «Золотая звезда».
Увидев, что Игорь ухватил брезентовыми рукавицами ведро с водой, все шарахнулись в стороны, а он, стараясь не подходить близко к раскалённому валуну, плеснул на него из ведра и тоже отпрянул в сторону.
Раздался оглушительный треск, волна горячего пара, перехватив дыхание, хлестанула по обнажённым телам. Горячее туманное облако в одно мгновенье заполнила палатку, заставив её судорожно вздуться. Через дымоходное отверстие наверху взмыла к небу струя пара.
Священодействие началось ….
Фарт
Для геологов НИИ конец зимы в смысле занятости – самое благодатное время. Напряженной у них всегда бывает осень, когда, вернувшись с полевых работ, они приступают к камеральной обработке материалов, исследованию привезенных проб, написанию отчетов и разного рода заключений. Все тогда «пашут до седьмого пота», не считаясь ни с праздниками, ни с выходными.
Другое дело – январь, и особенно февраль. Отчеты по работам минувшего года написаны и защищены на Ученом Совете, определена тематика и открыто финансирование на новый год, до начала полевых работ еще далеко, – особых забот нет. Сказать, что совсем уж нет никаких забот, было бы неверным, – это время разработки планов работ, подготовки и подачи заявок на новый полевой сезон. Но здесь все делается по уже проторенному пути и потому особого напряжения не требуется.
Распорядок работы в эти месяцы вполне соответствует трудовому кодексу, – «от сих до сих». Более того, сотрудники порой даже переступают черту закона, сражаясь в рабочее время в шахматы или бадминтон на тесноватом коридорном пятачке у лестничной площадки. Руководство, понятное дело, этого не одобряет, ворчит. Впрочем, не очень, поскольку знает, что все это в полной мере компенсируется напряжением полевого сезона и осенней страдой. А в «межсезонье» в свободное время каждый занимался тем, что любил. Я выходные свои дни, – субботу и воскресенье посвящал охоте.
Поднимался затемно, – часов в пять, осторожно, на цыпочках, чтобы не потревожить жену и ребятишек, шел в ванную, наскоро умывался, обтирался по пояс холодной водой, торопливо пил чай и, прихватив с вечера заготовленное снаряжение и «тормозок», уходил из дома.
Шел, не торопясь, по темным городским улицам, вдыхая морозный воздух, забросив на плечо рюкзак с торчавшей из него разобранной и зачехленной двустволкой. Первый автобус увозил меня за Ингоду, на окраину города. Оттуда уже видно было, как вздымалась вверх поросшая лесом горная гряда. Еще с час скрипел унтами по присыпанной снегом дорожной обочине, пока не подходил, наконец, к черневшему в ночи лесу.
Вот отсюда, с этой опушки и начиналась та сладостная цепь ощущений и впечатлений, ради которых поднимался я в такую рань. Сняв рукавицы и опустив рюкзак на снег, расчехлял, собирал и заряжал свою двустволку, рассовывал по карманам запасные патроны. Много патронов я с собой не брал. Знал уже по опыту, что если попусту их не жечь, то за целый день хождения по лесу удастся выстрелить лишь раза три-четыре, иногда – и того меньше. Поэтому брал с собой зарядов пять-шесть, – по два со средней и крупной дробью и один-два с пулей, – так, на всякий случай.
В тот памятный день, – уже на исходе февраля, пошел я в лес не один, – с сыном Артемом. Ему тогда было лет пятнадцать, он учился в горном техникуме, и когда была тому возможность, я тянул его в лес, стараясь привить ему чувство любви к природе. Мы с ним ходили по окрестным лесам уже не раз, и даже лазили на знаменитый среди читинских жителей «Чертов пик», что возвышается на правобережье Ингоды у начала дороги на Молоковку.
Со мной, как всегда, была ижевская двухстволка-вертикалка 12-го калибра, у Артема – тульская длинноствольная 16-го калибра курковка, приобретенная мною еще в студенческие годы. Не могу сказать, что нам с Артемом по-охотничьи везло. Видимо, своим шумным появлением в лесу мы разгоняли лесных жителей, которые наблюдали за нами издалека из укрытия. Правда, взяли однажды зайца в петле, но сами понимаете, – что это за добыча.
