Владимир Айзенштадт
Очерки Фонтанки. Из истории петербургской культуры
«Было бы трудно лучше Батюшкова передать, чем был для русского офицера Веймар в 1813 г., – писал советский исследователь С. Н. Дурылин, – все в одной куче – и русские офицеры в Театре Гёте, и благоговейные припоминания русского читателя о Гёте как об авторе „Вертера“, и неизменный „Оберон“, и мещанские драмы, которых нельзя давать на сцене по крайней бедности веймарского театра, <…> и восторг от открытия давно открытой Америки немецкой литературы! Но… Творчество Гёте Батюшков знает довольно поверхностно. Он не знает, что „Страдания юного Вертера“ были написаны не в Веймаре. Он не читал недавно изданного „Фауста“, не знает, что так горячо хвалимого им „Дона Карлоса“ Шиллера поставил в своем театре именно Гёте. И… даже не попытался встретиться с ним…
А Веймар еще в шестидесятые годы XVIII в. начал становиться центром германской культуры. Герцогиня Веймарская Анна Амалия приглашает сюда самого именитого немецкого писателя Виланда. В 1776 году ее сын, герцог Карл Август, приглашает Гёте, назначая его директором театра; Гёте приглашает Гердера и Шиллера. Н. М. Карамзин, посетивший Веймар с рекомендациями к Гёте и Гердеру, еще в 1790-х годах с восторгом описал это посещение в „Письмах русского путешественника“.
Целая картина в нескольких строках».
Бывший поклонник французской литературы, которого «ужасные поступки Вандалов, или французов, в Москве <…> поссорили <…> с человечеством», открывает для себя литературу немецкую.
Впрочем, Раевский лечился в Веймаре всего около месяца. В середине декабря они с Батюшковым уже снова в действующей армии. Перед новым, 1814 годом русские войска перешли границу Франции.
Батюшков – Гнедичу, 16 января 1814 года, местечко у крепости Бефора: «Итак, мой милый друг, мы перешли за Рейн, мы во Франции… Эти слова: мы во Франции – возбуждают в моей голове тысячу мыслей, которых результат есть тот, что я горжусь моей родиной в земле ее безрассудных врагов» [т. 2, с. 266–267].
В Лотарингии Батюшков воспользовался приглашением своего сослуживца посетить замок, некогда принадлежавший его бабушке. Десять лет, с 1734 по 1744 год, прожил здесь Вольтер, тогда уже прославленный поэт и философ. Здесь он нашел убежище от преследования властей. Батюшков описал свое путешествие в замечательном очерке «Путешествие в замок Сирей», который Белинский назвал одним из лучших прозаических произведений поэта.
Итак, Наполеон свегнут. Он подписал отречение и отправлен на остров Эльбу.
Народ суетится вокруг Трояновой колонны со статуей Наполеона, набрасывает на нее веревку, пытаясь стащить.
«Суета сует!.. – пишет Батюшков, – и та самая чернь, которая приветствовала победителя на сей площади, та же самая чернь, и ветреная, и неблагодарная… накинула веревку на голову… и тот самый неистовый, который кричал несколько лет назад тому „задавите короля кишками попов“, тот самый неистовый кричит теперь: „Русские, спасители наши, дайте нам Бурбонов!“…» [т. 2, с. 272].
Батюшкову очень захотелось домой.
Александр I поручил своему флигель-адъютанту добиться перемирия: «С бою или парадным маршем, на развалинах или во дворцах, но Европа должна нынче же ночевать в Париже».
«Все высоты заняты артиллериею, – пишет Батюшков, – еще минута – и Париж засыпан ядрами! Желать ли сего? Французы выслали офицера с переговорами, и пушки замолчали».
Третья война Батюшкова закончилась. Сотрудник русской миссии в Лондоне Дмитрий Северин предложил ему возвращаться в Россию морем, предварительно посетив Лондон. Батюшков согласился.
И вот он дома.
«Увидел, наконец, Адмиралтейский шпиц, Фонтанку, этот дом… и столько милых лиц…».
Екатерина Федоровна Муравьёва купила на Фонтанке «третий дом от Аничкова моста». Здесь Батюшков и остановился.
«Фонтанка, этот дом»…
А ведь недалеко, на Фонтанке у Обухова моста, жила семья А. Н. Оленина. И у Олениных он постоянно.