Так было и в этот раз. Мы прошли с ним по всему путику (путик – охотничья тропа с установленными на ней ловушками), но добычи нигде не было. Где-то колонки ухитрились взять приманку, а капкан не сработал, а где и капкан сработал, но ни приманки, ни добычи не было, – капкан был пуст, а вокруг – птичьи следы, – по всей вероятности – сойки. Было и так, что никто к капкану вообще не подходил, – никаких следов.
Особую заботу представляли сойки. Говорят, что сороки, увидев в лесу человека, растрезвонят об этом по всему лесу. Это так. Но хуже того сойки, – птицы размером с галку с ярким оперением, небольшим широким хохолком на голове и довольно длинным хвостом. Цвет туловища у них рыжевато-коричневый, голова – рыжая, крылья, хвост и верх головы – черный, надхвостье белое, перья на плечах – ярко-голубые с узкими черными полосками. Одним словом, – красивая птичка.
Сойка – птица любопытная и наглая, как танк. Чуть только увидит человека, начинает оглашать лес своим резким, неприятным «дчэ-э-э – джэ-э-э», дребезжащим «пир-р-р-рь». При этом о появлении человека она своим скрипучим голосом давала знак лесным обитателям гораздо раньше, чем её увидит сам человек. Впрочем, охотники рассказывают, что сойка способна подражать даже звукам человеческого голоса и стуку топора, умудряется имитировать звук работающей бензопилы.
Птица эта вороватая и считается одним из самых опасных врагов мелких птиц. Она разоряет гнёзда, выпивает и крадет яйца, уносит птенцов, нападает даже на взрослых птиц и млекопитающих, которых в состоянии одолеть. В её рационе есть и растительная пища и животная, в том числе и падаль. И это еще не все. Она имеет нехорошую привычку преследовать человека, внимательно присматриваясь к тому, чем он занимается в лесу. А когда он уйдет, еще и подлетит к тому месту, чтобы проверить, что он там делал. Зануда, одним словом.
Вот и в этот раз привязалась к нам сойка и преследовала, не отступая, время от времени оглашая лес своим противным криком. Не успели мы отойти от капкана и на сотню шагов, как, оглянувшись, увидели, – она уже шарится возле того места. Пришлось вернуться. Сойка, заметив наше возвращение, отлетела метров на тридцать и уселась на сосне. Прижав что-то лапой к ветке, но которой сидела, требушила это клювом, как мне показалось, ехидно поглядывая на нас. Приманки возле капкана уже не было.
– Ну, зануда! – невольно вырвалось у меня.
– Пап, дай я её сниму, – загорелся Артем, снимая ружье с плеча.
– Жалко, птица-то красивая, хоть и нахалюга, – ответил я, рассматривая хорошо различимые даже с такого расстояния ярко-голубые пятна на её плечах. – Давай так, пальни вон по той сосновой лапе, что над ней, – со снегом. Дай ей знать, что мы и там её достать сможем. Может, испугается, – отстанет.
Грохнул выстрел, отразившись несколько раз затихающим эхом от окружающих сопок. Сосновая лапа над сойкой дрогнула, сбросив с себя снег. Сойка, уронив что-то из под лапы, вспорхнула с ветки, полетела в глубину леса.
– Ну, слава Богу, кажется, отвязалась.
Поправили капкан, подложили новую приманку, припорошили снегом, – пошли дальше. Надо сказать, что установку ловушек я отмечал в своей полевой тетрадке. Можно меня понять: пройдет большой снегопад, – не найдешь ни путика, ни капканов. Поэтому я рисовал в тетрадке абрисы с ориентирами, поворотами путика, указанием примерного расстояния между ними, ну и, понятное дело, – где установлены капканы.
В одном из них взяли все же колоночка. Небольшой колонок, – видимо самочка. Я ловил их, снимая и выделывая шкурки, в намерении отослать их дочери, которая, окончив Днепропетровский горный институт, работала на Донбассе. Пусть, думал я, хоть шапчонку какую себе изладит, – все не попусту отец в лес ходил. Там такой зверек, должно быть, не водится, – эксклюзивная будет вещь.
Дело уже клонилось к вечеру, мы основательно устали, Артем взмолился:
– Пап, ну дай я постреляю.
Я в принципе не возражал. Как было не понять пацана, – целый день при оружии, патронов навалом, что же, так и тащить все это обратно домой? Порою мне и самому не терпелось пострелять хотя бы и по пустой консервной банке, раз уж не было никакой другой цели.
Но не подумайте, что лес был такой уж безжизненный. Стоило недельку постоять бесснежной погоде, как вся поверхность сопок покрывалась множеством следов обитателей леса. Было видно, что здесь в изобилии водятся и косули, и кабарожка, лисы и зайцы, колонок и белка. Встречаются порой, правда, редко, следы оленей-изюбрей. О птицах уж я не говорю. Но не стрелять же поползней и синичек, тем более в красавца зеленого дятла, – они человека практически не боялись. А глухаря, тетерева – попробуй-ка, разыщи. Во-первых, места нужно знать, а во-вторых, они не хуже косули чуют охотника, да и вообще человека в лесу, и не склонны испытывать судьбу.
– Ну, не по деревьям же стрелять, – убавил я прыти Артему. – Метрах в ста впереди каменная россыпь, – курумник. Там среди камней пищухи водятся. Вот там и постреляешь, – как ни говори, а живая, движущаяся цель.
Эти пищухи не представляли собой никакой промысловой ценности. Шкурки и них слабые, мех не привлекательный. Мне их было не жалко. При первой встрече с ними я принял их за крыс. Во-первых, потому, что они были серыми и близкими к ним по размерам, а во-вторых, увидел я сразу несколько особей, сновавших среди камней, и это тоже как-то ассоциировалось с крысиной стаей. Впрочем, я тогда увидел их издалека, и рассмотреть, как следует, не успел, – они, увидев меня, сразу же попрятались.
Я сунул в карман свою тетрадку со схемой маршрута, подумал, – дело все равно идет к завершению нашей вылазки, – пусть шумит, стреляет, душу отводит. А я посмотрю, насколько он меток. О том, что мы увидим пищух, я не сомневался. Надо только притаиться, где-нибудь за деревом; они долго не выдержат, – обязательно вылезут посидеть под последними лучами солнца, оглядеться по сторонам.
Вышли к курумнику. Здесь на площади квадратов в четыреста расстилалось, подобно озеру россыпь острозубых каменных глыб. Меня и поныне не вполне понятно происхождение этих каменных полей. Специалисты-исследователи пишут, что их образование вызвано попаданием воды в трещины и последующим их многократным расширением при зимнем замерзании. Поскольку де этот процесс продолжается тысячелетиями, вот, мол, и образуется такой ландшафт.
Может быть и так. Только, думаю я, за эти тысячелетия ветрами должно было надуть, нанести меж этих камней столько пыли, всяких органических остатков, семян тех же одуванчиков и не только, что там давно должна была повырастать не только трава, но и могучие деревья. Так ведь нет, – голые безжизненные глыбы, будто образовались неделю назад. Идти через такой курумник – мученический труд с реальным риском сломать или подвернуть себе ногу.
Я в своих хождениях по лесу вышел однажды на курумник, напоминавший каменную реку. Шириной он был метров в сто, зато простирался в обе стороны, – насколько можно было охватить взглядом. Недолго думая, полез в камни, рассчитывая, что минут через пятнадцать переберусь на другую сторону. Не тут-то было. Пришлось переползать, прижавшись пузом, каждую глыбину, еще и опасаясь, как бы нога не попала в какую расщелину. Добрался до середины часа за полтора, при этом вымотался до последнего, – хоть «мама» кричи.
Подобное ощущение я испытал лишь однажды, когда вздумал переплыть обскую протоку. Почувствовал тогда, что сил уже нет, а до берега еще далеко. Выплыл только на упрямстве и самовнушении. Вот и здесь подобное, правда, полегче, – все же посуху. Выбрался, конечно. С трясущимися руками и ногами вышел к опушке леса. Было уже не до охоты, и не до добычи. Сориентировался и затрусил к дому. С тех пор к курумникам я стал относиться настороженно, – старался обходить их стороной.