Так какой же дом для Батюшкова – «этот»?
В Павловске готовилось празднество по случаю возвращения победителя – Александра I.
Приготовления к «Обряду торжественной встречи», разработанному под руководством столичного главнокомандующего С. К. Вязмитинова, шли полным ходом. Однако 7 июля главнокомандующему был доставлен рескрипт императора: «Сергей Козмич! Дошло до моего сведения, что делаются разные приуготовления к моей встрече. Ненавидя оные всегда, почитаю их еще менее приличными ныне. Един Всевышний причиною знаменитых происшествий, довершивших кровопролитную брань в Европе. Перед ним все должны мы смиряться. Объявите повсюду мою непременную волю, дабы никаких встреч и приемов для меня не делать».
Императрица Мария Федоровна, со своей стороны, все же решила устроить в Павловске празднество по случаю возвращения победителя – Александра I.
Батюшков – Вяземскому, 27 июля 1814 года: «Я часто не знаю, что делаю, что пишу, и ныне это доказал на деле. Нелединский заставил меня писать для великолепного праздника в Павловском; дали мне программу, и по ней я принужден был нанизывать стихи и прозу; пришел Капельмейстер и выбросил лучшие стихи… пришел какой-то Корсаков, который примешал свое, пришел Державин, который примешал свое, как ты говоришь, кое-что, и изо всего вышла смесь, достойная нашего Парнаса, и вовсе не достойная ни торжественного дня, ни зрителя!» [т. 2, с. 297].
Императрица прислала Батюшкову брильянтовый перстень, который он тут же отослал в Хантоново, младшей сестре Вареньке, «с тем, чтоб она носила на память от брата».
В начале 1815 года Батюшков написал стихотворение, которое называется «Мой гений». Первые строки его:
О память сердца! ты сильней
Рассудка памяти печальной…
На эти стихи было написано много романсов, в том числе и Глинкой. Здесь речь идет о сильном реальном чувстве:
Я помню голос милых слов,
Я помню очи голубые,
Я помню локоны златые
Небрежно вьющихся власов.
Моей пастушки несравненной
Я помню весь наряд простой,
И образ милой, незабвенной
Повсюду странствует со мной… [т. 1, с. 179]
Особое место в доме Олениных принадлежало Анне Федоровне Фурман (1791–1850), с отрочества жившей в доме Олениных. В ранней юности она, по словам ее сына, «пользовалась уважением этого кружка и была, так сказать, любимицею некоторых маститых в то время старцев. Так, например, Державин всегда сажал ее за обедом возле себя, а Озеров в угоду ей подарил ей ложу на первое представление «Дмитрия Донского», сам приехал в ложу и, как говорила матушка, восторгаясь игрою известной в то время артистки Семеновой, плакал от умиления»[32].
Анна Федоровна Фурман
Анна Федоровна, по утверждению современника, «по скромности и по прекрасным качествам ума и сердца, а равно и прелестною наружностью своею, пленяла многих, сама того не подозревая». Пленила она и Н. И. Гнедича, увлекшегося ею, судя по его переписке с К. Н. Батюшковым около 1809 года.
К. Н. Батюшков предостерегал его от этого увлечения, однако позднее сам оказался во власти сильного чувства к Анне Федоровне.
Из-за границы Батюшков вернулся с надеждой. Семья Олениных, Муравьёвы, родные, все желали этого брака. 4 мая 1813 года он писал сестре из Петербурга: «Никогда, мой друг, более не чувствовал нужды в большом или, по крайней мере, в независимом состоянии. Я мог бы быть счастлив – так думаю по крайней мере, – если б имел оное, ибо время пришло мне жениться. Одиночество наскучило. Но что могу без состояния? Нет! Поверь мне – ты меня знаешь – не решусь даже из эгоизма себя и жену сделать несчастливыми» [т. 2, с. 245].
Однако союз, о котором мечтал Батюшков, был невозможен и по другой причине: он сомневался во взаимности своего чувства.
Всего ужаснее! Я видел, я читал
В твоем молчании, в прерывном разговоре,
В твоем унылом взоре,
В сей тайной горести потупленных очей,
В улыбке и в самой веселости твоей
Следы сердечного терзанья… [т. 1, с. 407].
Свадьба не состоялась. С ее стороны была лишь покорность чужой воле. Батюшков это понял.
В 1815 году Анна Федоровна покинула Петербург по требованию своего отца, который нуждался в ее помощи для воспитания своих детей от другого брака. «Вызов этот был неожиданным ударом для матушки моей, привязавшейся всею душою к Елизавете Марковне, – пишет ее сын. – А. Н. Оленин сказал ей, что она может не ехать в Дерпт, если согласится выйти замуж за человека, давно уже просящего руки ее, что он не решился до сих пор говорить ей о нем, будучи заранее уверен в отказе ее, но что теперь обязан ей объявить, что претендент этот – Николай Иванович Гнедич. Этого матушка никак не ожидала: она привыкла смотреть на Гнедича (уже далеко не молодого человека) с почтением, уважая его ум и сердце, наконец, с признательностью за влияние его на развитие ее способностей, ибо почти ежедневно беседовала с ним и слушала наставления его, – одним словом, она любила его, как ученицы привязываются к своим наставникам. Но тут же появилось несчастное чувство сожаления, и она просила А. Н. <Оленина> дать ей несколько дней для размышления. Кончилось тем, что она, конечно, другими глазами смотря на Гнедича, стала замечать в нем недостатки, например, не имевшую дотоле для нее никакого значения наружность…»[33].
Анна Фурман жила с отцом и сводной сестрой сначала в Дерпте, затем в Ревеле, где в 1821 году вышла замуж. В 1826 году у нее родился сын Федор – в будущем блестящий петербургский чиновник, статс-секретарь императрицы и любитель литературы, чьими воспоминаниями мы и пользуемся. После смерти мужа, простудившегося во время наводнения 1827 года, Анна принуждена была работать. Она стала главной надзирательницей, а затем директрисой Сиротского института. В этой работе она нашла свое призвание.
Вернемся к К. Н. Батюшкову. Первоначально Константин Николаевич рассматривал свою прозу как необходимость, так как для того, чтобы писать хорошо в стихах, писать разнообразно, хорошим слогом, с чувствами, надо много писать прозой, но не для публики, а записывать просто для себя. Он считал, что этот способ ему удавался: рано или поздно написанное в прозе было полезно.
Свою мечту о выпуске тома прозы Батюшков высказал в письме П. А. Вяземскому 23 июня 1817 года: «Скажи по совести, какова моя проза, можно ли читать ее? Если просвещенные люди скажут: это приятная книга, и слог красив, то я запрыгаю от радости. Сам знаю, что есть ошибки против языка, слабости, повторения и что-то ученическое и детское: знаю и уверен в этом, но знаю и то, что если меня немного окуражит одобрение знатоков, то я со временем сделаю лучше» [т. 2, с. 446].
Как мы уже говорили, очень большое значение для Батюшкова имела его дружба с А. Н. Олениным. Еще в 1808 году, высылая Батюшкову золотую медаль за службу в земском войске, Оленин писал: «Вчера встретил твоего Филиппа (слугу. – Прим. авт.) <…> и обрадовался, что при верном случае могу к тебе выслать медаль, к которой я большую цену приписываю, особливо когда она висит на георгиевской ленте»[34].
Дело в том, что участники боевых действий носили медаль на Георгиевской ленте, прочие – на Владимирской.
Взгляды Оленина отразились в сочинении К. Н. Батюшкова «Прогулка в Академию художеств», написанном во второй половине 1814 года; этот очерк был создан по программе Оленина. В сентябре 1816 года, готовя к печати свои «Опыты в стихах и прозе», Батюшков просил Н. И. Гнедича получить у Оленина разрешение на публикацию в этом издании «переправленного письма об Академии»: «Канва его, а шелки мои», – писал Гнедичу Батюшков.
Наконец, в 1817 году выходят «Опыты в стихах и прозе» Батюшкова. Они были украшены виньеткой, гравированной И. В. Ческим. Виньетка изображала лиру, меч с датами 1807, 1809, 1813, и 1814 на ножнах и шлем, моделью которому послужила оленинская ерихонка, принадлежащая Оружейной палате. Гравюра была исполнена с оригинала И. А. Иванова по рисунку Оленина. Под гравюрой находится монограмма Оленина. Даты на мече обозначают собою кампании, в которых принимал участие К. Н. Батюшков. Куда уж больше «окуражит одобрение знатоков»?!