*
Мы притаились за деревьями неподалеку от края курумника в ожидании. Артем держал в руках направленное в сторону курумника ружье. Минут пять было тихо, потом послышался свист, и над одним из камней, забавно опираясь на него передними лапками, показалась пищуха.
Прогремел выстрел, подняв с деревьев стаю неведомо откуда взявшихся здесь ворон. Видно было, как дробь ширкнула по поверхности камня, подняв облачко снежной пыли. Пищуха дернулась и безжизненным комочком скатилась к основанию каменной глыбы. Мы подошли, подняли зверька с земли.
Теперь можно было рассмотреть его как следует. В этот раз он показался мне довольно симпатичным. Небольшой зверушка размером с колонка, даже, пожалуй, покрупнее. Мордочка его ничуть не была похожа на крысиную. Скорее он был похож на маленького кролика, зайца или комнатную собачку, только уши не такие, – круглые. И потом у пищухи совсем не видно было хвоста. Зоологи не напрасно по внешнему виду сравнивают пищуху с хомячком. К тому же она, как я узнал позже, чистая вегетарианка, – питается травой, на зиму готовит запасы сена, предварительно его высушив. При этом, пишут исследователи, подворовывает сенцо у других менее осмотрительных сородичей. За эту хозяйственную склонность пищуху еще называют сеноставкой.
– Напрасно ни за что – ни про что сгубили зверька, – подумал я с сожалением.
Пока Артем рассматривал пищуху, я огляделся по сторонам, увидел в нескольких местах вдоль края курумника пересекающиеся следы колонка. Прошелся по следу, пытаясь разобраться, что его здесь привлекло, но так ничего и не понял. Только удивился крупности отпечатков. Матерый, должно быть, колонок, – подумал я.
– Слушай-ка, Артем, – обратился я к сыну, – смотри, сколько здесь следов колонковых. Да крупные-то какие! Раз уж случилось такое дело, – сгубили зверька, – давай поставим здесь где-нибудь капкан со свежей наживкой. Вон она толстушка какая. Может, позарится колонок? – Артем не возражал.
Выбрали место возле сосенки, где стояли подобно двухскатной крыше, опираясь друг на друга, два плоских камня. Подобрали палку-сухостоину, веревочкой плотно примотали к ней пищуху. Нашелся в рюкзаке и запасной капканчик. Закрепили его отожженной проволокой, приготовленной для заячьей петли, к той же палке рядом с тушкой. Сунули все это под каменную крышу, насторожили капкан, конец цепочки закрепили в основании стоявшей рядом сосенки. Припорошили все снегом, замели, насколько это было возможно, собственные следы.
Пока всем этим занимались, стало смеркаться. Торопливо собрались и двинулись к дому. Отметить в своей тетрадке установленный капкан я так и не удосужился, – то ли пожалел для этого времени в наступающих сумерках, то ли попросту забыл в суматохе последних действий. Домой мы с Артёмом вернулись уже затемно.
*
В следующую субботу проверять капканы я отправился один. Артем чем-то был занят. Да я и сам не намерен был привлекать его к этому делу. Еще в ночь занепогодило, запуржило. Сырой пронизывающий ветер трепал деревья. Тот, кто жил в Забайкалье, знает, каким бывает там конец февраля. Не хватало еще простудить парня, – думал я. Тем не менее, капканы нужно было проверить, и я пошел в эту круговерть.
Опустив «уши» своей рассомашьей шапки и подняв воротник, шел по обочине дороги к лесу, мысленно проклиная свое увлечение. Когда зашел, наконец, в лес, – немного полегчало. Ружье расчехлять не стал, двинулся сразу к началу путика. Нужно было проверить капканы, и домой, – к теплу.