Одним из первых опыты в прозе Батюшкова одобрил очень уважаемый им поэт и государственный деятель И. И. Дмитриев. Батюшков спешит откликнуться на его отзыв: «Ваше превосходительство!.. Не нахожу слов для изъяснения вам, милостивый государь, душевной признательности за ободрение маленькой музы моей…» [т. 2, с. 455].
Однако…
Сердце наше – кладезь мрачный:
Тих, покоен сверху вид,
Но спустись ко дну… ужасно!
Крокодил на нем лежит! [т. 1, с. 235–236].
Закончилась война с Наполеоном. Батюшков вернулся в Россию, в Петербург. Но он еще в армии, адъютант генерала Бахметева. Только вот положение его не ясно даже ему самому: отпущенный Бахметевым в действующую армию с рекомендательными письмами, он провел зарубежный поход адъютантом Николая Раевского. Теперь ходят разговоры о возможном переводе его в гвардию. Пока же он числится в отпуске. Но ведь пора же и честь знать… В октябре 1814 года Бахметев расквартировал свой штаб в Каменце-Подольском и поинтересовался намерениями своих адъютантов – он понимал, что после войны им надо приводить в порядок и свои личные дела, хозяйство.
Однако 2 июня 1815 года Батюшков получает вызов на службу. Но ведь война, из-за которой он, собственно, и шел в армию, уже закончена…
4 ноября 1815 года Батюшков пишет Е. Ф. Муравьёвой из Каменец-Подольского: «Теперь я решился: говорил с генералом и подал просьбу в отставку, которую отправляю послезавтра… В ожидании перевода в гвардию я потерял два года в бездействии, в болезни и получил убыток».
Это – дела по службе. О том же, чем он был занят до отъезда в армию, мы рассказывали раньше. Впрочем, он и в армии не оставлял литературу. Но уйти из армии, даже не воюющей, было не легче, чем ему, отставному офицеру, попасть туда во время войны. И он выпрашивает у Бахметева отпуск с намерением, исполнив служебные поручения в Москве, более не возвращаться в Каменец.
В первых числах января 1816 года Батюшков приехал в Москву. В Москве он узнает, что его наконец-то… перевели в гвардию! «Но кто сказал вам, что я хочу продолжать военную службу?.. Желаю… по болезни служить музам, отслужа царю на поле брани». Только в апреле вышла, наконец, отставка – без давно обещанного ордена, без повышения класса по «Табели о рангах» – коллежским асессором: «Неудачи по службе, – отреагировал Батюшков, – это мое. Слава Богу, что отставлен».
В мае 1818 года он пишет Вяземскому: «Море лечит все болезни, – говорит Эврипид; вылечит ли меня – сомневаюсь. Как бы то ни было, намерен провести шесть месяцев в Тавриде». 10 июля он прибыл в Одессу, купается ежедневно, собирается начать принимать грязи… Вспомнил и о своей должности почетного библиотекаря: поехал изучать древности Ольвии, античные развалины. В письмах Оленину и гр. Румянцеву рекомендует коллекцию греческих древностей, составленную одним одесским собирателем. «Всем надоел здесь медалями и вопросами об Ольвии», – пишет он Гнедичу.
Казалось, свершилось то, к чему он стремился. Но как только хоть несколько стабилизируется его жизнь, как только более или менее начинают просматриваться ее перспективы, судьба снова резко меняет ее. Еще до отъезда на юг он обратился с письмом непосредственно к государю, выразив желание быть полезным Отечеству по линии Министерства иностранных дел в Италии, «которой климат необходим для восстановления моего здоровья, расстроенного раною и трудным Финляндским походом». И вот:
Указ Государственной Коллегии иностранных дел.
Коллежского асессора Батюшкова… уволенного за раною от военной службы с определением к статским делам, всемилостивейше жалуя в надворные советники, повелеваем причислить в ведомство Государственной Коллегии иностранных дел и поместить сверх штата при миссии нашей в Неаполе…
На подлинном подписано Собственною Его императорского величества рукою тако: Александр.
Каменный Остров. Июля 16-го 1818 года.Контрассигновал статс-секретарь граф Нессельроде.
19 ноября 1818 года, во втором часу, перед обедом, из Петербурга в Царское Село выехала большая компания. В. А. Жуковский сообщал об этом И. И. Дмитриеву: «Мы простились всем „Арзамасом“ с нашим Ахиллом-Батюшковым, который теперь… в каком-нибудь уголку северной Италии увидится с весною».
В декабре он в Вене, в феврале 1819-го – уже в Риме, к концу того же месяца – в Неаполе, на должности сверхштатного канцеляриста дипломатической миссии. И тут нашла коса на камень, точь-в-точь, как вскоре у Пушкина с Воронцовым. Посланник России в Неаполе, граф Штакельберг, человек, даже по словам министра иностранных дел графа Нессельроде, «нрава, преисполненного странностей и гордыни», заявил Батюшкову, что тот «не имеет права рассуждать». Батюшков вспылил…
«Здесь, на чужбине, надобно иметь некоторую силу душевную, чтобы не унывать в совершенном одиночестве. Друзей дает случай, их дает время. Таких, какие у меня на севере, не найду, не наживу здесь», – пишет он Жуковскому 1 августа 1819 года. Это – последнее из дошедших до нас дружеских писем поэта. Еще в июле, словно предчувствуя что-то, П. А. Вяземский писал из Варшавы А. И. Тургеневу: «Уверен, что он скучает». Батюшков не просто скучал – его охватила тоска, безотрадная и безысходная…
Раньше, находясь за границей с армией, он был все же среди своих. Сейчас свои, соотечественники – редкие единицы, например художники. Еще по дороге в Неаполь, в Риме, Батюшков подсказал находившемуся в это время там великому князю Михаилу Павловичу идею заказать молодым русским художникам-пенсионерам Академии художеств живописные работы. И вот что вскоре написал родителям из Рима Сильвестр Щедрин: «На обратном пути великого князя из Неаполя он призвал к себе и встретил сими словами: „Поезжайте в Неаполь и сделайте два вида водяными красками; Батюшкову поручено вам оные показать“… Сверх того, Батюшков прислал мне сказать, что он у себя приготовил мне комнату».
Оленин как президент Академии художеств, провожая Батюшкова в Италию, просил его информировать, как обстоят дела у пенсионеров Академии. Батюшков написал Оленину о бедственном положении, в котором находились в Италии российские художники-пенсионеры. Заказ великого князя Михаила Павловича, заказ самого Батюшкова были для них единичной удачей. Вскоре после его письма в положении художников кое-что все-таки изменилось и помимо единичных частных заказов.
Но эти отдельные контакты не заменяли общества, общения. И Батюшков усиленно занимается литературой, увлекся Байроном, начал даже переводить. «Я пишу мои записки о древностях окрестностей Неаполя», – сообщает он в Россию. (Эти «Записки» до нас не дошли.) И упорно лечится – пользуется теплыми минеральными водами.
В декабре 1820 года, уставший от одиночества, служебных неприятностей и болезней, он запросился в Рим, а весной 1821 года – в отставку, но вместо отставки получил повышение жалования. В мае он самовольно покидает Рим и отправляется в Германию, на минеральные воды Теплица. Батюшков лечится, лечится упорно, фанатично, принимая по две ванны семьдесят дней сряду, в то время как другие больные опасались «удара» даже после первой же ванны. Он бежит от болезни:
И он по площади пустой
Бежит и слышит за собой —
Как будто грома громыханье —
Тяжело-звонкое скаканье
По потрясенной мостовой.
Он боится болезни, мысль о ней преследует его всю жизнь. 4 ноября он встречается под Дрезденом с Жуковским. Жуковский записывает: «С Батюшковым в Плауне. Хочу заниматься. Раздрание писаного. Надобно, чтобы что-нибудь со мною случилось… Тасс; Брут; описание Неаполя – перечень „раздранного“». И вписанное им в альбом Жуковского:
Жуковский, время все проглотит,
Тебя, меня и славы дым,
Но то, что в сердце мы храним,
В реке забвенья не потопит!
Нет смерти сердцу, нет ее!
Доколь оно для блага дышит!..
Батюшков словно поднимал перчатку, упавшую с руки Г. Р. Державина, написавшего на грифельной доске последнее свое стихотворение – последние свои слова:
Река времен в своем стремленьи
Уносит все дела людей
И топит в пропасти забвенья
Народы, царства и царей.