Как и в прошлый раз, путик ничем меня не обрадовал. Более того, я сбивался с пути, поскольку тропу мою занесло, приходилось то и дело заглядывать в мою полевую тетрадку, чтобы выйти к капканам, руководствуясь ориентирами. Но капканы были пусты. Правда в одном месте я все же испытал мстительное чувство радости, – возле сработавшего капкана валялась с размозженной головой сойка.
– Допрыгалась, – невольно воскликнул я с полным, не скрою, удовлетворением. Она, видимо, попыталась склюнуть приманку, лежавшую на пятачке капкана, ну а он, понятное дело, эмоциями не обладал, – красивая она птичка, или нет, – щелкнул и размозжил ей голову.
Что мне оставалось делать с замороженной тушкой. Порвал её на куски, часть оставил в качестве приманки у этого капкана, остальное забрал для других. Не рябчик, конечно, но колонок и этим не побрезгует. Пошел дальше. Вышел к концу путика, убедился, что и в последнем капкане ничего нет, сунул тетрадку в карман, заторопился к дому. Ну что же, – утешал я себя, – бывает.
Прошел, наверное, уже с километр, как вдруг обожгла мысль, – мы же ведь там, у курумника еще один капкан поставили. Только охотник может сказать, какие при этом появляются в голове мысли. Ну конечно, – сразу рисуется картина, что именно там, в этом самом капкане и сидит сейчас заветная добыча. От этой назойливой мысли просто так не избавишься. Я развернулся и зашагал сквозь снежную круговерть обратно, – к курумнику.
Подошел, заглянул под каменную «крышу». Там поверх выбитого в земле пятна уже припорошенного снегом, лежала замерзшая черная кошка. Она-то откуда здесь взялась, – опешил я. Впрочем, – появилась мысль, – недалеко за Ингодой дачи, мало ли что могло заставить её забрести в лес. Отцепил цепочку капкана, закрепленную у основания сосны, вытащил, перевернул «кошку» вместе с палкой-сухостоиной, и ахнул.
Передо мной лежал великолепный соболь с симпатичной мордочкой, круглыми ушками, черными бусинками глаз, правда уже утратившими свой живой блеск, и ярким желто-оранжевым пятном под горлом. Серенькое его брюшко отсвечивало голубизной, спина, бока и пышный хвост отливали смолисто-черным шелковистым блеском. По всей поверхности собольей шубки серебрились равномерно разбросанные ярко белые сединки. Можно ли рассказать о такой красоте. В полной мере понять драгоценность добычи мог только человек, который сам увидел зверька, собственной рукой ощутил шелковистость и тепло собольего меха.
Я в этом деле был новичок, – малоопытный охотник-любитель, но я уже успел немало прочитать об охоте, и не мог не понять, что передо мной – настоящий баргузинский соболь, – наиболее редкая и драгоценная его разновидность. Мелькнула, конечно, мысль, что лицензии-то у меня на отлов соболя нет, – стало быть, добыт он по-браконьерски. Но не нести же его теперь в охотинспекцию, – резонно подумал я, – перемелется.
Забыв о непогоде, стал поспешно освобождать защемленную капканом лапу зверька. От пищухи, конечно, уже и следа не осталось, да и сама палка, к которой она была привязана, была изгрызана почти наполовину.
Раскрыв челюсти капкана, закинул его в рюкзак, туда же бережно уложил соболя. Не задерживаясь, двинулся к дому. Идти два часа среди снежной круговерти по пустынной дороге к городу, потом ехать на автобусе, а в завершение всего еще и шагать через полгорода по улицам не хотелось. Решил идти самым коротким путем, – через Ингоду к электричке.
Чуть ли не кубарем скатился с хребта к началу Молоковской дороги, вышел к Ингоде. Река здесь была относительно неширокой, – метров десять-пятнадцать. Прибрежная часть русла была заснежена, но середина на всем протяжении подозрительно чернела, будто уже подтаявшая. Я в растерянности остановился. Не хватает еще провалиться.
Сбил ногой смерзшийся кусок земли на берегу, швырнул его на середину реки. Тот упал с глухим стуком, – лед выдержал. Подобрал валявшуюся на берегу жердину, поправил за спиной рюкзак, лег пузом на лед, пополз по-пластунски, толкая жердину перед собой.