А если что и остается
Чрез звуки лиры и трубы,
То вечности жерлом пожрется
И общей не уйдет судьбы!
Тургенев – Вяземскому, 7 февраля 1822 года: «Вчера Жуковский возвратился, видел Батюшкова в Дрездене, слышал прекрасные стихи, которые он все истребил».
Доктор Антон Дитрих, лечивший Батюшкова в тридцатые годы, считал, что кроме наследственности, о которой Батюшков знал и проявления которой опасался, были и причины особенностей душевного склада поэта: «воображение брало решительный перевес над рассудком».
А 14 марта 1822 года, после дрезденской зимы, Батюшков неожиданно объявился в Петербурге. Хотя глагол «объявился» здесь неуместен – он почти ни с кем не желает вступать в контакты. Он серьезно болен, это ясно уже всем: его самовольные отъезды от места службы, пребывания на водах, приезд в Петербург, нежелание общения – всё это проявления тяжелого заболевания.
Полтора месяца спустя он получает уведомление министра иностранных дел:
Его Императорское величество высочайше повелеть соизволил: находящегося при римской нашей миссии надворного советника Батюшкова уволить в Россию бессрочно с сохранением получаемого им жалования…
…граф Нессельроде.Апреля 29 дня 1822 года.
Когда Батюшков заболел, его перевезли на Фонтанку к Муравьёвой. Переехав на свою дачу на Каменном острове, она наняла для больного поэта стоявшую против ее дома по другую сторону реки дачу Аллера.
«У Карповки, на нынешнем участке № 56, – пишет А. Яцевич, – стояла дача составителя петербургского адрес-календаря С. Аллера. В двадцатых годах XIX в. ее занимал А. С. Шишков. Этот старинный двухэтажный дом с пилястрами пришел в такую ветхость, что в 1935 г. его пришлось разобрать… При даче находился, как гласили публикации, „большой английский сад, с качелями и каруселью“».
Философ резвый и пиит,
Парнасский счастливый ленивец
Харит изнеженный любимец,
Наперсник милых аонид,
как назвал его Пушкин в своем обращении «К Батюшкову», теперь одиноко бродил по своему уединенному саду, избегая встреч с людьми. Эти события относятся к лету 1823 года.
Дом № 15 по каналу Грибоедова
Через несколько лет на той же даче поселился Гнедич, тщетно искавший следов пребывания здесь поэта. Лишь на одном окне он прочел нацарапанную на стекле надпись – «Есть жизнь и за могилой» и на другом – «Ombra adorata» (итал. – обожаемая тень). Это было все, что осталось от пребывания здесь Батюшкова[35].
С окончанием дачного сезона 1823 года Батюшков поселился в доме Имзена на Екатерининском канале (кан. Грибоедова, 15)[36].
А. И. Тургенев – Вяземскому, весна 1824 года: «На сих днях Батюшков читал новое издание Жуковского сочинений, и когда он пришел к нему, то он сказал, что и сам написал стихи. Вот они:
Ты знаешь, что изрек,
Прощаясь с жизнью, седой Мельхиседек?
Рабом родится человек,
Рабом в могилу ляжет,
И смерть ему едва ли скажет,
Зачем он шел долиной чудной слез,
Страдал, рыдал, терпел, исчез.
Записка о нем готова, – продолжает Тургенев, – Мы надеемся скоро отправить его в Зонненштейн…»[37].
Мельхиседек, «изрекающий» трагическое надгробие человеку, – библейский пророк, носитель несчастий, а согласно одному из христианских апокрифов – священник, который во время землетрясения потерял весь свой род. Абсолютная беспросветность.
Отсюда (кан. Грибоедова, 15) в мае 1824 года Батюшков уехал на лечение и навсегда оставил Петербург[38].
Замечательное описание места, куда друзья отправили К. Батюшкова на лечение мы нашли в 3-м выпуске альманаха «Пушкинский музеум»[39]: «Европейской известностью пользовался небольшой саксонский город Пирна, расположенный у ворот в Саксонскую Швейцарию. Неподалеку от этого городка в июне 1811 года была открыта психиатрическая лечебница „Зонненштейн“…». Страждущим помогала сама обстановка, и прежде всего – великолепная природа, о которой П. А. Вяземский писал:
Прекрасен здесь вид Эльбы величавый,
Роскошной жизнью берега цветут;
По ребрам гор – дубрава за дубравой,
За виллой вилла – летних нег приют[40].
Вяземский приехал в «Зонненштейн» в 1853 году, а почти за 25 лет до него эту лечебницу посетили братья Н. И. и А. И. Тургеневы. Их приезд был связан с беспокойством по поводу состояния здоровья поэта Батюшкова. Тургеневы прекрасно знали врача клиники, находились с ним в переписке.
Батюшков лечился в клинике с 1824 по 1828 год. Поэтому такой печалью пронизаны воспоминания Вяземского, посетившего клинику летом 1853 года:
Я предан был другому впечатленью, —
Любезный образ в душу налетал,
Страдальца образ, – и печальной тенью
Он красоту природы омрачал…[41]
С 1833 года Батюшков жил в Вологде под присмотром родных. Он умер от тифа 7 июля 1855 года и похоронен в пяти верстах от города, в Спасо-Прилуцком монастыре. Почти полжизни в сумеречном состоянии…
Земную жизнь пройдя до половины,
Я очутился в сумрачном лесу… —
это, конечно, Данте, но уж о нем ли?
В одно из недолгих своих просветлений Батюшков ответил на вопрос кн. Вяземского о своих произведениях так: «Что писать мне и что говорить о стихах моих? Я похож на человека, который не дошел до цели своей, а нес на голове красивый сосуд, чем-то наполненный. Сосуд сорвался с головы, упал и разбился вдребезги. Поди, узнай теперь, что в нем было!…»[42]
И все же попробуем узнать, что нес и что внес Батюшков в русскую литературу. Без чего ни Тютчев, ни Гоголь, ни Тургенев, ни даже Пушкин не были бы такими, кем они были – они все начинали бы с более низкого уровня, чем тот, на который поднял их Константин Николаевич Батюшков!
Обратимся к автору предисловия к изданию сборника Батюшкова «Мои пенаты» Кириллу Васильевичу Пигареву[43].
В дружеском послании к Жуковскому и Вяземскому «Мои пенаты» (1811–1812 гг.) Батюшков описывает:
Отечески пенаты,
<…>
Где странник я бездомный,
Всегда в желаньях скромный,
Сыскал себе приют.
<…>
В сей хижине убогой
Стоит перед окном
Стол ветхий и треногий
С изорванным сукном.
В углу, свидетель славы
И суеты мирской,
Висит полузаржавый
Меч прадедов тупой;
Здесь книги выписные,
Там жесткая постель —
Все утвари простые,
Все рухлая скудель!
Скудель!.. Но мне дороже,
Чем бархатное ложе
И вазы богачей!..
Под влиянием «Моих пенатов» Пушкин написал свое лицейское послание «Городок»:
Живу я в городке,
Безвестностью счастливом.
Я нанял светлый дом,
С диваном, с камельком;
Три комнатки простые —
В них злата, бронзы нет,
И ткани выписные
Не кроют их паркет…
Батюшков:
Отеческие боги!
Да к хижине моей
Не сыщет ввек дороги
Богатство с суетой,
С наемною душой.
<…>
Но ты, о мой убогой
Калека и слепой,
Идя путем-дорогой
С смиренною клюкой,
Ты смело постучися,
О воин, у меня,
Войди и обсушися
У яркого огня.
Пушкин:
Здесь добрый твой поэт
Живет благополучно,
Не ходит в модный свет;
Лишь изредка телега
Скрыпит по мостовой,
Иль путник, в домик мой
Пришед искать ночлега,
Дорожною клюкой
В калитку постучится…
Батюшков:
И ты, моя Лилета,
В смиренный уголок
Приди под вечерок,
Тайком переодета!
Под шляпою мужской
И кудри золотые,
И очи голубые,
Прелестница, сокрой!
Накинь мой плащ широкой,
Мечом вооружись
И в полночи глубокой
Внезапно постучись…
Вошла – наряд военный
Упал к ее ногам,
И кудри распущенны
Взвевают по плечам,
И грудь ее открылась
С лилейной белизной:
Волшебница явилась
Пастушкой предо мной!
И в 1818 году Пушкин пишет стихотворение «Выздоровление», конечно же, под влиянием этих стихов:
Тебя ль я видел, милый друг?
Или неверное то было сновиденье,
Ты ль, дева нежная, стояла надо мной
В одежде воина, с неловкостью приятной?
Так, видел я тебя; мой тусклый взор узнал
Знакомые красы под сей одеждой ратной,
И слабым шепотом подругу я назвал…
Впоследствии Пушкин говорил, что стихотворение «Мои пенаты» «дышит каким-то упоеньем роскоши, юности и наслажденья – слог так и трепещет, так и льется – гармония очаровательна». «Что за чудотворец этот Батюшков!»
Гоголь, сравнивая Батюшкова и Жуковского, говорит, что некая сила равновесия в нашей поэзии, храня ее от крайностей, создала этих двух поэтов затем, чтобы в то время, как один (Жуковский) станет приносить звуки северных певцов Европы, другой (Батюшков) обвеял бы ее ароматическими звуками полудня, познакомив читателя с Ариостом, Тассом, Парни, Петраркою и нежными отголосками древней Эллады. А затем, считает Гоголь, эти противоположности соединились в «средине» – Пушкине[44].
Пушкинский «солнечный» дар как бы затмил былую славу Батюшкова, но как говорит замечательный исследователь жизни Батюшкова Л. Н. Майков, «при блеске солнца меркнет бледная луна; но в божьем мире всему есть свой час и свое место»[45].
Очень интересный взгляд на вклад писателя в развитие языка высказан самим Батюшковым в очерке «Вечер у Кантемира».
Но сначала – несколько слов о самом герое этого очерка. А для этого давайте пройдем на Мраморный переулок, соединяющий Миллионную улицу с набережной Невы. На месте этого переулка еще в конце XVIII века проходил Красный канал, вместо Мраморного дворца стоял тогдашний «вокзал» столицы – первый Почтовый двор, а по другую сторону канала архитектор Растрелли возвел трехэтажный дом-дворец для молдавского господаря (князя) Дмитрия Константиновича Кантемира, переселившегося в 1711 году в Россию. В какой-то степени остатки этого дома сохранились в здании на углу Мраморного переулка и Миллионной улицы. Парадная же часть дворца, с выходом на Неву, после его раздела на два здания, была перестроена уже в XIX веке.
Вот в этом-то доме до 1732 года и жил сын Дмитрия Константиновича – кн. Антиох Дмитриевич Кантемир, получивший в этом году дипломатическое назначение в Англию. Позже его перевели во Францию, где он и скончался в 1744 году. А в Петербурге он, прекрасно образованный, поэт-лирик и поэт-сатирик, до начала дипломатической службы был одним из наиболее заметных, хотя и самым молодым, участников «Ученой дружины» – первого русского общественно-литературного объединения, организовавшегося вокруг Феофана Прокоповича, видного сподвижника Петра I.
Итак, очерк Батюшкова «Вечер у Кантемира»:
«Антиох Кантемир, посланник русский при дворе Лудовика XV, предпочитал уединение шуму и рассеянию блестящего двора. Свободное время от должности он посвящал наукам и поэзии <…> В Париже <…> где несколько небрежных стихов, иностранцем написанных, дают право гражданства в республике словесности, Кантемир… писал русские стихи! И в какое время? Когда язык наш едва становился способным выражать мысли просвещенного человека. <…>
Однажды по вечеру Монтескье и аббат В., известный остроумец, навестили нашего стихотворца. Он беседовал с своею музою и не приметил входящих друзей <…> Несколько минут Кантемир перечитывал начало послания своего к князю Никите Трубецкому, и всегда с новым жаром и удовольствием <…> Монтескье взглянул на аббата, кивнул ему головою и намеревался удалиться. Они не хотели беспокоить министра, полагая, что он занят важным государственным делом. Кантемир услышал за собою шорох, оглянулся – и бросился обнимать неожиданных гостей. – „Мы вам помешали: мы пришли не в пору“. – „Нимало!“ – „Вы читали важные бумаги?“ – „Я забавлялся: перечитывал стихи моего сочинения“. – „Но какие? Мы ни слова не поняли“. – „Русские“. – „Русские стихи! – восклицал аббат, пожимая плечами от удивления, – русские стихи! это любопытно…“ <…>